скачать книгу бесплатно
– Вот он, ваше величество.
Словно что-то подтолкнуло Александра Васильевича, и он низко поклонился, а потом стал у коляски с каким-то виноватым видом, боясь поднять глаза, не зная, куда деть руки. Одежда его, кроме кафтана, была мокра, на лице еще не высохли капли, с волос на плечи стекали струйки воды. Иной мог бы произвести в таком виде жалкое впечатление, но юный провинциал, при всем своем смущении и растерянности, не казался жалким: стройный, с красивым, мужественным лицом, на котором горел яркий румянец, пробивавшийся сквозь загорелую кожу, он был даже хорош.
– Кто ты такой? – раздался над ним мягкий, звучный женский голос.
Александр Васильевич поднял голову и встретился с ласковым взглядом прекрасных глаз. Звук этого голоса и этот взгляд влили что-то бодрящее в душу юноши. Робость как рукой сняло. Он выпрямился и, смело и доверчиво смотря на царицу, ответил:
– Елизаветградского помещика, отставного капитана, Василия Ивановича Кисельникова сын, Александр Кисельников, ваше величество.
– Григорий Григорьевич! – обратилась государыня к сидевшему против нее богатырю-красавцу, графу Орлову. – Ты запиши, как его звать, да при случае напомни мне. А как ты к нам в Питер попал? – снова обратилась императрица к Александру Васильевичу.
– Для поступления на службу в войска вашего императорского величества, – бойко ответил тот. – Сегодня только что приехал.
– Рада, когда поступают на службу такие молодцы, – с ласковой улыбкой промолвила Екатерина II. – Побольше бы мне таких. Я видела, как ты спасал. Понадобится что, проси: я тебя не забуду.
Величаво, ласковым наклоном головы великая царица дала понять, что аудиенция окончена. Кони тронулись, и царский поезд быстро скрылся в облаке пыли. А Александр Васильевич стоял недвижно, смотрел вслед и казалось ему, что все еще глядят и проникают в душу светлые, как звезды, царицыны очи.
Юношу окружила шумная толпа.
– Вот честь какая: с самой нашей матушкой царицей удостоился беседовать!
– Что изволили их величество вас расспрашивать?
От волнения молодой провинциал плохо слышал, что ему говорили, и отвечал рассеянно, односложно. Из толпы выбрались к нему Маша и Илья.
– Вот кто нас вытащил. Без него лежать бы нам теперь на дне, – сказал Сидоров хозяйской дочке, указывая на Кисельникова, а потом обратился к нему: – Господин! Дозвольте спросить ваше имечко, чтобы знать, за кого нам вечно Богу молиться?
Александр Васильевич назвал себя.
– Уж тятенька и маменька-то их будут рады, что дочка спаслась! А всё вы. Уж сделайте, господин, милость, скажите, где изволите проживать: люди мы маленькие, а все же когда-нибудь, может, чем и пригодимся, отблагодарим.
– Что за благодарности? – пробормотал несколько конфузившийся от этих излияний Кисельников, но все-таки сказал адрес, чтобы поскорее отделаться.
Его рассеянный взгляд, скользя по окружающим лицам, пал на Марию Маркиановну и невольно остановился на ней. С разметавшимися, просыхающими золотистыми волосами, взволнованная, с бледным личиком, на котором вновь начинал загораться румянец, Маша казалась прелестной. Сильно ослабевшая, она тяжело опиралась на плечо Ильи; ее головка была опущена, а взгляд больших глаз застенчиво и вместе с тем пытливо смотрел на Александра Васильевича.
«Экая красоточка!» – невольно подумал юноша.
А в глазах Маши начали мелькать странные искорки, которых, верно, не довелось подметить в них Сидорову.
Все происшедшее – спасение утопавших, встреча с Сумароковым, неожиданное представление государыне императрице, наконец выражение благодарности спасенных – разыгралось в продолжение какой-нибудь четверти часа; пережив в столь короткое время столько разнообразных впечатлений, Кисельников почувствовал себя очень утомленным. Поэтому он поспешил распрощаться с Прохоровой и Сидоровым и, не без труда выбравшись из толпы, глазевшей на него, как на какую-то диковину, нанял первого встречного извозчика, а затем не без удовольствия покатил в свои апартаменты в дом Лавишева.
Михайлыча он застал уже бодрствующим. Старик избегал смотреть ему в глаза и виновато улыбался.
– Дай-ка мне поскорей переодеться, – приказал Александр Васильевич.
Дядька, заметив влажные полосы на одежде своего питомца, дотронулся до него и ахнул:
– Батюшки светы! Камзол-то хоть выжимай! Да ты что, купался в нем, что ли, Александр Васильевич?
– Купался и есть! – смеясь, воскликнул тот.
Ему хотелось поделиться с кем-нибудь пережитыми впечатлениями; он не утерпел и рассказал все Михайлычу.
Старик ахал и удивлялся, а когда узнал о разговоре Кисельникова с императрицей, похлопал его по плечу и с восхищенной улыбкой заметил:
– Теперь не только в гвардию попадешь, а генералом будешь!
Александр Васильевич расхохотался, потом сказал:
– А пока я не генерал, напои-ка меня чайком, да я и спать завалюсь: устал очень.
– Это мы живой рукой. Однако и голова болит!
Михайлыч очень поспешно и с видимым удовольствием отправился на кухню. Обещанное «живой рукой» продолжалось настолько значительное время, что, когда он пришел, неся чайники с кипятком и чаем, Александр Васильевич, прикорнувший на устроенном ему заблаговременно дядькой ложе, спал крепким сном сильно уставшего человека.
Между тем Дуня, Захар Иванович и их третий спутник по несчастной и могущей стать роковой прогулке на лодке были подобраны подоспевшими лодочниками и высажены на Васильевский остров, а не на городскую сторону. Поэтому очень естественно, что они достигли жилища почтенного позументщика значительно раньше, чем Маша и Илья.
Своим появлением в доме Прохорова они произвели целый переполох. Захар Иванович, бледный, промокший, сразу всех огорошил как своим видом, так и заявлением: «Несчастье!». Анна Ермиловна дико завопила: «Где Машенька?». А когда в ответ раздалось очень неопределенное: «Кажется, спаслась. Лодочники говорили, вытащил ее и Илью какой-то господин», почтенная супруга позументного мастера стала жалобно причитать, мешая излияния скорби с упреками по адресу мужа, который провинился, отпустив Машу кататься.
– Чуяло мое сердце, ох, чуяло! Не хотела я отпускать! Все вот этот ирод!
А «ирод» метался, не зная, что делать. То он пытался утешить жену, то сам начинал хныкать, и товарищам приходилось уговаривать уже его:
– Погоди плакать-то: верно, спаслись.
– Надо поехать да разузнать, – сказал старик, не вставая, однако, с места: быть может, потому, что боялся узнать страшную истину.
После такого сумбура появление Ильи и Маши здоровыми и невредимыми вызвало целую бурю радости. Отец и мать целовали дочку так, как не доводалось и в день ее именин, зато на Сидорова сильно негодовали.
– С тобою ее отпустили, и чуть она не утонула.
– При чем тут я? Вините Захара Ивановича! – стал оправдываться Жгут, но, видя, что доводы не помогают, сердито плюнул и ушел домой переодеваться.
Маша, облекшись в сухое платье, десятки раз должна была передавать рассказ о своем спасении и о господине, который спас ее и удостоился разговора с государыней.
– Надобно завтра непременно сходить поблагодарить его милость, – решил Маркиан Прохорович.
Ночью Маша спала неспокойно, и во сне ей грезился «тот господин», причем представлялся ей почему-то в виде не то сказочного богатыря, не то красавца королевича. Утром она была молчалива, задумчива, и взгляд ее мечтательно устремлялся в пространство.
С Ильей она говорила сухо.
VI
В то время как разыгрывались происшествия с Кисельниковым, Николай Андреевич Свияжский шел по одной из довольно глухих улиц Петербургской стороны. По бокам улицы тянулись заборы, изредка прерываемые маленькими домишками, окруженными палисадниками, или не огороженными, поросшими травой пустырями, на которых мирно паслись коровы. Несмотря на июльскую жару, уличная грязь не успела просохнуть, ноги тонули в ней. Здесь не было ничего, что напоминало бы, столицу, эта часть города была под стать любому из захолустнейших провинциальных городов.
Не желая вязнуть в грязи, молодой человек должен был идти медленно, выбирая места посуше. На его лице выражалось нетерпение, и он то и дело поглядывал в даль извилистой улицы.
Наконец из-за бесконечного забора обширного огорода вынырнул маленький, серый, одноэтажный дом с большими зелеными ставнями, полуприкрытый сильно разросшимися в палисаднике акацией и рябиной. К дому примыкал двор с накренившимися воротами и узкою, маленькою калиткою, жалобно заскрипевшею, когда Свияжский открыл ее, входя во двор, заваленный всяким хламом, начиная от груд битого кирпича и кончая кучами ржавого железа и ящиками с осколками стекол; было очевидно, что этот хлам намеренно собирался и каким-нибудь образом утилизировался.
Во двор выходило покосившееся крыльцо под деревянной некрашеной крышей, на которой там и сям проступал ярко-зеленый мох.
Юный офицер поднялся по скрипучим ступеням и вошел в темные сени. Когда он поднимался на крыльцо, в маленьком оконце мелькнуло красноватое мужское лицо, выразившее явное неудовольствие, когда взгляд заплывших глаз упал на Свияжского. Тем не менее через минуту в сенях послышался зычный голос обладателя этой физиономии, весело говоривший:
– А, ваше благородие, Николай Андреевич! Спасибо, что нас ее забываете. Очень рады, очень рады!
В доме жил и владел им купец Федор Антипович Вострухин, по занятию огородник, однако, кроме того, мастер на все руки, умевший, кажется, даже из сора извлекать рубли и алтыны. Вострухин поставлял для нужд армии капусту и всякие овощи. Отец Николая Андреевича, умевший добывать себе тепленькие места, был приемщиком этих поставок, и Федор Антипович не мог пожаловаться, чтобы старик придирался к нему: дело шло дружно, гладко, как по маслу. И хотя солдатикам доводилось зачастую хлебать щи из прогнившей капусты, а порой кое-кто из лиц, контролировавших поставки, называл цены на продукты чересчур высокими, им все сходило с рук: купец и его превосходительство были опытны и работали умело, стойко поддерживая друг друга, когда требовалось, в критические моменты.
Старый Свияжский, начавший свою карьеру гвардейским офицером, вскоре предпочел военной службе штатскую, пристроившись в «хлебном» ведомстве по снабжению войск всем необходимым; эту деятельность он считал очень выгодной. Постепенно Свияжский нахватал еще разных небездоходных местишек, но, когда капитал его округлился достаточно и бремя лет дало себя знать, он почувствовал утомление. Его заветным желанием было оставить часть своих дел сыну, чтобы и самому жить поспокойнее, да и доходов не упустить. Охотнее всего он готов был передать ему свои дела с Вострухиным, как наименее рискованные для начинающего.
Федор Антипович знал об этом намерении Андрея Григорьевича и при мысли о том, что оно осуществится, ощущал холод в сердце.
«Этот – не старик. Сладь-ка с ним! При нем, можно сказать, закрывай лавочку».
К его великому удовольствию, Николай Андреевич наотрез отказывался исполнить желание отца. Однако Вострухин окончательно не успокаивался.
«Не враг же он себе: поживет, поглядит, надоест сабелькой-то махать, ну и возьмется».
На этот случай он старался ухаживать за молодым Свияжским.
Николай Андреевич хорошо знал о проделках своего отца и Вострухина, не любил последнего и про себя называл не иначе как жуликом, но довольно часто приходил к нему: в покосившемся доме купца была приманка в лице дочери Вострухина, Дуни.
– Милости просим! Милости просим! Пожалуйте, – сказал с низким поклоном хозяин, пропуская гостя из сеней в комнату с некрашеным полом и почерневшим потолком, вся обстановка которой состояла из сосновых, чуть тронутых красной краской стульев и такого же стола. Ее украшали только иконы, занимавшие передний угол и блиставшие дорогими окладами.
Было неуютно, неприглядно. На столе, покрытом запятнанной скатертью, лежали куски хлеба, стояла тарелка с квашеной капустой, несколько деревянных ложек, глиняные чашки и кружки, высился жбан с квасом.
– Жена, принимай дорогого гостя! – крикнул Вострухин со сладчайшей улыбкой на жирном, потном, красном лице.
Хозяйка, маленькая, морщинистая женщина, забитая мужем, торопливо поднялась и, часто мигая подслеповатыми глазами, в которых навечно застыл страх, стала низко кланяться гостю, приговаривая:
– Мы так рады… Милости просим…
Кроме хозяйки, Манефы Ильинишны, в комнате сидели сын Вострухина Сергей и какой-то незнакомый Свияжскому старик, в долгополом темном кафтане, напоминавшем монашеский подрясник, сухой, с изможденным лицом, длинными, нерасчесанными, падавшими до плеч волосами с сильной проседью и жидкой козлиной бородкой.
Молодой Вострухин, сидевший у стола, подперев руками голову, при входе Николая Андреевича встал, молча поклонился и снова сел. Он был страшно худ, смотрел исподлобья угрюмым взглядом сильно запавших и лихорадочно блестевших глаз; было что-то жесткое и аскетическое в выражении его лица, казавшегося восковым.
Свияжский, зная, что Сергей ездил в Москву по каким-то отцовским делам, сказал:
– Вот не ожидал встретить вас! Давно ли вернулись?
– Сегодня, – коротко ответил Сергей, не повернув головы.
– Да, да, – подхватил его отец. – Порадовал сегодня: приехал и благочестивого странника Никандра привез с собой. Может, изволили слыхать? Садитесь, сделайте милость, пожалуйста. Вот стульчик поудобней. В добром ли здравии? В добром? Ну слава Богу, слава Богу. Как папенька, здоровеньки? Чем угостить позволите? Может, наливочки разрешите?
– Ой, нет! – запротестовал Николай Андреевич, присев к столу. – Только что ел и пил. Пошел прогуляться, да и надумал к вам заглянуть. Частенько я теперь к вам заглядываю, – добавил он со смущенной улыбкой.
– И хорошо, всегда вам рады. А мы вот кваском балуемся да душепользительную беседу с отцом Никандром ведем. Много отец Никандр нам диковинного рассказали: и об афонских обителях, и о граде Иерусалиме. Да.
Вострухин замолчал, видимо подыскивая, что бы сказать.
Молодой офицер чувствовал, что своим присутствием стесняет всех, и от этого сознания сам стеснялся. Однако уходить по некоторым, ему лишь известным, причинам не хотел пока. Он силился найти тему для разговора, но беседа шла вяло и часто Прерывалась большими паузами, во время которых Федор Антипович барабанил пальцами по столу и, сделав задумчивое лицо, приговаривал:
– Н-да… Так-то.
– А пестра ныне вера стала, страсть пестра, – вдруг заговорил отец Никандр. – Взять хотя бы московские соборы. Благолепие, что говорить, а истинного благочестия нет. Служат скороговоркой, слова выкидывают. А неужели это можно? Истинная-то вера у немногих числом старцев хранится. Таятся они в смиренственном уединении, потому обмириться не хотят, и пестрота им претит. А взять хотя бы табакокурство, – продолжал он после короткого молчания, косясь в сторону Свияжского, от которого сильно попахивало табаком. – Ныне все курят! Либо нюхают. Попы и те стали табачищем заниматься. К иному подойти нельзя: за версту проклятой травой смердит. А разве это хорошо? В старые годы за табак носы резали…
Николай Андреевич слушал рассеянно. Ему становилось тоскливо.
«Где же Дуня? Неужели дома нет? Тогда чего и сидеть? – думал он и вдруг радостно встрепенулся: через открытое, выходящее в палисадник окно он увидел мелькнувшую среди зелени листвы темно-русую головку. – Вот где она!»
– Знаете, Федор Антипович, что-то душновато, – быстро встал он. – Я ведь вышел, чтобы воздухом подышать. Пойду-ка я, поброжу у вас по садику.
– Что же, пойдемте, – промолвил старший Вострухин, нехотя вставая.
– Нет, – быстро перебил его офицер. – Я пойду один. Вы беседуйте. Мне, право, будет крайне неприятно, если я оторву кого-нибудь от занимательной беседы. Зачем я буду вас стеснять? Мы так давно знакомы, что можно и отложить ненужные церемонии. По вашему садику приятно походить. Зелень, знаете, ну и вообще… А вы беседуйте… Я похожу, подышу воздухом…
Отец и сын Вострухины переглянулись. Восковое лицо Сергея словно потемнело.
– Как угодно, – хмуро проговорил Федор Антипович, стараясь не смотреть на сына.
Не исполнить желания Свияжского он не смел; о нем, как и о всех людях, он судил по себе: «После свинью подложит». Но в душе он злился, так как понимал причину внезапной прогулки Николая Андреевича. Не менее хорошо понимал он, почему юный гвардеец довольно-таки частенько стал заходить в его убогий домишко.
Свияжский торопливо вышел.
– Мать! Чего ты не позовешь Дуню? – с некоторым пренебрежением уронил Сергей, не отводя от отца своего тяжелого взгляда.
Отец вдруг вскипел:
– Молоды еще яйца кур учить! Не клич, Манефа! Знаем, что делаем.
– Больно, тятенька, вы в мир вдались. Этак и душеньку легко погубить. Все на денежки разменяли? – проговорил сын саркастически.
– Не тебе учить. А для тебя дубинка у меня еще цела, – раздраженно ответил Федор Антипович.
– Что же, побейте. Стерплю… Бог терпел и нам велел. А вам грешно.
Лицо старого Вострухина стало темнее тучи.
– Будет вам! Сегодня только что свиделись и уж… – начала было Манефа Ильинишна.
– Нишкни! – грозно прикрикнул на нее муж, а затем, видимо, желая свести разговор на иную тему, произнес: – Так как же это ты насчет московских соборов, отец Никандр?
– Соборы-то соборами, – медленно промолвил странник, – а только этот офицерик до добра не доведет. Табашник настоящий. А тебе надо бы опаску иметь.
– И ты туда же! – сердито воскликнул Вострухин-отец. – Тебе-то как будто и не пристало. Наживи добра с мое, тогда и учи.
– Мне добра не надо. Мне потребна кружка кваса или воды да кусок хлеба, только и всего.
– То-то, чай, в кубышке и припрятано. Знаем вас, смиренников.
