скачать книгу бесплатно
Первую рыбку вытащила Краснова, и процесс – не так складно, как у соседей, зато с большим азартом – пошёл.
Женщина быстро научилась держать леску на пальце и чувствовать поклёвки. Их было много, но подсекать не всегда удавалось, и рыба часто сходила с крючка. Когда пустую леску тащили на берег, крючки карябали дно, цепляясь за все подряд, – за траву, корни, камни, плывущий и потонувший мусор. Мужчина не столько ловил, сколько насаживал на крючки червей, забрасывал и освобождал удочки от частых зацепов.
В добычливом пылу Красновы не сразу заметили ужей, которые ползали в земляных трещинах под обрывом. Супруга заметила первой, завизжала и придвинулась к соседям, надеясь, что у них чистое место. Но змеи были и там, и вообще, если приглядеться, всюду по берегу. Иногда они, пугая, стремились выползти к людям, погреться на облюбованных местах, или с высоко поднятой головой плыли по воде.
Краснова вошла в нервы, отслеживая перемещения ползучих гадов и требуя от супруга отгонять особо настырных. Но ловить рыбу не бросала. Ловила и трусила. Бояться у неё получалось непосредственно и эмоционально. Чуть растерянная, смущённая, готовая мгновенно отпрянуть и закричать, ищущая защиты и понимания, – она вошла в то естественное состояние открытости и доверия, которое всегда в ней трогало Краснова. А за змеями следила так внимательно, что они приснились ей ночью, заставив прижаться к мужу, чтобы успокоить отчаянно заколотившееся и готовое выпрыгнуть из груди сердце.
После этой нервной рыбалки отдыхать за городом Красновой перехотелось, и следующим утром супруги пошли рыбачить к мосту, через который переходили на обливной остров.
Вместо змей на закованном в бетон берегу были кучи глины и мусора. Особенно грязно было на причальном спуске, откуда сподручнее всего кидать удочки, и куда, обходя битое стекло и засохшие остатки еды и испражнений, привел жену Краснов.
– Неужели нам надо ловить среди этого навоза? Я не хочу здесь, – возмутилась она.
– Давай попробуем, раз всё равно пришли, – попросил Краснов. – Может, и клёва не будет. Уйдём со спокойной душой.
Он быстро примотал концы лески к причальной железке в нижней выемке затенённой боковой стены, стараясь не обращать внимания на стойкий запах мочевины в углу, и закинул удочки. Пока разматывал леску и насаживал на крючки червей, сетовал, что гадят и мусорят единицы, но их достаточно, чтобы всё вокруг превратить в помойку. Жена разговор не поддерживала. Поджав губы и выпрямив спину, всем видом она показывала нежелание превозмочь брезгливость.
Рыба клевала не хуже, чем за городом. Два смуглых пацана кавказских кровей, занявшие место у противоположной освещённой стены, ловили одной удочкой, по очереди, соревнуясь, кто поймает самую большую рыбку, и ревниво поглядывали на соседей. Когда самый громкий из них счёл необходимым доложить Краснову своё наблюдение: «Дядь, а Ваша жена ловит лучше Вас!» – по женскому лицу пробежала довольная улыбка, и надутые губы обмякли. А вскоре Красновой удалось вытащить большого леща и, хочешь-не хочешь, пришлось принять рыбацкое место таким, каким оно было.
И вот третий раз подряд, выспавшись и позавтракав, Красновы выходили из дома, как на работу, вливаясь в уличный поток спешащих по делам людей.
Шли они до конца квартала пятиэтажек, потом сворачивали в район одноэтажных домов и гаражей, по которому выходили к железнодорожному переезду. Сразу за переездом начиналась насыпь нового моста, вдоль которой до речки было рукой подать. Весь путь был не долог и спокоен, особенно после поворота.
На грязном причале было еще спокойнее. Шум от машин внизу приглушённый, перед глазами – воды песочного цвета, спокойные у берега и взволнованные на стремнине неширокой речки, бетонные конструкции на близком противоположном берегу зелёного острова, белые облака над головой, яркий до белизны солнечный свет. Насадил червей, забросил удочки, стой и любуйся речным пейзажем с городским колоритом. Если клюнет – тащи, если вытащишь – снимай с крючка, бросай в ведро, насаживай червяка, закидывай удочку и снова стой и жди, радуясь покою и подчиняясь неспешному ритму речной жизни. Мягкое дёрганье пальца с леской, азартное вытягивание попавшейся рыбки, свист забрасываемой лески и бульканье грузила, бьющая хвостами в ведре добыча, загар, жадно хватающий шею и руки, – общей радости им хватало часа на три, до обеденной жары, потом тяжелели ноги, подкрадывалась усталость, а клёв затихал.
Дома Красновых ждал обед, послеобеденный отдых, засолка и жарка рыбы, телевизор и минимум времени на пустые разговоры. Хотя совсем на замок роток не закроешь, и маме Краснова вечером удавалось иногда и невзначай уколоть сноху словцом – это было каплей, которую можно было терпеть, не выливая на супруга ушат эмоций.
Хотя сегодня рыбалка складывалась хуже, чем в предыдущие дни, у обоих супругов было хорошее настроение. Вечером они шли на балет «Лебединое озеро».
Для выхода в свет Краснова приготовила пошитое по старой «Бурде» серебристое шёлковое платье ниже колен с коротким усечённым рукавом, кожаные поясок и итальянские босоножки, приобретенные на свадьбу. Из украшений планировались ожерелье из речного жемчуга и серебряные серьги с большими жемчужинами. Прическа пока обдумывалась, но суть была понятна: слегка подкрутить и поднять, добавив коротким волосам объёма и толику пикантной растрёпанности.
У Краснова, честно говоря, глаза на рыбалке не горели, да и хлопотать приходилось много, особенно с учетом маникюра жены и её страха ко всему ползающему и извивающемуся, включая червей. Ему надо было успевать за двоих, мириться с землёй под ногтями, с липкими грязными руками, с норовящими зацепиться о кожу крючками, бороться с зацепами, перевязывать оторванные грузила и крючки. Дяди Лёшину науку вязать снасти он вспомнил, но с ослабевшими из-за возраста глазами привязывать крючок к тонкому поводку, а поводок к леске казалось не легче, чем вдеть нитку в игольное ушко.
А, вместе с тем, его душа, успокоившаяся и поймавшая на загородных и речных просторах низкий темп жизни природы, подавала внутренние посылы, заставляя внимательно присматриваться к мелочам и отрывать взгляд от земли, звала за горизонт и ввысь, в непонятную бесконечность. Иногда он сдерживал себя, чтобы не запеть, потому что супруга не любила его пения, но петь всё равно хотелось, и от этого хотения невольно вспоминались обрывки музыкальных фраз и крутились, крутились и крутились в голове, придавая духу странное осознание отстранённости от мира.
Сегодня по дороге на речку Краснова будил сладко-пряный запах цветущих акаций. Он и раньше заставлял мужчину водить носом, но сегодня показался особенно сильным. Не выдержав, Краснов остановился около одного пахучего дерева, нагнул ветку и принюхался к белому облаку цветов. «Белой акации гроздья душистые / Ночь напролёт нас сводили с ума», – всплыла в памяти фраза известного романса, и весь путь он напевал её про себя, вытягивая звуки, поднимая и опуская внутренний голос до самого тихого трогательного звучания.
Весь день потом, когда заходила речь о театре, – что надеть, пойдём или поедем и во сколько, – приглушенно звучала в его голове музыка про душистые гроздья белой акации, навевая сладкие, как в юности, грёзы…
Нарядные супруги уже собрались выходить из дома, когда Краснова впала в отчаянье, обратив внимание на свои пятки. Огрубевшая на пятках кожа набрала грязи, некрасиво выглядывая из новеньких босоножек. Пришлось раздеваться и оттирать грязь пемзой и жёсткой мочалкой. Заняло это десять минут, но переживаний и эмоций, как всегда, выплеснулось так много, что баюкавшая Краснова музыка сбежала из головы.
До театра они шли пешком. По пути Краснова оглядывалась и заставляла мужа оглядывать её пятки, требуя сказать честно, идут ей босоножки или нет. Открытые туфельки красиво перетягивали ремешками стопы крепких пока ног с упругой кожей, сидели, как влитые, хотя, если быть честным, как она того требовала, капелька дисгармонии присутствовала; изящные босоножки лучше подходили более узким стопам.
Влившись в один из тянущихся к театру, не раз виденных Красновым в прошлом, и уже в этом году ручейков нарядных людей, предвкушающих скорое удовольствие, супруги погрузились в общую благостную атмосферу и смогли, наконец, совершенно успокоиться.
Поднявшись на первый ярус каскадной лестницы, Краснова утянула мужа в сторону, на скамеечку около бассейна с фонтаном, прыскающего вверх на плавно меняющуюся высоту разнокалиберными струями воды, переливающимися в фиолетовой и розовой подсветке. По другую сторону лестницы был точно такой же бассейн с таким же фонтаном. Вдвоём они образовывали большую восьмёрку и наверняка что-то означали. Слияние духовного и материального, мир и гармонию, знак высшей справедливости, символ вечности и бесконечного?
Красновой было не до символов, о которых пробубнил мудрствующий супруг. Она сняла натёршую ноги обувь и массировала ступни в области боковых косточек, блаженно шевеля свободными пальцами. Потом довольно засмеялась, бросив взгляд на соседнюю скамейку, и потолкала локтем мужа, обращая его внимание.
Там три подруги типичной для пятидесятилетних женщин комплекции «с жирком», в богатых платьях и с причёсками из салона, переобували коренастые ножки из легкомысленных «шлёпок» в туфельки на высоких каблучках.
– Тоже надо было в «шлёпках» идти и здесь переобуться. Пятки боялась запачкать, – объяснила Краснова то ли себе, то ли мужу.
– Не знаю, как досижу, – пожаловалась она, еле втиснувшись в босоножки. – На колготки-то они очень хорошо лезут, а на голые ноги – нет.
Небо очистилось от облаков, радуя глубокой синевой. Уставшее за день солнце было пока высоко, но уже перестало припекать. Ветер тоже умерил свою силу. Воздух понемногу наполняла вечерняя прохлада, уже ощутимая в тени театра, у ограды парка, где деревья – прямые стволы и шаровые кроны – замерли, как тянущие подбородок часовые.
Вдоль ограды, вокруг театрального холма, гулял праздный народ. Мамы с колясками, женщины без возраста, с внуками или в компании близ живущих соседок, доедающие мороженое смешливые школьницы, парочки, юные и не очень, с подаренными цветами и без них. Малые дети и подростки женского пола штурмовали травянистые склоны, подбираясь к высоким лестничным парапетам. Шестидесятилетний джентльмен с широким русским лицом и приглаженной крашеной шевелюрой, в купленных за границей шортах и футболке, стремительно, с профессиональным умением, катил на роликах, мягкими движениями уклоняясь от пешеходов. За то время, что Красновы сидели на скамейке, молодой старик на круг обошел других роллеров – стройного мужчину средних лет, кудрявого, русоволосого, с ухоженной седой бородкой, держащего за руку худенькую брюнетку, под стать ему возрастом, сложением, ростом и молодежным «прикидом». Волосы сзади у женщины были уложены в тугой пучок, а у партнёра собраны в развевающуюся на скорости косичку. Колоритная парочка катила размеренно, степенно обговаривая некие важные вопросы, явно недоступные обычному люду.
Громада театра, похожая на обездвиженного и немого великана, взирала с высоты своего положения на движущееся и копошащееся в парке людское многообразие, такое живое и разное, бредущее по земле и стремящееся вверх, мнящее о себе зачастую нечто значительное и, как правило, пустое, не различимое даже вблизи.
Окна здания призывно светились. Гостеприимно раскрытые входные двери, высотой в два этажа, вбирали добравшихся до них зрителей.
В фойе Красновых встретили белоснежные стены с золотой вязью и море света.
Трёхуровневые белокаменные балконные ярусы опоясывали пространство фойе изнутри, представляясь Краснову вывернутой наизнанку приснопамятной наружной конструкцией ярусов сгоревшего летнего театра. Все балконы были ярко освещены огромными подвешенными люстрами и светильниками – круглыми, встроенными в потолок, и настенными, в виде рядов ламп.
Широкая мраморная лестница с двумя площадками вела к красным дверям с жёлтым узором, окружённым резной золоченой вязью, имитирующей царские врата. Их сторожили белые мраморные колонны, на которых были водружены большие светильники в форме шара. Периллы лестницы начинались короткими колоннами с белыми вазонами и цветами. На верхние конечные колонны перилл были водружены светильники, стилизованные под канделябры с высоченными ножками желтого металла.
Центральная часть белого потолка над лестницей делилась на ряды квадратов, которые тоже светились, от крайних рядов к центру – синим, голубым, лазоревым светом.
Дополнительными скрытыми лампочками подсвечивались края потолка. Рассеянный дневной свет из окон вносил свою толику в общую иллюминацию.
Много света. Много белого. Много золота. Много воздуха и пространства, приглушающего разноголосый гул сотен людей…
По красной ковровой дорожке, лежащей на мраморной лестнице, Красновы поднялись к красным воротам в зрительный зал и из белого открытого мира попали в закрытый мир тайны, оформленный в красной и жёлтой палитре.
Потолок зала по краям – бордовый, в центральной его части, внутри желтой окружности, – аленький цветок из 12-ти лепестков. Тычинки и пестики цветка представлены жёлтыми металлическими нитями и белыми светильниками большой центральной люстры.
Жёлтый паркет и кресла бордового цвета в партере и амфитеатре. В бельэтаже, ложах и на балконах бордовые шторы с жёлтыми кистями. Бенуар без штор, за жёлтой стенкой с бордовыми подлокотниками. За похожими стенками все ярусы. На гладкие жёлтые участки стенок прикреплены светильники с яркими белыми лампами. Между ними жёлтая кружевная лепнина на розовом фоне. Внутреннее убранство лож и балконов в тёмных бордовых тонах.
Сцену окаймляет двойная жёлтая граница – сплошная внешняя и резная внутренняя. Над сценой занавес в виде трёх бордовых ступеней с золотистой оторочкой.
В правительственной ложе шторы и полукруглые занавеси тех же тонов, что и на сцене. Внутренние стены ложи – алые, освещены собственной люстрой. Над ложей – двуглавый золотой орёл на красном фоне.
Красновы сели на боковые места в одном из средних рядов партера. Присаживались они в полупустом зале и до начала представления имели возможность осмотреть многих зрителей, занимавших свои места позже.
На первом ряду в бенуаре расположились девушка с мамой, на которых Краснов обратил внимание перед входом в театр. Точнее, он засмотрелся на девушку. Она стояла в нескольких шагах от входа, отвернувшись на пол оборота от людей, вынужденно сбивающихся в дверях перед контролёрами, кого-то ждала. Спадающие до плеч чёрные локоны, прямой нос и линии приподнятого подбородка и длинной шеи в профиль, особенно выразительные на фоне предзакатного солнца. Гордая осанка спины, синие туфельки на длинных шпильках, на тон светлее туфель синее платье с вертикальными сборками – длинными, до земли, сзади, и короткими, открывающими стройные загорелые ноги выше середины бёдер, спереди.
Краснов уже насмотрелся за вечер на красивые дорогие платья. Каждая вторая из подтягивающихся к театру девушек и женщин стремились отличиться. Платье незнакомки выделялось среди отличившихся. Пошито оно было очень продуманно, объединяя линии лица, туловища и ног в цельный образ возвышенного создания, наречённого судьбой принцу, а, с другой стороны, являло подспудное требование женского естества найти себе достойного мужа. Краснов так и подумал о девушке невольно, как о томящейся принцессе, мечтающей если не о принце, то о рыцаре, но готовой выйти замуж за первого встречного. И даже посочувствовал ей и её избраннику, если такой был. Девушке потому, что мужчины обычно обходят требовательные создания стороной, тем самым усиливая женские ожидания. Тому же, кто не смог обойти, нужно было сочувствовать по определению.
Всё-таки оказалось, что принца у неё нет. А есть, кроме мамы, тётушки или мамины подруги, устроившиеся во втором ряду. Девушка сидела на лучшем месте, положив белый локоть на бархатный подлокотник, и рассеянно смотрела на сцену, отвернувшись от своих женщин и вряд ли слушая их разговор. Мама преданно смотрела своему ребёнку в спину, улыбаясь и явно любуясь лучшей для неё девушкой на свете.
В том же направлении, поближе, выделялась другая пара, устроившаяся на крайних боковых местах в партере: похожие друг на друга худобой и бледностью кожи среднего роста мужчина и женщина лет тридцати. Мужчина был небрит по нынешней моде, одет в джинсы и тёмно-синий пиджак с нашитыми на локти лиловыми накладками. Женщина правой рукой держала в руках одинокую красную розу с длинной ножкой, левой переплела руку партнёра. На ней было летнее платье из легкой зелёной ткани с заклёпками, на тонкой шее – серебряная цепочка, на худой белой руке – серебряный браслет змейкой. Узкая кость, открытые бледные плечи, чёрные ласковые и живые глазки, единственно символизирующие о способности этого утончённо-измождённого создания любить. Это была вторая виденная сегодня Красновым европеизированная пара, считая ту, что каталась на роликах. Роллеры были постарше и поупитаннее, представляя собой возможное будущее «молодых».
Поведение этих людей со стороны не казалось полностью разумным. Был в нём изъян, беспокоивший Краснова. Если бы у него было время и желание проанализировать свои чувства, он бы подумал, что любовь, которую несут люди, раздвигая границы мира, эти чудаки прячут между собой, делая мир съёженным.
Он бы подумал так потому, что всегда чувствовал исходящее от людей тепло, а от этих не чувствовал. Значит, было оно совсем слабое, и хватало его только себе и тому, кто рядом.
Им надо было очень постараться, очень поломать себя, чтобы настроиться на такую экономию любви. Кто их этому научил? Неужели сами? Почему они не хотят быть похожими на то большинство вокруг, с искрой в глазах, с готовностью распространить свою любовь к избраннику на окружающих? На обычных женщин, забывших за нарядами и причёсками про натруженные ноги и накопленную с возрастом тяжесть тела. На людей, отзывчивых на радость и готовых делиться счастьем, – тех, от кого можно ждать и любви, и тепла, и продолжения рода.
Между тем публика наполнила зал. Настроения сотен людей взаимодействовали друг с другом, электризуя атмосферу и настраиваясь на волну ожидания чуда.
Среди гулкого людского шума под сводами зала в очередной раз прошелестела музыка с колокольчиками и ровный женский голос объявил, что прозвучал третий звонок.
Свет в центральной люстре и светильниках ярусов стал медленно гаснуть, впуская в замкнутое пространство сумрак тайны. Наконец, вступил оркестр и с первых же звуков интродукции уверенно захватил сумбурное пространство мешавшихся людских мыслей повестью о зачарованной девушке. Нежный гобой вел лирическую линию грустных романтических грёз, ему помогали арфы, их поддерживали скрипки. Звуки музыки разбегались по залу, замирали, отражались и поднималась ввысь, подчиняли и вели за собой в дивный мир, созданный композитором для своих ответов на вечные вопросы.
Постепенно сквозь радостные вариации ожидания счастья под возгласы тромбонов стали пробиваться тревожные нотки. Потом отдельные звуки сменились тревожными созвучиями, потом целыми фразами, всё чаще и всё громче врывавшимися в спокойное музыкальное течение. И вот уже все смычки заиграли тревогу. Вторя им, заголосили тромбоны, затрубили трубы и загремели литавры. Тревожный проигрыш звучал все сильнее и выше, учащая сердцебиение, пока, ударив напоследок в предчувствии беды, не рассыпался, вернувшись к трогательной песне и наполнив её грусть переливами роковой обречённости и тоски о любви, которой так трудно выжить на земле. Улетая в неизвестность, песня звучала всё тише и скоро стала совсем не различима ухом.
В наступившей тишине самые эмоциональные зрители выдохнули, раздались робкие аплодисменты и медленно поднялся занавес, открыв публике сцену с замершим мгновением дворцового бала.
3 Сказка
Дворец ожил вместе с побежавшими вскачь звуками. К веселой компании придворных в средневековом платье, пирующих по случаю совершеннолетия принца Зигфрида, вышел высокорослый герой вечера в белом трико, представляющем мужское тело мускулистым и слащавым одновременно. Принц обходит залу, приветствуя встающих и получая преданные поклоны мужчин и реверансы женщин. Бодрая ритмичная музыка кипит жизненной энергией присутствующих. Фанфары подчеркивают радость. Все улыбаются, изливая счастье на окружающих и получая ответную благость. Чётко звучат такт за тактом, уверяя в незыблемости дворцового миропорядка.
Под тихую пастораль на сцене появляются крестьяне, желающие поздравить принца. Кажется, все его любят, и всем он отвечает любовью.
Довольные придворные угощают поселян вином, дарят женщинам цветы и ленты. К прозрачному звучанию деревянных инструментов добавляется страсть, энергия, и новые чёткие такты продолжают праздник.
Воцарившаяся на сцене радость находит выход в танце. Крестьяне кружат в ярком вальсе. Первые скрипки раскачивают танцевальную мелодию, ударные её поднимают. Вокруг скрипок кружат голоса флейт и кларнетов, звенят колокольчики. Кружение пар и кружение музыки кружит зрительские головы.
В середине вальса четкий ритм сменяется певучей темой, трогающей душу, к концу мелодии она нарастает всей мощью симфонического оркестра, бравурно предсказывающего Зигфриду славный жизненный путь.
Вбегают слуги, музыка приобретает торжественность.
Прерывая общее веселье, под звуки фанфар входит мать. Сын спешит к ней, кланяется. Ласковыми музыкальными фразами королева напоминает ему, что он отныне жених, а на вопрос о невесте рассказывает про завтрашний бал, на который приглашены все известные ей достойные принцессы. Мать уходит, а задорная и энергичная музыка продолжает веселье, ускоряя его ритм.
Краснов не знал сказки, которую смотрел. Если бы его спросили, о чём балет, он бы замялся с ответом. Сказать первое, что приходило на ум: про лебедь, погибшую от любви, – значило сказать глупость. Подумав, он мог вспомнить танец маленьких лебедей. И то, что «Лебединое озеро» показывали в Советском Союзе по телевизору в преддверии перемен управления, словно ключевую подсказку для неведомых командиров. Больше в его памяти на эту тему ничего не было. Сюжета сказки он не знал. Языком танца не владел. Перемещения актёров по сцене информации ему не прибавляли. Правда, музыка взволновала Краснова с первых же аккордов, так что к выходу королевы-матери грустная лебединая песня и праздничные проигрыши выстроились в его голове нитью клубка из детских сказок, которые он заставлял читать маму, пока не научился читать сам. Подсознательно разматывающийся клубок вёл Краснова в детство, а оттуда в сказочный мир, к беззаботному принцу, не догадывающемуся о приближающихся вызовах судьбы.
При этом Краснов с удивлением открыл, что отсутствие слуха и голоса не мешает ему слышать и понимать музыку. Пусть он понимал её по-своему, не так, как научен и привык это делать изощрённый и одарённый талантами слушатель, но и его понимание имело право быть. Хотя бы потому, что история принца казалась ему не чужой, а внутренний голос будил, не давал успокоиться под навязанный композитором мотив.
«Раз – три-че-ты-ре-пять – раз-два – раз-два и три-че-ты-ре-пять», – бедный принц! Скоро ему давать свой ответ на вечный вопрос любви! Скорее всего, ответ этот будет тривиальным, а, следовательно, роковым.
На сцене продолжал выстраиваться необходимый композитору эмоциональный фон, отражая предание о древнем мире и его людях, от которых так недалеко ушли люди мира настоящего.
Скользя под аккомпанемент звонкой арфы и навевая томную негу, прозвучала светлая плавная мелодия танца троих. За ней дуэт, где гобой с небольшим опозданием точно воспроизводил мелодию фагота, представляя дополняющие друг друга мужское и женское начала, стремящиеся стать одним целым. «Па-ра-па-ра-па-ра-пам-пам – па-ра-па-ра-па-ра-пам-пам», – известная пьеса, Краснов её раньше слышал. Быстро, быстро, еще быстрее и вместе, всегда вместе, два как один, – вступившие трубы и все оркестровые души безоговорочно утверждают поставленную цель!
Новый танец – лёгкий, в ритме польки, под соло кларнета, флейты, фагота и аккомпанемент струнных инструментов. Следующим – энергичный мужской танец, утверждающий претензию на лидерство. Движения танцоров резки, прыжки высоки, приземления уверенны.
Будто случайно в мужскую уверенность врывается лебединый проигрыш, но тревожное напоминание не долго, уступает напору оркестра, и танцорам его можно пропустить, продолжая любоваться собственными массивными движениями под уверенную поступь тяжёлых и звонких аккордов.
А Чайковский всё добавляет и добавляет кусочки в мозаику, складывая своё представление о сказке. Это уже десерт для музыкальных гурманов, мало что дающий Краснову. Его слабый в музыкальном отношении мозг переполнен завязкой действия. Он слушает, отдавшись общему музыкальному течению. Воля гармонии, организованной умелой и непреклонной рукой, несет мужчину к неведомому берегу, и он просто ждёт, когда его ноги коснутся земли.
Звучит пьеса флейт и скрипок. За ней – оживленный праздничный танец. Его сменяет танец двоих – сюита из четырех номеров: трогательное задумчивое знакомство, грациозный вальс, густое ритмичное усложнение и возвращение к начальной мысли, обогащённое голосом флейты.
А вот танец-песня, исполненный мягкой русской созерцательности. Песенную грусть создает скрипка. Не выдержав её тоски, вступает певучий гобой. Вскоре меланхоличность уступает действию, и песня переходит в быстрый галоп. Скрипка и здесь на высоте.
Новый вальс – диалог бравого корнета и первых скрипок с игривыми кларнетами.
Быстрый галопирующий танец.
И прощальный танец перебравшего вина наставника принца.
Учитель трогательно смешон, беспомощен, падает. Весёлый быстрый общий танец, к которому переходит музыка, сглаживает впечатление о досадной неловкости.
В зале зажигают все свечи. Один из гостей напоследок предлагает танец с кубками в руках. Танцуют все, под громкую музыку в ритме полонеза: «раз – два-три – че-ты-ре», – с изящной перекличкой деревянных и струнных инструментов, возгласами труб и перезвоном колокольчиков, подражающем звону бокалов.
В вечернем небе появляется стая лебедей, и звучит чарующая песня заколдованных девушек, полная нежности и печали. «Раз – три-че-ты-ре-пять – раз-два – раз-два – три-че-ты-ре-пять». «Па – па-па-па-па-па – па-па – па-па – па-па-па-па-па».
На сцене приковывает к себе внимание танцор в черном. Уже давно он ведёт себя так, как будто знает всех, и все знают его. Играет роль лучшего и преданного друга принца. А теперь указывает подвыпившим гостям на птиц, предлагая славную охоту.
В древнем предании зло воплощал образ страшного филина, владельца сказочного озера, заколдовавший девушек в лебедей. Краснов этого не знал, и, видя выделяющихся на фоне кордебалета принца в белом и танцора в чёрном, придумал себе то, что было ему понятнее. Видел он белое и чёрное. Понятны ему были двойственность человеческого сознания, одновременный зов крови и души, вершимые одними руками добро и зло.
Чёрный танцор, то и дело обращающийся к принцу, и танцующий не хуже, а даже искуснее Зигфрида, – это «альтер эго» принца. Так понял Краснов чёрного человека, и это понятие будто подтвердили ему трепетно взволнованные аккорды струнных инструментов в концовке вечеринки.
На сцену упал занавес и почти сразу, не давая зрителям привыкнуть к наступившей гулкой тишине, медленно поднялся, открывая фантастический мир грёз с минимумом декораций.
Яркий месяц осветил скалы и озеро, по которому, под соло гобоя, трогательно выводящего лебединую песню, поплыли в танце прекрасные птицы, первая – с короной.
В мелодичное «раз – три-че-ты-ре-пять – раз-два – раз-два и три-че-ты-ре-пять» постепенно вкрапляется драматическое звучание. Оно нарастает оркестровой мощью, и вот уже точно порывы бури налетают на тихое озеро. Несколько раз ветер кружит вокруг него со всей силой и плавно сбавляет свою прыть, почти стихает, словно находит тайну, которую искал.
На берегу озера появляются Зигфрид с друзьями. Они видят стаю птиц, которые быстро скрываются. Из развалин к принцу выходит принцесса Одетта, умоляя его не стрелять в лебедей. Её танец сопровождает нежная мелодия гобоя. Он рассказывает юноше печальную повесть про то, как волей злого гения она с подругами была превращена в птиц. Ночью, когда их никто не видит, они могут обернуться девушками и помечтать о любви, беззаветной, не знающей колебаний, готовой на жертвы, которая только и может победить чары их господина.
Гобою ласково отвечает, утешая, виолончель. Принц помогает танцу девушки, он поражен её красотой.
Колдун подслушивает разговор принцессы и принца. Над парой пролетает зловещая тень, взволнованную музыку рассказа-вальса прерывают аккорды труб и тромбонов. Но семя любви уже упало на благодатную почву и прорастает надеждами. Оркестр играет пылкое расставание.
Вереница лебедей окружает Одетту под трепетно беспокойную музыку. Здесь же Зигфрид, исполненный признательности. «Перестаньте, он добрый», «Успокойся, рыцарь», – отвечает она им и принцу в танце, снова под соло гобоя, продолжая свою мольбу.
За ней танцуют лебеди-подруги, соло и группой. Вальс открывает эти танцы и проходит по ним рефреном: «Раз – раз-два-три – раз», «раз-два-три – раз-два-три».
Общий вальс сменяет игривый танец принцессы лебедей под мелодию скрипок, затем флейт.
И «раз – раз-два-три – раз» – повторение вальса.
Потом – танец маленьких лебедей. «Па-па-па-па – па-па – па-па», – наивно грациозный, под трогательно простую музыку двух гобоев, поддержанных аккомпанементом фагота.
Прозрачные аккорды арфы открывают любовный дуэт Одетты и Зигфрида. Скрипка и искренний танец передают робость и одушевление влюблённых. Звучат отрывистые, трепещущие звуки гобоев и кларнетов. Забирающая главенство виолончель, танец Зигфрида, вторящие им певучая скрипка и танец Одетты – понятная без слов песня любви расцветает всё ярче.
Снова общий танец – новое, седьмое проведение вальса в усиленном звучании. И после оживленной коды возвращение тревожной лебединой песни: «Па – па-па-па-па-па – па-па – па-па – па-па-па-па-па».
Чувство к Одетте всё больше овладевает принцем. Под гром труб он клянётся ей в вечной любви. Принцесса пытается его остановить, ведь если он нарушит клятву, она с подругами навеки останется во власти чародея! Но Зигфрид уверен в себе.
Драматизм музыки нарастает, воспроизводя эпизод встречи влюблённых. Танцор в чёрном кружит вокруг пары. Аккорды труб и тромбонов прорываются сквозь мощь оркестра.
Наступает час прощанья. Над лебедями, уплывающими по озеру, нависает зловещая тень филина. Стихая, звучат лебединая песня и вторящие ей тромбоны. Занавес опускается.
Теперь всё, что построил Чайковский на явной и обратной сторонах мира, готово к решительному действию.
