скачать книгу бесплатно
– Лёва, а ну-ка в очередь! – тенорково гаркал начальник отдела боевой подготовки подполковник Анатолий Белощук.
– Совесть, Савельев, надо всё же иметь! – басисто ворчал начальник отдела информации капитан Валерий Попов.
– Этот Лёва, – бухтел начальник отдела ВВС подполковник Найчук, более Леонова подходивший для прообраза Винни Пуха.
– Лёвка, опять ты со своими фокусами! – верещала местная красотка Олечка Денисенко, жена какого-то чина в политуправлении округа и, по слухам – любовница редактора Голышева. Впрочем, порой эту партию, с её голоса, хрипловато исполняла учётчица писем Фрида.
Тогда Савельев – а было моему, покойному теперь уже, учителю всего-то лишь 36! – подходил к моей дорогой коллеге по отделу культуры и быта Галочке Глушковой, которой уже налили первое и как раз ставили на поднос второе, окунал палец в её тарелку до самого дна – и резко отдёргивал руку.
– Надо же – горячий в кои веки привезли! Ой, Галка, прости, руки забыл помыть!
– Ну, Лёва! – хором взвизгивали «три грации» – Галочка и её подружки Лариса Малюга и Надя Попова из отдела писем, всегда обедавшие вместе. – Ну что это, в конце концов, когда это закончится! – продолжала негодовать уже одна Глушкова и брезгливо отодвигала тарелку на край своего подноса. – Я этого есть не буду!
– Тогда мне посчитай – не пропадать же добру! – расплывался в котярской улыбке, растягивая тонкую ниточку усиков и посылая воздушный поцелуй буфетчице – дескать, «цалую, Лёва!» – одессит по рождению Лев Александрович. И через минуту уже смачно прихлёбывал за дальним столом глушковский борщ под испепеляющими взглядами всей оголодавшей очереди, хвосту которой предстояло питаться лишь желудочным соком ещё минут этак двадцать.
– Кому сегодня окунал? – мгновенно оценив обстановку, вопрошал входивший в столовую ответсек подполковник Юшкевич, поведя глазами в сторону Савельева, который уже мазал горчицей котлету. – А, ну ясно, – поняв всё по глушковскому виду, кивал он. – А я б на твоём месте, Галка, опрокинул эту тарелку ему на голову!
Я ростом метр восемьдесят четыре, а Савельев был даже повыше меня. Юшкевич мог пройти у него под мышкой, как трамвай.
– Славик, – под общий смех заключал наш добродушный хохмач майор Апарин из отдела пропаганды, которого я, за особое расположение его ко мне, звал дядей Женей, – ты только с собой табуретку бери на обед.
Потом, переросши «Фрунзевец», я служил в «Комсомольце Узбекистана», располагавшемся в Редакционно-издательском корпусе Издательства ЦК Компартии Узбекистана, отгроханном к 50-летию УзССР Исламом Шагулямовым, где на втором этаже стилобата, выходившего на проспект Ленина, была огромная прекрасная столовая, а на первом – роскошный, для 70-х годов, буфет с бутербродами с салями, ветчиной и даже красной икрой, а кроме того – там наливали к каждому заказу, по желанию, и 50 граммов коньяка – открыто и вполне законно, посреди рабочего дня. Ну и, конечно, во дворе, между нашей башней с часами и административным корпусом, где некогда располагалась ташкентская ЧК, в подвале коей две недели просидел перед войной мой папа, пока разбирались, откуда у него вдруг взялся перстень дочери Александра II и его морганатической супруги княгини Юрьевской, с самых первых и до самых последних тёплых дней – а это почти круглый год! – вкуснодымно творили умопомрачительный кабоб. Который мы и поедали от пуза с моими приятелями из «Пионера Востока» – Вадиком Носовым – будущим главным редактором «Пионерской правды», Пашей Шуфом и Сашей Меламедом. При таком пиршестве снеди носить туески с харчами на работу никому и в голову не приходило.
Ну вот, в одну серию, с этим новым опытом, не уложился. Остановлюсь пока тут. До следующего раза.
3. НОВЫЙ ОПЫТ, или ГОРЬКИЙ ШОКОЛАД
С годами я не только не начал носить на работу еду, но и постепенно перестал совсем кормиться в общепите. Изъездив в ранней молодости весь Узбекистан и всю Туркмению, я столько всякой дряни съел в тамошних и иных азиатских забегаловках, что только моё природное крепкое здоровье уберегло меня от гастрита, а то и от язвы желудка. Бывало лопаешь не глядя, вернувшись на «базу» (чаще всего – в областной центр), что под руку подвернётся, и на зубах скрипит песок; пьёшь, а питьё явственно отдаёт хаузом. Хорошо, если обкомовская столовая ещё открыта, тогда можно поесть по-человечески, и даже с настоящим боржомом, а если нет, если уже нависли поздние сумерки…
Впрочем, не будем о грустном – лучше о приятном. В областных центрах, а это, на минуточку, такие мировые знаменитости, как Самарканд или Бухара, либо просто любимая моя Фергана и почти столь же любимый Андижан, не только ведь обкомовские столовые кормили в высшей степени доброкачественно. В том же Андижане, между гостиницей и обкомом партии, был прямо-таки, как мы его называли с приятелями по «Комсомольцу», «диснейленд» чревоугодия, где так вкусно кормили, что послевскусие той еды и сейчас ещё ощущается. Особенно вспоминается мне один пожилой ошпаз, у которого я, приезжая, всякий раз наслаждался шурпой. Порция её стоила, помнится, 49 копеек, но, наливая свою божественную шурпу в огромную глубокую тарелку, ошпаз никогда не брал денег.
– Покушай сначала, – ласково говорил он. – Не понравится – ничего не надо платить, так иди! А понравится, дашь, сколько хочешь. Вот, лепёшку ещё возьми.
Ни разу не видел, чтобы кто-то, едва осилив всю его громадную порцуху, оставлял у порожней тарелки меньше рубля.
Однако чем дальше в туркестанскую глубинку, тем всё рискованнее становилось посещение всякого рода харчевен. Поэтому я чаще поступал так: покупал на базаре горячую лепёшку и огромную кисть винограда. Этот традиционный обед хлопкороба способен насытить даже сталевара.
Но пора возвращаться же в Колпино!
Накануне первого выхода на работу, я пребывал в полной растерянности, что же мне взять для кормёжки на практически полных два дня. Дело в том, что в «Строителе», заступив на дневную смену в 9.15, остаёшься после неё ещё и в ночную, а потом, без передышки – снова дневная смена – до 21-го. Стало быть, еды должно хватить на весь этот период – но сколько именно и какой?
Решил эту задачку я вот как. Приготовил с вечера свою любимую гречневую кашу – из расчёта на два «подхода». Сдобрил её, по обыкновению, сливочным маслом и снабдил наполнителем – мелко накрошенной копчёной свиной грудинкой (Манон с Батыром, не читайте – кечирасиз, чочка еди).
Тут будет уместно сказать, что гречневую кашу я, существо вообще-то от рождения пловоядное, обожаю тем не менее безумно. Этой странности есть своё объяснение. Не знаю, как сейчас, но когда нашу жизнь планировал Госплан, а обеспечивал Госснаб, гречки (в Питере говорят – гречи, но они тут вообще чудные: называют курицу курой) в Средней Азии не было, как и эксплуататорских классов, – как теперь бы жаргонно сказали, от слова совсем или более крепкого). А раз дефицит из дефицитов, значит, нужен он всем – даже кому и не нужен. Поэтому, когда кто-то ехал «в Россию», то мог даже не возвращаться, если не вёз самым близким тот, самый первый продуктовый набор, ещё до вхождения позже этого признака потребительской скудости в массовый обиход: кулёк гречки, кулёк овсяного печения и бутылку подсолнечного масла. А родителям и наиболее занозистым тётушкам – ещё и булку чёрного хлеба (в России, ещё со времён Собчака, пройдохи кокандско-самаркандского, как известно, над нами за это смеются: здесь булкой называют только белый хлеб). Бог мой, сколько я всего этого повозил! Но и мне привозили порой – и тогда я вовсю наслаждался. Так и осталась с тех пор гречка в моём сознании вожделенным гостинцем…
Да, ничего так каша получилось, тем паче, что, когда варил, сыпнул, по недавно заведённой привычке, щепотку толчёных сухих грибов. Сложил её в контейнер, пригодный для использования в микроволновке, который потом поставил в холодильник в магазине до урочного часа, приоткрыв крышку. В другой контейнер положил тоже мои любимые ермолинские (эту торговую марку уже хорошо знают во многих местностях России) блинчики с мясом – поверите-нет, с настоящим, в количестве трёх штук, предварительно их разморозив. И, наконец, отварил три яйца (почему всего именно по три, я и сам не пойму – интуитивно). Взял ещё, разумеется, несколько кусочков хлеба и множество чайных пакетиков «Ахмада», ибо без чая мне жизни нет: в отличие от сахара, который я дома в чай почему-то кладу, как и лимон, а вот вне дома – не хочется.
Новым опытом для меня стало и оперирование микроволновкой. Вы сейчас рассмеётесь, но прежде я ею ни разу не пользовался! В нашей семье к печи СВЧ всегда относились с большим подозрением и все прекрасно обходились без неё. Но тут же впереди два дня – одной холодной сухомяткой пробавляться ведь негоже, тем более, что блинчики – всё же полуфабрикат, и есть его полусырым мне как-то не хотелось, не хе же всё же, как-никак. А никаких электроплит, тем паче – газовых горелок в «Строителе» не предусмотрено.
К тому же, ещё мой режим. Уже многие годы я завтракаю в полдень, обедаю часов в 5—6, а ужинаю ближе к одиннадцати ночи. Но это работая дома, когда сам своему времени командир, а тут ведь иной коленкор. На всякий случай, давясь и запивая чаем, сжевал около 9 утра бутерброд а-ля моя покойная тётя Нина. Младшая сестра моей мамы, перешагнувшая впоследствии, кстати сказать, подобно своим сёстрам, за исключением старшей, тёти Лёли, 90-летний порог (а мамочка моя прожила даже полные 95), завтракала именно так – я наблюдал эту «оперу Кармен», когда приезжал к ней из Ташкента в гости. Едва разлепив глаза поутру, она первым делом насыпала в кофейную мельницу самолично обжаренные зёрна и, делая что-то другое необходимое, бродила по дому в салопе и беспрестанно вертела блестящую ручку, доводя постепенно помол до ей нужной кондиции.
– А почему ты не пьёшь растворимый? – спросил я однажды в середине 60-х, когда растворимый кофе считался в советском обществе таким же признаком респектабельности, как в 70-х – кримплен (произносимый повсюду однако «кремплин»). Тётка была от бога бухгалтером (при том, что все её три сестры прожили жизнь учителями) – служила, не имея высшего образования (!), главбухом «Ленмостотреста» и могла себе эту не столько роскошь, сколько дефицит позволить.
– Что б я?! Пила этот капрон?! – в своей характерной манере, с приписком, фальцетнула тётя Нина, остановившись на полпути и вперив в меня свой обворожительный насмешливый взгляд. Посмотрела так с треть минуты – и пошла себе дальше, вертя по-прежнему ручку кофейной «шарманки». Я был ошарашен. Рушились все мои представления о прекрасном и недосягаемом. Точно так же, как их остатки рухнули десятилетие спустя, когда всё так же обворожительная тётя Нина высказалась по поводу неимоверно модного «кремплина»:
– Что б я? Надела платье из того, из чего в Европе шьют чехлы на диваны?!
Кто помнит популярность и дефицит этой ткани, которую, доставая любыми правдами и неправдами, носила вся страна, причём – «на выход», поймёт степень моего потрясения.
Когда тётка завершала утренний туалет, а закипевший на газовой плите кофе доходил точно до кромки джезвы, едва заметно над нею вспучиваясь, она снимала его с огня, наливала в расписную чашку и неспешно строила фирменный бутерброд. Никаких нашинкованных на заводе буханок тогда ещё не продавалось, поэтому она сама отрезала тонкий ломтик душистого ленинградского, ни с чем не сравнимого по вкусу и аромату хлеба и клала на него равной толщины пластик остуженного сливочного масла. Чашка кофе и такой бутерброд и были её каждодневным завтраком.
Я кофе практически не пью – и не потому, что, вслед за тётей Ниной, презираю растворимый «капрон» (вовсе нет) или ленюсь обжаривать его и молоть, а потом виртуозно, как она, варить его в медной джезве, нет, просто для меня, азиата до мозга костей, кофе вовсе не мой напиток. Поэтому я налил утром первого рабочего дня себе чаю и сделал только «тёти-Нинин бутерброд»: хлеб и масло непременно одинаковой толщины. И с этим в желудке отправился на работу.
Первый день выдался нервным: мне то и дело казалось, что делаю что-то не так, хотя Манон успокаивал и заверял: всё нормально. О еде вспомнил лишь по сигналу желудка после пяти вечера, когда сменился с поста в торговом зале. Принёс из холодильника мою любимую гречечку, поставил в микроволновку и только тут вспомнил, что не спросил, что с ней делать. Мимо шмыгнули курить на крыльцо продавщицы, но оказалось, что у них наверху микроволновка другой модели и что делать с этой они тоже не знают.
Можно, конечно, попробовать методом тыка: он эффективен при соблюдении осторожности. Поэтому поставил излучение на среднее, а время – на две минуты. Каша стала чуть тёплой, но больше я рисковать не решился, такою и пообедал. А когда вечером прощались с уходившим домой Маноном, спросил у него, то оказалось, что время я ставил правильно, а вот излучение надо на самый предел.
Утром, умывшись, я так и сделал. И выбросил то, что спеклось в прогоревшем на днище контейнере – хорошо, что к приходу администратора вентиляция почти вытянула запах гари.
Совет Манона не имел у этому казусу никакого отношения. Это я шляпа! Оказывается, как прочитал, ища разгадку, в интернете, разогревать пищу надо в контейнере либо со снятой, либо хотя бы с приоткрытой крышкой, – а я наоборот закрыл её поплотнее. Контейнер я выбросил вместе с останками каши. А с новым подобного уже не случалось.
В целом же, моя кормовая «диспозиция» оказалось верной. Спалённую кашу компенсировали яйца, а также блинчик, превращённый в микроволновке в симпатичный мясной пирожок.
Но и я сам привнёс кое-что в рацион бдящей охраны. Есть ведь надёжное средство поддержания работоспособности и выносливости – шоколад. Но не какая-то молочная «Алёнка», разумеется, а горький, не меньше, чем 70-процентный. Лучше всего, конечно, гомельского «Спартака» или минской «Коммунарки», но к нам их завозят нечасто. Зато самарская «Россия» торгует им повсюду. Народ не особо берёт, ибо это не лакомство, поэтому я без конца покупаю по скидке – всего-то по 40 рублей. На таком шоколаде можно без еды продержаться целый нелёгкий рабочий день. Причём, не только на земле…
…Августовская ночь 75-го года. Военный аэродром Зябровка в 20 километрах от Гомеля. Вдоль взлётно-посадочной полосы стоят длинной шеренгой красавцы Ту-22, отражая дюралевыми округлостями разноцветные аэродромные огни. Ревут взлетающие и садящиеся драконы.
– Ну что, корреспондент, ещё не поздно и переиграть, – говорит мне с надеждой начальник ночных полётов чернявый подполковник авиации по фамилии Беленький.
Мы стоим на верхотуре командного пункта – башни под стеклянным куполом, откуда происходит управление полётами 290 отдельного дальнего разведывательного полка.
Я упрямо мотаю головой. Мне, приехавшему в Зябровку по заданию «Комсомольской правды» разбираться по письму в редакцию солдата, от которого, как он считал, требовали больше положенного, стоило неимоверного, можно сказать – нечеловеческого труда уломать командование разрешить слетать на одной из «тушек» на «точку». Дело дошло до командующего авиацией Белорусского военного округа. Меня сперва собирались чуть не пинками вытурить за несусветную наглость из части, но потом в военном механизме соскочила какая-то неведомая собачка, и пришло по ВЧ разрешение, повергнувшее лётчиков в ужас – это ж ответственность какая! А ну как дуба даст в стратосфере сопливый корреспондент, плевался комполка полковник Опарин.
– Полста второй, – вызывает подполковник Беленький, и его голос разносится не только по радио, но и по громкой связи на весь ночной аэродром и гаснет только в густом окрестном лесу.
– Полста второй на связи, – хрипит в ответ радио.
– Примите снаряжение.
«Снаряжение» это я и есть. Меня облачают в хитрую лётчицкую амуницию, пристраивают ларингофоны, проверяют связь и поднимают через один из трёх люков в гермоотсек на место стрелка-радиста – спиной к командиру и штурману.
– В сортир сходил? – спрашивает насмешливо майор Крохин, командир экипажа. – А то ведь…
– Куда полетим? – вместо ответа легкомысленно спрашиваю я сам, и майор только машет рукой – то ли указывая направление, то ли просто отмахиваясь, как от назойливой мухи.
Полёт на сверхзвуковом ракетоносце, доложу я вам, это совершенно особое «удовольствие». Тем более, что я рассчитывал наслушаться и навидаться такого, что потом только описывай да описывай. Но в шлемофоне почти все три часа полёта с чертовскими перегрузками перечислялись лишь ничего не говорившие мне и далёкие от романтики числа – всевозможные параметры и данные курса. Только однажды, посредине пути, меж ними прорезалось отрывистое командирское: «Мурманск», – и у меня аж дух захватило, насколько далеко мы забрались от Гомеля на север. Но не увидел, из-за сплошной облачности, даже огонька.
…Потом, по возвращении на базу, уж под утро, мы втроем жадно ели в аэродромной столовой, словно неделю постились, телячьи отбивные, запивая их свежим соком. Но в полёте и лётчиков, и меня «держал» лишь один только горький шоколад, и я взял это на заметку.
Теперь, в магазинной охране я каждый свой час в дежурке съедаю перед выходом в зал три дольки горького шоколада – и к вечеру, в конце 12-часовой смены, чувствую себя столь же свежим, как и по утрам.
4. НОВЫЙ ОПЫТ, или КАК Я ПОЧИЛ В БОЗЕ
Вечер 23 августа. Первая моя рабочая – она же, как вы помните, была дневной – смена завершилась. В 21 час я повернул самодельным из тонкой алюминиевой трубки штуцером головку ключа на приборе под потолком и заблокировал датчик движения самораздвижной входной двери в магазин. Когда раздался характерный щелчок, похожий на тот, что клацает при запуске стиральной машины, запирая в ней люк загрузки белья, опечатал эту хоть и прозрачную, но очень прочную дверь (Манон показал царапины от пуль, незадолго до того выпущенных «седоками» проносившегося в ночи по улице Веры Слуцкой авто то ли из мелкашки, то ли из стартового пистолета) специальной тёмно-красной номерной наклейкой. Освободившимися руками вставил в две дужки на её сомкнутых створках толстенный болт и затянул его до боли в суставах массивной гайкой, а в довершение процедуры набросил и закрепил мощную цепь. После этого заблокировал датчики движения двух самораздвижных дверей, отделяющих тамбур при входе от остального пространства магазина.
Всё, 11-часовой торговый день закончен. Теперь можно было идти выпускать с заднего крыльца уже нервно топчущихся у запертой служебной двери продавцов – всем же, понятно, хочется поскорее умчаться домой. Перед носом мелькают пакеты с пустыми немытыми контейнерами от обеда и перекусов: необходимо удостовериться, что продавцы ничего не украли в своём магазине. Процедура почти практологическая, но, увы, необходимая. Её проходят, уходя домой, даже охранники – только они предъявляют свою поклажу администратору или кассирам, но никак не друг другу: считается, что могут вступить в преступный сговор. С одной стороны, вроде абсурд, а с другой – вспоминается сотрудница банка, исчезнувшая недавно с 13 миллионами…
Продавцы и не ропщут, они всё понимают. К счастью, их не очень и много – накануне из-за жлобской зарплаты, которую им платят жмоты-хозяева, уволилось сразу четверо. Всех их я знал хорошо, хоть и не лично, поскольку не один год состою покупателем этого магазина, и о каждом жалею: профи высокого класса. Хочется верить, что они не сменили шило на мыло и где-то их, как мечталось, оторвали буквально с руками. Хотя если б такие местечки бывали, все мы давно б были там…
Запираю за последней кассиршей дверь и, слыша как на крыльце щёлкают зажигалки – иные не уйдут, пока не выкурят прощальную, самую желанную сигарету! – иду в щитовую тушить в залах свет. В ночь остаётся лишь дежурное, скудное, освещение – зачем, один бог знает: то ли для подслеповатых привидений, то ли чтобы проникшим сквозь стены воришкам было стыдно смотреть друг другу в глаза. Тем временем администратор – нынче это Татьяна Цветкова – завершает свои бумажные дела и опечатывает за мной единственную дверь в магазинное помещение, отделяющую его от подсобных первого этажа, в том числе и нашу дежурку. Выпускаю её наружу и, оставшись один, запираюсь изнутри на замок и массивную задвижку, а ручку двери закладываю толстенной металлической дурой, видом похожей на лом. Снаружи на дверь тоже клеится пломба – смотрю это уже как реалити-шоу на мониторе видеонаблюдения, поскольку впервые мне всё интересно.
Всё, я один и предоставлен до утра лишь самому себе! Чувство для меня, уже давнего мизантропа, столь радостное, словно мне все ушедшие дружно мешали жить, хотя нет же, конечно. Но вот так; я и в детстве, оставаясь один, потом даже скучал, а порой – тосковал, но в первые мгновения переживал особый радостный адреналиновый подъём, как зэк, выпускаемый по УДО.
Моё предельно суженное к ночи жизненное пространство хоть и невелико, но всё же не застенок: помимо собственно дежурки, хозяйственные сени, где днём идёт бойкая, с перебранными, либо духоподъёмными матюгами, приёмка товара – машины поставщиков прибывают до самого вечера, затем длинный коридор, в конце которого туалет унисекс с двумя «посадочными» местами и двумя раковинами, из кранов коих течет только холодная вода. Есть ещё и выгороженная душевая, но поскольку директор и прочие местные ТОПы там отродясь свои белые ножки не мыли, то её, естественно, испохабили, превратив в род кладовки уборщиц.
В этом пространстве охранник может свободно передвигаться, но только до того, как в установленное время сдаст магазин под охрану, включив на спецпульте сигнализацию по особому алгоритму. Тогда в нашем распоряжении остаются лишь дежурка и сени, которые ночью особо и не нужны. А если приспичит в глухую пору в туалет, то неча, как дома, мчаться туда с почти закрытыми глазами, боясь разгулять некстати прерванный сладостный сон – нужно сперва, обуркавшись, опять отключить сигнализацию (а это «многоходовая» операция!), иначе с очка будут снимать уже резво примчавшиеся и злые от этого полицейские.
Нет, так жить можно, в смысле – ночевать. Нанимаясь, я полагал, что ночью спать-то как раз не положено, а надо тенью отца Гамлета бродить по торговым залам, проверяя их неприкосновенность. И уж смиренно к этому приуготовился. Но тут стажировавший меня Манон раздвинул меж мониторами и стеной два широких наших полукресла и лихо водрузил на них огромный лист фанеры полуторасантиметровой толщины: карьерный самосвал закатишь – не прогнётся.
– А вот – кровать!
Конечно, такие доисторические «трансформеры» свойственны только России: всюду, где в мире положено спать, спят уж давно по-людски – на кроватях, диванах. Где-то и в нашем Отечестве, кажется – в «Ленте», охрана в дежурках только таращится на мониторы, а в объятья к Морфею, рассказывают, упадает в особых местах. Но зато там, как бают опять же, к охранникам отношение, что в Индии – к неприкасаемым, а в «Строителе» всё же иначе совсем.
Тогда, в ходе ещё стажировки по освоению местных реалий, у меня промелькнуло ощущение дежавю. Будто я уже где-то когда-то спал точно так же вот чертовщинно. Но Манон уже сбросил со стульев фанерный щит и стал снова пихать в меня, как пряный колбасный фарш в синюгу, новую информацию, и я не смог удержать это дуновение мысли на весу отвлекающегося сознания и, слово за слово, упустил.
И вот теперь, когда пришло время укладываться, дежавю явилось мне сызнова. Но уже никто его не разгонял, и вокруг меня посреди полутёмной дежурки постепенно разлился акварелевый солнечный свет, который бывает раннелетним ташкентским вечером. Он обретает художественную субстанцию, пройдя через фильтры плодовой листвы, умягчившись остывающим воздухом ещё не столь жаркого дня, как в чиллю, почесавшись в пути об избеганную мурашами кору тополей и чинар. Этот воздух, подобно волшебному полотну, может быть поместилищем прошлого, будущего, вневременного.
Так и стало: гикнул извозчик:
– Вот она, барин, тебе и «Расея» – прям посередь сартовской Туркестанции энтой, матушка наша, спаси её Христос!
Седок – красавец-артиллерийский полковник благодушно кивает:
– Слава богу, добрался…
Я смотрю на него с крыльца профессорского особняка на Уратюбинской, и дедушка – это же мой дедушка, Поликарп Семёнович Жабский, приехал в июне 905-го года из Аулие-Ата на празднование 40-летия взятия генералом Черняевым Ташкента, до которого не дожил участвовавший в этом славном «деле» прадед-ракетчик! – глядит на меня и приветливо щурится сквозь толщу десятилетий, пока извозчичья пролётка не выкатывает на угол Ирджарской.
Я отряхиваю пыль с индийских джинсов Milton’s – первых иностранных джинсов, которые стали продавать в Ташкенте в 68-м по 12 рублей – синих и коричневых, у меня были синие, поднимаю глаза, а свет уже переформатировал пространственно-временной континуум, и ко мне от подъезда «Вечёрки», где только что скрылся в зеркальных дверях новопостроенной гостиницы «Россия» мой дед, шагает неподражаемой вальяжной походкой, перешедши неспешно Кирова на светофор, мой дорогой учитель Лев Савельев.
– Опять, старик, дежуришь, вижу?
– Опять, – жму ему руку. – В ЦК попросили.
– Ну, цекуйся, цекуйся… А мы вот сухачика решили со Старостиным пропустить холодненького в «Уголке». Может запрёшь эту лавочку – да и с нами?
Я развожу руками.
– Тогда – цалую, Лёва!
И он уходит в марево глядичий вниз по Дзержинского, к Скверу, а я бросаюсь внутрь пустого почти помещения, где уже давно не живёт та профессорская семья, поскольку вся улица приговорена к скорому сносу: меня срочно требует разрывающийся шалым звоном красный казённый телефон.
– Дежурный по штабу республиканского студенческого строительного отряда «Узбекистан-71» слушает!
…В начале апреля того же, 71-го года я написал по просьбе редакции многотиражки «Ташкентский университет» репортаж с вечера на геологическом факультете по случаю Дня геолога. На этом факультете учился мой одноклассник Женя Виндушев, Жэка, как мы все его звали, поэтому я хорошо знал тех, о ком писал. Публикация под заголовком «Нечасты встречи у геологов» заняла оба подвала на развороте и почему-то произвела на редакцию особенное впечатление. Впрочем, я уже давно к тому времени занимался журналистикой вполне профессионально, о чём лопухи с журфака, нигде, кроме своей учебной газеты, да изредка – в этой многотиражке, не печатавшиеся, даже не подозревали. «Сосватал» меня им будущий редактор «Пионерской правды» Вадик Носов, с которым мы пришли в журналистику в один день в середине ноября 67-го и были взяты под уютное крыло Таней Орловой, как раз затеявшей в «Комсомольце Узбекистана» газету в газете «Факел» для школьников. Вадик и наплёл им, что якобы открыл на истфаке «самородка», и те даже прислали глазастую девочку с первого курса взять у меня интервью. Это меня сильно повеселило, я тотчас сделал той девочке Ларисе – очень, надо сказать, сексапильной, куда более интересное предложение, мы дружно забили на то интервью, и это долго ещё, пока как всё в молодости, не испарилось само собой, злило мою однокурсницу Надюшу Алешкову, которая и на полное сближение со мною не шла, и далеко особенно не отпускала.
– Старик, ты что сделал с Лариской – она писать разучилась! – цапнул однажды меня, хохотнув, за ворот с верхнего марша лестницы Главного корпуса Миша Алимов, тогда редактировавший «Ташкентский университет». Потом мы с ним работали вместе какое-то время в «Комсомольце Узбекистана» – и он же меня оттуда и выжил, став замом редактора, после чего его небольшие таланты усохли совсем, зато мелочные придирки проснувшегося в Мише чинодрала – гипертрофировались.
– Так ты ж её учил – немудрено! – удачно вывернулся я из его лапы, не порвав воротник. Может, после этих моих слов он и затаил обиду, хотя мы долго ещё беспечно приятельствовали и никакой злопамятности я за ним не замечал.
– Да ладно, шут с ней с Лариской… Что летом думаешь делать?
– Писать, как всегда.
В студенческие годы я стабильно половину дня проводил в универе, а вторую, порой допоздна, в ташкентских редакциях, принося домой маме вполне мущинскую зарплату – 54 руб. 75 коп. повышенной стипендии (строго говоря, лишь рублёвую часть – копеек у старосты Коли Столярова вечно почему-то не оказывалось) да по сотне-полторы гонораров. И всё же мама, которой исполнилось 55 тоже в том самом 71-м, так и не ушла из школы на пенсию до моего окончания универа: «Гонорар это деньги не верные – нынче есть, а завтра не станут печатать – и митькой звали. Вот когда будет зарплата…».
Тогда уже я чаще всего пропадал в «Вечёрке», располагавшейся до осени 74-го в осколке бывшей гостиницы «Россия» – самого перед революцией крупного «отеля» столицы Туркестанского края. Хорошо помню редакционные кабинеты – бывшие просторные гостиничные номера, со стеклянными, до потолка, двустворчатыми широкими дверями, любовно озеленённые редакционными дамами. Как и прекрасную звонкую железную лестницу на 2-й этаж, тоже оставшуюся от «героев былых времён». Как и балкончик с пузатой кованой балюстрадой в отделе культуры обеих редакций, где мы любили стоять с его завом в «Окшоме», замечательным тихогласым рассказчиком Уткуром Хашимовым и Витей Хатамовым, завотделом городского хозяйства – с ним мы часто вместе мотались во всякие коммунальные рейды, глядя на поднимающийся по ступеням Дома знаний любознательный народ и прихлёбывая чаёк. Именно там, в этом съеденном временем здании, помнившем ещё моего деда-постояльца, я познакомился с самым блестящим ташкентским журналистом той эпохи Львом Савельевым, во многом сформировавшим мою творческую манеру и мои принципы журнализма. К нему меня привела по упомянутой лестнице, мягко резонировавшей от прикосновений моих любимых польских вельветок, душевнейшая Зухра (Зоя) Агзамходжаева, первой встретившая внизу, неся шефу (и не только шефу – для неё…) чайник со свежезаваренным 95-м чаем, долговязого мальчонку с зажатой в руке рукописью репортажа. Потом они с подругами – Светланой Замостяновой и Эльвирой Адайкиной, работавшей ещё совсем молоденькой с моим папой в Госиздате республики, тепло и ничем мною не заслуженно опекали меня по поводу и без повода; мне целовать бы им руки, а я, бесшабашный и молодой, как всегда, думал только о собственном творчестве… Там же получил позже от названных и не названных тут изумительных людей и лестно-забавное прозвище «Савельев в молодости», чем особо горжусь, хотя помню об этом теперь уже, видимо, только я, да может ещё Лёва Оффенгенден в Израиле и Геннадий (по паспорту Валентин) Емельянцев в Сиэтле, если покамест жив. Да, и, конечно же, Эля Адайкина, храни эту пронзительно светлую душу бог!
