скачать книгу бесплатно
перехватит на «хватит» твое скользко «нет»
из теней паутины в уфалейскую гать
я надеюсь что им нас уже не собрать
так кончается доза а прозы голяк
не излечит чахоточный круп вновь в-просак
так кончается песня и камешек вниз
покатился мимо увлажненных ресниц
точит камень точка в последней строке
мама вымыла раму верой в каждом курке
так кончаемся мы в окончание тьмы
в пограничной зоне коверкая сны
на излом на излет догорающий стон
упрежденных детей осчастливит аборт
Почтарь
Детскую слезу смоленную испить соленым облаком, белым молоком —
нитью черной лить, шить, прошивать и спрашивать: сколько еще
блокпостов на кастета пути?
Для спасенья – кисет. Все пусты языки. Небо выкормить пустотой – с руки,
и поставить имя небес себе на худое плечо.
От себя отпустить все грехи-кости-семячки – авось прорастет, выбьется – в грязь —
не смотри на меня, растеряв глаза – не умею держать я на привязи радугу,
и причудлива слова нетвердого с венами связь:
смерть развяжется – жизнь посеется. Примем ли воды желтой вязи пагубу?
Нежелавшие жало свое путить в рост и иголок мундир на дыру примерять,
пока падает слипшийся дым кувырком, как отжившее семя к весне,
постоим за квадратные метры без окон-дверей-и-железа жилья:
если стало здесь душно – значит, все остальное – верней.
Что сгорело – не пепел. Не пел – загулял по ножу опустевшего к ночи метро,
опускаясь к больной сердцевине зарешеченных глаз одичавших вагонов. Нами
плачет, кто платит по высшему слову, нами платит, кто плачет по верному счету Нави.
Нави воют сирены, вьют нам тело метели, смотрят, смотрят ведром —
Что не видно?! что небо сжатое в записи мелом, прозрачные члены —
попытавщись поверить – свернуло себя в суицид.
Это право оправить дела. Не по праву – по нраву —
оставаться одним и остывшею коркой хрустеть
шаг по шагу, к озимому солнцу оседлости нашей,
а седло – это та же рука в пустой кобуре.
В общем, все хорошо – пока ты говоришь. В рукопашной —
Почтальон письма сжег. За лицами не заржавело,
но рыжие рожи из лужи за небо летят:
за небом – холодное небо и тела медяк,
которым заплатим за свой ненормальный парад.
«В тишину, как в ладонь, завернувшая нас – пустота…»
В тишину, как в ладонь, завернувшая нас – пустота
вылетает в трубу. У рта
малосильного нет иной работы,
чем сплевать себя на пол. За тенью – моты
покидают аншлаг свой, вехи
заносятся на бумагу, как ее прорехи —
незаметны до времени, что вращенье
сократило в пещерного роя «аз отмщенье»
и кресты на Сократе и выдох «Рано…
вырезать ниже пупа глиссандо,
бегать по краю песка и травы, и смерти,
готовой отвечать на вопрос «будешь третьим?» —
рентгеном». В городе – пустота… только люди
и, как опухоль, прием бутылок – кто удит
живых, кто мертвых, но сдачи
нам всегда хватает лишь на то, что оплачем
однажды в кабаке – то ли с похмелья, то ли от скуки —
уже не кобеля, но еще не суки
в холодных беретах, с зонтами наперевес —
испившая нас вода прибавляет вес
каждому слову или это хрип крана,
укушенного под Ватерлоо. Охрана
молчанья негромче ее обертки:
малыш бежит дома – вернее, порки.
«Толика хлеба и буква, и гвоздь …»
Толика хлеба и буква, и гвоздь —
Из мистерий похожа на жизнь только смерть.
Если вервь не равна и ни каждому – твердь
непохожа на тело и глину. Поверь:
пропадешь ни за что ни в какой тридесятой земле,
ни в каком языке, ни с какой из подруг:
между пальцев – как клякса – кокаиновый жгут
или шприц, или блуд – тараканинский шут…
И не выбрал бы имя – но время давно по устам,
да и дно проржавело и сгнило белье,
и весна ковыляет по стертым местам,
призывая святых на позор и на…
Все!
«из змеиных волос соткавшихся глубже любви…»
из змеиных волос соткавшихся глубже любви
или плеч или практики северных вууду ответа
не сказать что и значит не надо в смысле порви
на чужой алфавит ожидание черного света
только в квелой зиме ненадежен искомый вопрос
мы не справимся с кожей стальною иглою апреля
кабаки все крест накрест чтоб остальное всерьез
для отъездов улыбка и передоза для тела
а для грязи моей не сумевшей замолвить спаси
от чужих то щедрот отмывать золотые виски
а холодные пальцы отмерят мерцанием плоть
и безумием верным февральским блажливы пески
отчего бы любовь не наречь своим именем но
в опостыльнейшей схеме сигнал не проходит сквозь руки
значит снова стебаться или бежать за вином
или гнать на пургу и пургу и от черной докуки
хорониться в углах и столах с осторожной невестой
в воронках и воронах в окрошенных тьмой кирпичах
в ожидании памяти смысла или охлеста
из окрестного повода что прозвонил нам в ключах
водяных как игра из предутренней белой росы
из последнего и не сужденного как влажный воздух
от сегодня до завтра не будет до завтра зимы
как глагола без голоса – тонкая озимь и остук
«Я буду рад встрече с вами, но на…»
Я буду рад встрече с вами, но на
этой кухне от Америки – песок и соль,
разъедающие мясо времени, гладь стола,
благодарность с O`K на конце – боль,
значит ближе хаосу слов любви.
Кровь – вежливость. Лицо – промежность. От дыр
мы напомним в конце путей собеседника сыр.
Я буду рад познакомиться с вами и
набормотать себе улицу с полисменами, докерами, Вас
или ряд пустот, попутав «спи» и «пли»,
как старый лис – от огней – глаз
слепо щурить. Свой – вдали,
от близости плеч – в той минуте – чужак
(стало быть, чует мышь – из каких щелей – дым,
слышит: до новой встречи немеет шаг
и поминает себя временем, то есть – пустым).
«От изучения лингвистики импотенция нам дана…»
От изучения лингвистики импотенция нам дана.
Нищие в знании языков – способнее под одеялом —
это не аксиома, не истина, но интонация жизни – она
обязывает автора к оплате по полной. В малом
упустив возможность, мы остынем на берегах Сибири —
поскольку горы – берег леса, хворь, сплин
минующего до тихого – в скорой коробке – мили,
за которые жаль то ли гривну, то ли алтын.
Вот тогда, как осадок, чужое наречье, акценты,
но не – память на слово, черника буквы, туман
или порнуха в жестком, то что новом свете
подано на вчера – съедено – книги и дети. Обман
мы будем нежить, пока в Броуне не столкнемся, то есть
до конца вялых тел, разбросанных: по бумаге —
на дюймы, по частному времени – на подлость,
и – извини – ИКС знает на сколько – в ночной нашей влаге.
«Не позволив себе умереть от жажды…»
Не позволив себе умереть от жажды,
мы научились жить, что однажды
нам позволит присесть на иглу или
лечь в постель с нежеланным. Мы забыли,
как учились забвенью, играя в кости
над чужой могилой, поганой злости
не имея в активе и сленг о разном
размешав с портовым вином. Заразно
поминать чертей, а иначе проще —
это значит скучнее (в значении – площе).
Только я – не сторонник дрянной идеи,
что садовник когда-нибудь нас нагреет —
это значит, что мне отвечать не надо
за вас, как евнуху, что помада
на губах моих – только знак отличья
от хозяйки ея, что все неприличья
ситуации нашей увидит пастор, а
не я, что воскликнув «Fast!», я
не пожалею ни о грядущем,
ни об ушедшем, что в минувшем
не оставлю себя и вас
– на волоске, что ослепший глаз
мог сохранять память пространству,
но предпочел предаваться пьянству.
«Так, наверное, и решают с обретением счастья…»
Так, наверное, и решают с обретением счастья:
фанатики – в Мекку, в Ершалаим. Прочие
– к мягким рукам и теплым телам ластясь,
обрящут все то, что первые опорочили.
Время – открыто всем входящим,
но мне – несвойственна вера слову:
то ли от того, что – видел – змеи плачут,
то ли от того, что ознобу
