Стихотворения

Стихотворения

Александр Петрушкин

© Александр Петрушкин, 2019

ISBN 978-5-0050-5067-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Всё полость или свет…»

Всё полость или светот мрака отражённый,который прячет вещьвнутри своих потёмок,где крутит погремушкуладошкой обожженной —и смотрит в щёль еёутраченный ребёнок.Перебирает ночь —агу тебе, пернатый,висим меж голосови часовых поддатых.Натянешь тишину —молчание пробудишьи воздух разомнёшь,которым вскоре будешь.Лети, лети, снежок —неси меж позвонкамисвоими мой ожогсобаками, звонками.

«Ты голод и жажду, как хлеб, соберёшь…»

Ты голод и жажду, как хлеб, соберёшьи слепишь себе голубиныйязык непонятный вот этим, другим,идущим за нитью, а выймирык львиный из белой и длинной зимы,которая катит клубок свой —как след от собаки и впалых саней,что лёгок, а значит глубоколежит в тени нити невидимой ив ожога распаренном чреве,а то, что мы живы – не наша вина,а просто – опять пролетелинад нами собаки и сани, и – скрипих в небе расслышав – ты жаждойнаешься, как хлебом, нелеп твой языкраспухший – поэтому страшен..

[Игра в снежки]

Слоится воздух, каменеяв подземный радиоэфир,где вырезают батискафысиниц из черно-белых дыр[причину щуриться в просветы]тебе родные мертвецыи говорят, что смерти нету,и отчего-то веришь им.Неотвратимой скудной речьюты крутишь на ладони щель —невроз из немоты и снега,молчаний дрель.

«На столе бутылка птицы…»

На столе бутылка птицыщиплет тень свою и цыостаётся на древеснойазбуке, а пти в следыпереходит по помостусвета, обретая тень,хворост мглы и занебесныйголос. Остальное – день.День восьмой, где – удлиняясь —пти всё ждёт обратно цы,собирает клювом костидля последней простоты,в грудь заматывает гвозди,проволоку, ток, штифты,и птенцов, которых послевыпустит из темноты.Вьёт гнездо из дня восьмого,телеграфа и воды,из субтитров заоконных,что шифруют здесь в садывсе щелчки её по вмёрзшейв гладкий шар полёта мздыи в живот её стучатсяледоколы и плоды.Человечек ходит в доме,замирая над столом,слышит будущую птицуа не видит никого,шрифт незримый собираети созревшего зернапти и цы рукой сметаетв свет поспевший, и слышнапрялка из неё, как будтораспускает лабиринтсвет, спускающийся в утрочтобы птицу снова сшить:и теней на нём порезы,и пробиты, как права,два запястья, словно гнёздаили двери из креста.

«Как молния впадает в воздух…»

Как молния впадает в воздухи прожигает ересь жабрв неслыханную тьму и – прорезькак путь или отход – зажав,уносится к себе обратнымпареньем стрелок часовыхиз магнетизма тротуараили трагедии живых,оживших, сих сынов Элладычто словно вороны горятна негативе фотоплёнок,которые из них торчат.Аид разрушен и встревожен,и вывернут как винт. Теперьмолчи за молнией без звука,где обнаружил свою щель.Забейся там, и будь калиткоймеж электричеством и тьмойи слушай белый шум пластинки,что проплывает над тобой.Ты будешь сам себе помехой,и треском рухнувшей листвы,иглой, вшивающей прорехи,как жабры в человека и —как молния впадает в небои зажигает там звезду,ты понесёшь в себе вот этурасслышанную высоту.

«Начнём с того, что глаза нет …»

Начнём с того, что глаза нет —а всё, что есть, то Глаз,один лишь Глаз, что в темнотеочёркивает нас,что не предел весом, а сводпылающий за ним,то тенью, то самим отцомсбирающим огни,как на ладонь, чтоб накормитьили усталость дать,и вовремя остановить,и заново собратьвсё зренье наше, как одинневидимый пейзаж,который в темноте своейразыскивает нас.

«Где дирижёр идёт по тьме…»

Где дирижёр идёт по тьме,её достраивая грозди,как музыки хулу и гнев —так поводырь в дорогу гвоздивбивает мягким каблуком,и пёс поношенную осеньразматывает между лап,как мраморный клубок колосьев.Что Боратынский здесь поёт?и не попав в мотив ни разу,перчаткой ищет оборотв ключах, похожих на заразу,любая родина – любовь —как псы она неистребимаи также гадит, как кровит,где оспяная нота – лимбавоспоминание. По тьмеиди, срывая в голос кости,хрустящие, как первый снег,что запечён в пурги колёса.И Дант, замёрзнув в стаю нот,жуёт снежок чужбины иливыходит на подземный лёд,себя пройдя до половины.

«Тепла погода. Не в последний раз…»

Тепла погода. Не в последний разнадеюсь, пролетая над фанерой,которая в Париже протекла,подобно русской речи, и над Сенойлежит просторной белою водой,качая воробьиной головой,обратно ангелов закачивая в небо,влекомая, как снег в водоворот,как призрак в прошлое, летит на чёрно-беломэкране онемевшего кинои выцветает в плёнке этой сферы,переходя в прекрасный перегной.Фанера, береги, как зверь, менякасаясь дыма жадными устами,испившими и неба, и огня —в зеркальном августе они стоят меж намии хлопают пространством и детьми,меняясь речью, словно лошадьмис горящими под сеном головами.

«Пропажа, что с тобой случилась…»

Пропажа, что с тобой случилась,идёт теперь тебя искатьсвистит на пару с пастухамиидёт по миру, как твой брат.А снег хрустит над головамипотери вашей с ним, двойной,и исчезает в снеге речи,синея, сбой.И светится внутри пропажифонарик, как и у меня —и ходим мы в прозрачном лесе,в потерь огнях.

«Он, смотрящий в тебя, раздувая вокруг…»

Он, смотрящий в тебя, раздувая вокругшар листвы до окружности долгого сада,продевает себя через взгляда иглу —потому что руины вокруг, а не ададлинный эпос, порушенный птичьей ордойи десантом воды в закольцованной жажде —отчего ты и вырван, как водоворот,чтобы сшить грунт и небо, как древо, однажды.И стоишь, а не видишь, как нити твоиперервут лабиринта прозрачную глотку,и пойдут, как глотки, по воде пузыри —из реки настрогав для горения лодку.Эта лодка плывёт, словно лошадь, уздупризнавая за чуда свершённую мзду,прорастая сквозь зренье и засуху в почву —припадая, как факел к любому мосту,потому что вернее всего, что неточно,а не то, что собой я, как темень, несу,где качнётся река – и над нею смотрящийпроведёт, как ладонью, по ряби меня,отразившись в версте, между нас восходящей —сквозь стада переправ в неисправных огнях.

«Прозрачная звезда спит на булавке смысла…»

Прозрачная звезда спит на булавке смысла,и дух психиатрии – её минута, вешка:как перочинный нож спешит разделать щепку —ты, бабочка летишь разделаться со спешкой.Внутри тебя достроен Тесей из лабиринтаиз камня и урана, как Китеж и ордынцы —гори, гори звезда, придумывая числаи числа всё сочтут, а после пепел вычтутиз суммы, что в тебе летит галдящим роемсобак или детей, что кормят тех собак,и кажется, что нож был по тебе так скроен,что больше никогда не хочется назад.

«Возвышенность рыбы, взошедшей на землю, глаголет…»

Возвышенность рыбы, взошедшей на землю, глаголет:люблю я твоё, человече, зиянье ладоней —кто тронет тебя – тот болит и сосчитан увечьем,кто знает тебя – тот уже никогда не утонет,где кольца пойдут годовые, на жабры воды нарастая,отметин царапая мох, на котором и свет выгорает,кипит, как январский снежок, что прикинулся краеможога, что спит в рыбаке, как улов выбираяследы или камни, ослиц, диалекты, пустоты,сухой намозоленный выдох совершившейся глыбы,отверстое небо, что рядом стоит в подаянье —где слеп снегопад и подобен крутящейся яме,ведущей наверх, словно – язвы слоящейся – полостьвнезапно мерцает из мглы и смерзается в посох.

«То девять звёзд внутри собора…»

То девять звёзд внутри соборасвоей жестянкой шелестят,то звон очертит огородаи участь, и слепых котят,то никакого Бога нету,то Он разделит твердь и тварь,и дырочку в тебе просверлитчтоб легче было умирать.То лампа копоть и морозынакопит на огонь и свист,то встанут в круг сквозной берёзы,чтоб сок нечеловечий пить,то лев, свернувшись, как изнанкапустыни или кровь моя,летит, как кров, и умываеткотят слепых внутри огня.И я кручу, как будто белка,как свет округлый, колесогде девять звёзд на звук надетои невозможно хорошо.

«Что кончилось – то лодочка, Господь…»

Что кончилось – то лодочка, Господь,сухие воды, временный постой —теперь пойдём по отраженьям вверх,расслышав снизу жабий точный смех.Всё льётся, что отсюда назови —как бубенцы звенят из рыбы льды:их рвётся ткань, их бережёт икраот памяти в значении судьба.Как баржи мы, прозрачные на свет,идём, шатаясь, в дождевой завет:что кончилось – то лодочка – идёмпо жажде, что обёрнута водой —качнутся берег, слово, чайка ипоспеет человек в свои круги.

«Яблоня, как дождь, стоит в саду …»

Яблоня, как дождь, стоит в саду —словно форточка у холода во рту,на щеколде почки и цветеньяобращаясь в мёд или росу,в голос свой, его чужую стужу,иней, что лежит на облаках,как бы пёс пришедший человекаговорить и, словно смерть, лакать.Изымая голоса, как рыбывынимают птицу из иглы,яблоня воды стоит у смерти,в форточку из мглы своей глядит.

«И каждый психом был и каждый пал…»

И каждый психом был и каждый палв мерцающий, как смерть его, овали куст дыханья пел, в себя синицвпустив из множества,тьму закрывавших, лиц.И каждое из лиц поёт своё,пускает стрекозу, как в сон, в полёт,где бабочки прозрачный лабиринтпохож на нераскрученной тьмы бинт,а под повязкой свет один стоит,как перелом, где больше не болит.Так размотай меня, освободи —как психа псих —меня сквозь смерть веди…Теперь смотри – спускаемся в метро,где от кустов дыхания светло.

«Слух – эхо от дождя, его сетей…»

Слух – эхо от дождя, его сетейшуршание, гончарный круг, уловка[о слишком многом речь молчания]. Горитрыбак, собою управляясь ловко.Со слепотой своей он говоритнаощупь. Бог ответит мимолётным:о, Лазарь, Лазарь, выйди и иди,как речь моя, как эхо там, где тонкокоснётся дождь идущего по дну,которое не дно, а речи кромка.

«Колокол висит над головой…»

Колокол висит над головойколокольчика, растущего из стужи:слева – небо, справа – слово, а внутри —малое, которому он нужен.Повисит и ляжет на бок он —словно тигр, зияющий в синице,колокольчик песенку поёт —колоколу дышит в рукавицы.

«…лев живёт в пустыне…»

…лев живёт в пустыне[скажешь: сгиньсамая чудная из причинчуда и молитвы – не спеши,сядем рядом, в лодке посидим,поседеем, глядя небу в рот,как пустыня, что во льву живёт,плачет в льва, чтоб жажду утолить]и вода в очах у них хрустит.

«Так снег здесь переходит небо…»

Так снег здесь переходит небо,ступеньками там становясь,где перевёрнутые водырастут сквозь грязьмою, густую и родную,что стала кожей, речью илицом, что левою рукоюя отмываю до крови,до этих вод, до плеска рыбы,что поймана на смерти страх,до слов, которым я поверю,смолкая в прах.Так нас ведут поодиночкеза снегом бубенцы из мглыи протыкают света точкизрачки зимы,и кровь течёт по целлофанукогда-то бывшего лица,и снег идёт навстречу снегу,в лицо дыша.

«Вот – родина вторая, что с начала…»

Вот – родина вторая, что с начала,как будто вторник, на меня стучала —на телеграфе дивное письмолежит и дышит в мясо сургучом:вот родины предел. Начни сначала —земля твоя, что изнутри всё знала:я был агент конечно же двойнойлежал межъязыковою войной —и русский весь язык казался узкимзаштопанным, как влажный перегной.Вот родина – прекрасна в умиранье —лежит внутри и нефтяной волнойподожжена, как спичкой, дирижаблем —и небом, что горит передо мнойедва-едва – как Пушкин, в поле жабрысвои оставив февралю, бежитна Родину, что первая, корягойиз речи чёрной, словно зверь, дрожит —где мяса письмена из мягких лёгких,где свет, прошитый светом, в снег лежитлицом своим – теперь невиноватым —где всяк Харон по-русски, говорит.

«То отражение, что держишь ты…»

То отражение, что держишь ты,пытаясь его – словно бег – упуститьв кадры, застывшего вдоль, кино —остаётся тобой всё равно.Скажем: ты говоришь, что онопроговорило тебя – вернои первое и второе, илився соль здесь в шиле,в нитке, за шилом лежащей исвязующей края вашей пустоты —твоей и того, второго —совсем другого.Так каждый раз повторяешь речь,которую он так хотел сберечьв молчанье своём – за которым грайчто изрекайты, как будто не одинок,а ломоть из стаи тех сорок —срок бы закончился прежде, чем померты – и в том был номер,что оставался бы лишь одинкогда ты таял весной средь льдин,в которых земля притворилась хлебоми – где он не былпока что ты отпускал синицлакать его все сто сорок лиц,а он тебя охранял от смертикак пёс от цепи.

«Сдиравший землю самолёт…»

Сдиравший землю самолётлетит за гладкою стеною —её касается спиноюшершавою, как стрекоза.О, горькая земля, солёнытвои глаза,когда, раскрывшись человеку,синеет плоть снеговика —округлая в своём ознобе,как тчк.

«Воздухоплаватель заходит в кабинет…»

Воздухоплаватель заходит в кабинет.Становится всё выше. Свет нарушен,как карта, на которую лёг путь,который Бог и рукава от шубы,где дирижабли света ночь сожгутв кострах отсутствия,в бездонном кислородепокажется, что карты неба ждутиз черепашьей белой круглой кожи,как будто срезы дерева, шуршати вырезают земли из под кожи,и шьют созвездия и птиц, как будто вожжиполёта их совсем ещё не ад.Табачный дым, облапивший – как карту —отсутствие простора и опор,держащих вес отсутствия, однаждыстановится дорогою в простор,окном что закрывает своей жабройпрогноз погоды, невозможность всюего – теперь невидимую – кожув полёта полушубок распахнуть.

«В чём разница, осколок, мне скажи…»

В чём разница, осколок, мне скажикогда ты на руке моей лежишькак будто я свит в продолжение твоё,и крутится во тьме веретеноиз перьев, звука, вещества и лиц,чья пряжа в отражении лежитворует воркование у днакоторым, как бессмыслицей, полна.…И выговаривая, как осколок, речь —в неё, как в смерть, я успеваю лечь.

«Ибо каждый из нас здесь и жертвенник, и Авраам…»

Ибо каждый из нас здесь и жертвенник, и Авраам,каменный свет держащий в своих губах —словно тот – лестница, на которой Исаакиграет в салочки с бабочкой – и изгоняет мрак…Вот все стада твои, идущие на водопой —свет, что глядит в лицо воде, и лицо своёне узнаёт – так морщина вдвойне лицабольше, поскольку лицом надвое разделена —выпьешь себя и дальше в огне пойдёшь,словно ребёнка и Бога, бабочки дрожьнеся на руках у рисунка воды, вдоль себя —жертвенник, сын, Авраам, стая из голубят.

«Выходишь из ворот, а там – зима…»

Выходишь из ворот, а там – зиматебя произносящая, как «ма»,прикинется то лялькою, то люлькой,качающейся справа от тебя —пока геометрически смешнаеё иссиня-тонкая фигурка.Играем в шахматы, две морды, ты и я,две лошади, что тенью в звук согнуты —где чудится фигура из огня,которая дымится, как искусство,за лыжником, который от меняоставит пар и светом ляжет густона чёрный воздух, трубку и трубуиз простоты, которая пока чтоещё не стала ящиком, куданас сложат, что – возможно – нам на счастье —пока течёт вокруг камней вода,похожая на лопасти и паститех, что ожили в ней – пока мертваона жила и прожигала илине вспоминала почему сюдаеё, окаменевшую, сложили,как на щеке вдруг ожила звезда,окаменев до крови или жилыВсё дышит – даже если этот звуквнутри, и оттого нам не заметен,не заметён как шахматы в свой стук,в улитку лёгких, что теперь стозевны,растут, как дерево сквозь зимы, как игру,где катятся в повозке земли звери.Они растут снежками, как следывзрываются комками воробьинойпрозрачной крови, речи, как любви,что рассекают небо львиной гривой,и оставляют шрам, голосовой порезсредь темноты, что вырезана в выдох.

«Во мне по утрам живёт орфеева голова…»

Во мне по утрам живёт орфеева голова,выходит со мной в новый Иерусалим —засовы её крепки, хотя и скрипят,глаза открыты и мир, как вдова, горит.Ходики изнутри у неё стучат —говор смутен, словно аккадский, иливыжженная на лбу у осла печатьвремени, что с морем во мне забыли.Медленно ключ творит в скважине оборот,ощупывает в темноте лобную, затылочную или темень,Аид, который каждый из нас – пока он плод,голоса стебель, сжатый светом тяжёлым в семя.Слышу, как тик, этот ключ, кодировку, ход —так отверзаются ямой часы за стеноюи, как колодец из человека похож на код,так и пустоты во мне равны со мною.Их заполняет небо, парковый шелест, звездылицо удлинённое до ночи кромешной и слепца, что предметыделает речью своей, движением пустотыи, словно лёд в гортани, выжигающим светом.И расширяется орфеева голова, словно тропапо которой всплывут со мноюэти ошмётки неба тире пескадерева или адского перегною,и каменеет волна, как слепой прозрев,и выжигает, как лев, всё нутро обузы,и ты – словно выстрел – вдаль от себя летишьтам, где шумит, как раковина расширяясь, голова медузы.

«Когда колодцем станешь ты…»

Когда колодцем станешь тыи будешь так легковнутри себя на всё смотреть —на то, что далекопо-птичьи с небом говоритили горит внутри —покажется, что это тыв дыханья чудо вшит,как ампулка в густой рекеи лодка на волнеземли, свернувшейся в руке,как миновавший гнев —гемоглобин твоей любви,что развернулся в кровьи – словно голубь – в ней летитпо кругу – вновь и вновь,и плещется его вода —жива пока мертва,и строит города своииз всплеска и песка.Возьмёшь себя в свою ладонь,как жажду, где спит дождь,и – будто от весла круги —ты по себе пойдёшь.

«Ворона лестницей кружилась …»

Ворона лестницей кружилась —пока взлетала голова,похожая на головешку —как речь прохожая, черна.Похожая на головешкуона в себе веретенакрутила белую отвёртку —метелью от неё темна.Крутилось небо и кружился —вороны пропуском – гончари вынимал всю тьму из глинызатем – печаль.Гончар крутил предмет и форму —желтели пальцы от ворон,гудели в дудки, как воронки,поленья темноты. Свисткомлежал упавший и воскресший —поскольку смерти вовсе нет —на тень свою себя воздевший —незавершённый пеплом свет,что птичий свиток в форме ада,похожего на рай и снег,где слеплен человек из садаворон похожих на ковчег.

«И молока последнюю награду…»

И молока последнюю наградупьёт зверь прозрачный,видимый не сразу,припавший к сосцам неба,к винограду —пока щенок весёлый и незрячийгоняет тьму в себе,как бабочку, психею —и ждёт во мне, когда я онемею.И пение собачие, как льдина,меня сопровождает в берегах,в которых спит язык неотвратимый,как молоко или последний страх.Что ж, мой щенок,сопровождай нас в вечность,которая иголка февраляво времени красивой колыбели,чтоб вычерпать из смерти, как водав себя теперь исчерпывает небо,зверей прозрачных и щенков своихи за руку ведёт, и молоко психеи,как бабочка, в губах у них дрожит.

«Блаженны тишина и слепота…»

Блаженны тишина и слепота,в которых свет скрипит, как темнота:косноязычно, замкнуто, в кукушке,как будто достаёт из бега сушкиего отсутствия, которым так тверда.А всё – молчание и даже наши песни,в которые обёрнуто оно,когда хоть растворись, а хоть исчезни,как зимнее и мокрое окнопосередине языковой бездны,в которой так светло, что мне темно.Блаженны онемевшие сейчас —как стрелки у часов незаведённых,они взрываются за словом в снегирях,и падают на свет несотворённый.

[Остров]

Андрею ТавровуОбмелели холмы или мельницы ихсвет занёс по окружность зрачков лошадиных —и лежит в земном мясе, один на троиххолм врастающий в небо на пчёлах недлинных,и свободно вращаются в нём жернова,холм крошится в муку, что поднимется к верхуи мерцает, как речи живой голова,и кроится тоской лошадиной по бегу,он плывёт, как плоды в животах у реки,что откроются медленней женщин, не сразу,

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.