скачать книгу бесплатно
Мне случалось – уже через много лет – проходить полями апрельских сражений, через мертвые и ржавые армады танковых армий. Они высились, словно жернова, перемалывавшие все живое, и в итоге перемоловшие самое себя. Эти танки вышли невесть против кого, сражались с собственной тенью – а по мере проникновения юрких «сороконожек» – разворачивали пушки против собственной колонны.
Я шел и шел – километры пустой земли были покрыты мертвыми черепахами танков, частично сожженных, частично механически поврежденных, а иногда и совершенно целых. Некоторые выглядели так, что, казалось – сядь в них сейчас, заведи мотор – и поедешь. Но в баках давно уже было испито все горючее до последней капли, да и куда бы я поехал в этой бронированной тарахтелке?
Многие говорили, что человечество «дорого продало свою жизнь». Мне трудно понять, кто в таком случае выступил покупателем – покойный Копаньский или безмозглый «Дип Рэд»? Человечество дорого продавало жизнь самому себе – беспощадно уничтожая полезные людям предметы из всех видов оружия, устраняя даже тень возможности для последующих поколений как-то организовать быт на новой земле.
Может быть, это и входило в замысел доктора Эдварда? Освободить землю от человека? По крайней мере, природа, которую «Дип Рэд» не трогал, расцвела на руинах человечества буйным пустоцветом…
*** ***
Так вот, четыре года я убил на арбутеров. От их инфантильных и дикошарых представлений, нормальному человеку напоминающих погружение в бред и горячку, я выныривал не сразу, постепенно, с трудом.
Нужен был нормальный человек для общения, чтобы совсем не сойти с ума в тоске одиночества. Бог мне его и послал – со скидкой, конечно, по части «нормальности», потому что это был Ким Чжуанович, но зато почти сразу.
…С Кимом Чжуановичем Иром я познакомился года за три перед техно-апокалипсисом. Он тогда как раз – то ли спьяну, то ли с какого перепугу, взялся закрывать Евразийскую Академию, которую возглавлял, и везде торжественно объявлял об этом.
А в Евразийской Академии состояло много средних правительственных чинов Российской Федерации – из числа тех, кто для настоящей Академии рылом не вышел, но именоваться академиком очень хотел. Поэтому меня извлекли из моего кабинета, похожего на келью, и послали улаживать евразийские дела.
В тот раз у меня не слишком получилось утрясти дело, Ким Чжуанович был упрямый кореец и Академию всё-таки закрыл. Но, как ни странно, это не отразилось на наших отношениях. Мы бывали на общих пикниках, общались, делали некоторые общие дела, которые возникали у чиновников в ту смутную пору. Последняя наша встреча состоялась за день до техно-апокалипсиса – мы как раз договаривались ехать к нему в загородный дом на шашлыки.
Мы, помнится, преподробно обсудили, что с собой взять, во сколько встречаться, какой трассой добираться – то есть всё, кроме судьбы, решающей за нас. А на следующий день с утра отрубили электричество во всём мире – ну, дальше вы знаете…
…Теперь Ким Чжуанович был, конечно, не тот, что прежде – странно, что он вообще БЫЛ. Из прежнего лощёного представителя инородческой элиты компрадорской России он превратился в обычного потрёпанного старого китайца, в каком-то смысле даже хрестоматийного «кули».
Он собирал хворост, складывал его в большую вязанку за спиной, и сперва не узнал меня. Принял за трупа, бросил связку, и попытался бежать, но куда ему: он был немолод даже в пору нашего знакомства, уж не то, что нынче…
Я в два прыжка настиг его и представился, улыбаясь как можно шире и дружелюбнее. Он смотрел узкими косыми глазами подозрительно, но уже без прежнего дикого ужаса. Мои отличия от зомби во внешности и в интеллекте были столь разительны, что Ким Чжуанович вынужден был их в итоге признать, и отвести меня в свой подземный «чайна-таун».
– Вы, ребята, даже из бомбоубежища Шанхай сделаете… – покачал я головой, входя внутрь.
– Вы, европейцы, всегда будете на нас косо смотреть! – сетует в ответ Ким Чжуанович, ставший от старости и горя расистом.
В подземном городе кое-как восстановили электрическое освещение, мигавшее и тусклое – видимо, на автономном генераторе. Тут царила какая-то затхлая толчея, столпотворение, жёлтая раса что-то по муравьиному перетаскивала, покупала, продавала, меняла, тут же жарила и парила, тут же, на ходу жевала. Вывески-иероглифы на картонках, тряпках, досках свешивались отовсюду к самой голове – человек среднеевропейского роста постоянно рисковал разбить тут лоб.
Ким Чжуанович что-то щебетал мне под ухо, но моё внимание привлёк торговец, «строгавший» на корейский манер морепродукты и отвешивавший порции полученной океанской слизистой смеси направо и налево, гомонливым соплеменникам.
Ко всяким креветкам и «морским капустам» я равнодушен. Но торгаш имел под рукой целую стопку бумаги – старые газеты, обрывки журналов, письма частных лиц, студенческие конспекты – словом, целый архив прошлой жизни. Боже, сколько бумаги нагородило прежнее человечество – двадцать лет, а этой массе всё сносу нет!
На самой вершине стопки оберток лежал белый лист бумаги… исписанный моим подчерком. Содрогнувшись от внутреннего страха, иглой пронзившего всё моё существо, я протянул было руку, чтобы прочитать собственный текст – но бойкий китаец уже схватил листок, завернул в него каких-то жирных, пачкающихся мидий и вручил покупателю.
Я вынужден был вмешаться, отобрал кулёк у приобретателя, и посмотрел текст. Так и есть! В мутных разводах рыбьей слизи, протекающий сквозь буквы, моей рукой было начертано уже знакомое по предыдущему сну «предупреждение ни о чём»:
«…демократического строя, гласности и плюрализма, ж…»
Господи, да что же это такое? Где я опять? Что же тогда сон, а что явь?
Пока я читал, подняв сверток над головой – к свету – вокруг меня назревал правовой скандал. Ким Чжуанович на своём щебечущем птичьем наречии пытался что-то объяснить «добросовестному приобретателю», тот не соглашался, видимо, требовал вернуть деньги или пищу, и был, в общем-то прав. Мне совершенно не нужны были его мидии или что там ему завернули? Но как отдашь эту склизь без кулька?
Я попытался выйти из положения, взяв с шаткого самодельного прилавка другую бумагу и задумав переложить морепродукты из своей записки туда, но взбунтовался уже продавец, что-то визжал и тянул бумагу назад…
Ким Чжуанович совсем потерялся в этой ситуации и даже отошел в сторону – чтобы не получить по шее вместе со мной.
Реальность казалась слишком устойчивой и последовательной, чтобы быть сном – тем не менее, «переходящая записка» свидетельствовала о другом. Разрываемый думами об этом тяжком парадоксе, я и не заметил, как оказался у их «японского городового».
«Японский городовой» выслушал обе спорящие, по канареечному щебечущие стороны – мою представлял следовавший поодаль, с очень виноватым лицом Ким Чжуанович, а потом обратился ко мне на ломаном русском языке:
– Зачем ты нарушил законы гостеприимства и обокрал этих уважаемых людей?
– Видите ли, ваша честь, не я обокрал их, а… как бы это сказать… они меня…
– Что?!
– Эта бумага принадлежит мне. Она написана моей рукой, и она мне очень важна… Доказать это легко – я могу дописать к тексту пару строк, и вы убедитесь, что это мой почерк…
– Речь идет не о бумаге, пришелец, а о порции «сунь мей». Ты хотел похитить чужой труд и съесть незаслуженный обед.
– Я не хотел. Вот, Ким Чжуанович подтвердит, я тут же взял другую бумагу, чтобы переложить «сунь мей», но (я вспомнил корявый язык юристов до катастрофы) – третье лицо, ваша честь, воспрепятствовало мне в осуществлении действий…
– Сложное дело! – схватился за бритую голову с косицей «японский городовой». – Надо идти к вождю!
– Может быть, нам просто разделить морепродукты и бумагу, да и разойтись восвояси? – предлагаю я, внутренне ощущая, что говорю нечто нелепое.
– Правосудие, пришелец, вершится отныне независимо от Ваших сделок с пострадавшей стороной! – чопорно отвечает мне «городовой».
В ближайшие пару часов мне предстоит выяснить, в чём заключается их «вывихнутое» правосудие: в самом диком и примитивном средневековом обряде «ордалий», когда решение спорного вопроса в поединке доверяется решению «суда Небес».
«Тиен ши» – как говорил Конфуций – «поклоняйтесь Небу»…
*** ***
Мы выходим в круг для спаринга. Это место стилизовано под восточные ринги единоборств в стиле кунг-фу или каратэ. Я снова прошу вождя уступить: я охотно отдам ему это записку, если он объяснит мне, в чём заключается её ценность?! Для меня этот клочок бумаги содержит смутную надежду выбраться из лабиринта сонных кошмаров, но для вождя-то что?
Соплеменники моего врага, разбившись в ряды по периферии зала, гомоном и улюлюканьем приветствуют яркое зрелище в своей серой жизни. Я снова начинаю думать, что это японцы, а не китайцы. Для китайцев у них чересчур густые брови – хоть, впрочем, я не антрополог. Вариантов много: это могут быть корейцы или манчжуры, мяо-яо или тайцы, кхмеры или алеуты – кто угодно с узким разрезом глаз. Всё смешалось в нашем мире…
Вождь сбрасывает свой халат и остается с голым мускулистым торсом. Он явно моложе меня, выше ростом, физически сильнее и убежден, что лучшим образом владеет техникой спаринга. Очень может быть, что это и так. Техникой я владею слабо, так, пару раз прочитал репринтную книжку про кунг-фу, про удары и болевые точки…
– Х-ха! – дико орёт-выдыхает вождь, и, со свистом разрубив воздух замком ладоней, бросается на меня, как бешенный комок яростной плоти…
…Тут я и выхожу в «серебряный туман»…
Серебряный туман – особое состояние духовного развития человека, когда он может включить своё сознание на «ускоренный прогон». Нормальное, среднее для человека течение времени останавливается, замедляется, разум фиксирует всё происходящее так, как это сделала бы кинокамера при «замедленной съёмке»…
Я двигаюсь и всё делаю так, как в обычной жизни – а вокруг меня еле-еле шевелящиеся бегуны или чуть дышащие драчуны – их секунда становится моей минутой.
Если сказать по совести, в серебряном тумане нет никакой мистики – без учета мистичности всего сущего, мистичности самой жизни. Каждый человек, достигая навыка в своём деле, совершает определенную операцию или комплекс операций в десятки раз быстрее, чем человек без навыка. Это и есть серебряный туман, доступный мастерам – ведь пальцев у них не добавилось, да и ума порой не прибыло. Теоретически – хорошенько подумав – их дело может сделать любой, только пока он будет приноравливаться, уйдет слишком много времени.
Особенно хорошо серебряный туман виден в движениях опытных шофёров: их моментальная реакция на дорожные ситуации – следствие как раз их «выхода» к более медленному времени. Невелика наука – рычаг скоростей переключать! Но только новичку не успеть его переключить ни разу за то время, когда мастер переключит трижды – и всегда «по теме».
«Серебряный туман» – это особая тренировка мозга, тренировка психики, следствие своего рода умственной заурядной «гимнастики», заряженной на реакцию…
…В моём случае гимнастика ума использовалась во зло, для боя и увечья. Ряды зрителей колебались, словно сонные сомнабулы, или даже ещё медленнее. Вождь надвигался на меня красиво, технично – но «по кадру в секунду» – как будто прорываясь сквозь вязкое и липкое желе. Я чуть отклонился в сторону от его могучего татуированного кулака, с ласковой медлительностью проплывшего мимо моего уха и выставил ему ногу.
Вождь споткнулся, и со всей энергией своего яростного броска растянулся на циновках тотама, потеряв, возможно, пару-тройку зубов при падении…
В «реальном», то есть среднепсихологическом времени восприятия скорость моих передвижений представлялось почти что невидимой, очерченной лишь смутно – наподобие бешено вращающейся лопасти самолёта. Я стараюсь не злоупотреблять движением, чтобы показаться просто умелым бойцом, а не каким-то магом и волшебником. Только лавров шарлатана мне не хватало!
Вождь медленно, очень медленно встаёт. Сперва он встаёт на четвереньки – и я успеваю всадить ему «пендль» под рёбра. Но он чертовски здоровый, этот китаец; он не опрокинулся, как я ожидал, а только медленно скорчил гримасу от боли.
Пока он продолжает вставать, я успеваю поразить ещё две его болевых точки, но всё-таки он оказывается в вертикальном положении. Руки его медленно-медленно описывают чёткие траектории ударов, которыми он хочет поразить моё лицо, но я всякий раз чуть-чуть уклоняюсь, (чуть-чуть – чтобы не укреплять в нём комплекса неполноценности) и наношу ему серию отрывистых резких ударов в нос, подбородок, по ушам.
Затем в пародирующем техничность обороте (я довольно неуклюж от природы) выхожу ему за спину и наношу удары по болевым точкам поясницы и позвоночника.
Силы у меня невелики. Я почти старик, к тому же никогда всерьёз не занимавшийся боевыми искусствами или просто спортом. Мне трудно свалить такого бугая, как Вождь «манчжуров» – даже почти обездвиженного.
Он всё ещё в бою. Лицо его полно изумления, глаза стали даже несколько шире, присматриваясь к смутным мельканиям моего контура. Он молотит воздух руками, рассекает его могучими ногами с невероятной, наверное, для обывателя скоростью. Но в моем восприятии это что-то вроде крыльев мельницы в ленивый и солнечный, безветренный день.
Я понимаю, что мне придётся бить его по глазам. Я не люблю этот приём – он очень жесток, но иначе я даже и не знаю, как свалить эту накаченную тренажерами тушу богатыря, моими кулаками – горошинами я могу его тыкать ещё часа с три без особого эффекта…
Одним пальцем я последовательно поражаю оба его глаза – не слишком сильно, чтобы не оставить за собой слепца, но и без лишней жалости. Затем снова делаю ему подножку и заваливаю на татами.
Спаринг окончен.
Я выхожу из серебряного тумана в обыденное время, и начинаю понимать, каким образом библейские Мафусаилы умудрялись жить по 900 и 1000 лет. Если замерять скорость движений в серебряном тумане, как обычную – выйдет на круг жизни и побольше…
Трибуны неистовствуют и ревут. Китайцы (или всё таки манчжуры) посходили с ума, вопят, прыгают друг другу на спины, чтобы лучше видеть, беснуются, свистят, размахивают руками, как тряпичные паяцы. Лица и рты искажены.
Я направляюсь к старику, чтобы забрать у него честно отвоеванную записку и протягиваю за ней руку, но…
Старик-японец в инвалидном кресле убирает свиток почти в невидимом режиме, перекладывая его из правой руки в левую. Я тянусь к левой руке – но свиток уже перекинут в правую и я снова не успел заметить – когда.
Я ныряю в серебряный туман, чтобы уловить его шкодливую старческую ручонку… Но Боже! И в серебряном тумане он продолжает двигать руками со скоростью, невидимой глазу! Я подныриваю до самых глубин торможения времени (на самом деле, конечно, ускорения реакции), до самой бездны, которой могу достичь. Муха рядом со мной почти перестает махать крылышками в воздухе, они у неё становятся подобны ленивым-ленивым вёслам…
Но, хоть я весь в поту и на грани апоплексии от напряжения, старик перекладывает мою записку по прежнему со скоростью, невидимой глазу…
– Теперь ты понимаешь – улыбается старик-инвалид, что за далью всегда даль…
– Зачем ты это делаешь? – спрашиваю я, поднимаясь к слоям более медленного реагирования и вздыхая, как после утопления.
– Я проверил тебя. Ты тот, кого я ждал.
– Зачем?
– Чтобы остановить машину, созданную такими, как ты, белыми безумцами, решившими поставить себя на место Бога. Ты владеешь техникой «Ян Ву» – «Туманные облака»… Ты не слишком хорошо ей овладел, а дерешься совсем скверно, но для машины белого человека этого достаточно…
– Старик… Отдай мне записку, мне нужно определиться с мирами и как-то выпрыгнуть из «кошмара-матрёшки», когда за каждым пробуждением начинается новый кошмар… Я не хочу думать ни про машину, ни про вашу Землю – вас ведь всё равно не существует, как бы вы там не пыжились…
– Но мы можем помочь друг другу.
– Чем? Если ты плод моего воображения, то зачем мне спрашивать что-то у самого себя? Отдай записку, и я уйду!
– Однажды Чжуан Чжоу приснилось, что он бабочка, которая уснула. И проснувшись, он долго не мог понять, есть ли он Чжуан Чжоу, которому приснилось, что он бабочка, или бабочка, которой приснилось, что она Чжуан Чжоу…
– Так вы китайцы?
– В прошлом сне мы принадлежали к народам мяо… Но ты же сам сказал, что это неважно. Однако, странник, запомни: спросить у самого себя никогда не лишне. Если ученик сформулировал вопрос учителю, то спрашивает уже у себя, потому что вопрос сам по себе содержит общий контур ответа. Если человек не умеет сформулировать вопроса – то и ответ для него прозвучит как пустой и сухой тыквенный барабан…
– Это спорный тезис… – смутился я.
– Если спорный, то попробуй научить собаку говорить! – улыбнулся лукавый мяо.
– Хорошо. Пусть будет по твоему. Что ты хочешь получить за мой клочок бумаги, который я сам же и написал? Надеюсь, не мою душу?!
– Душу машины белых людей.
– Ты обращаешься не по адресу. Отдай записку.
– Ты можешь её отобрать у меня. Ничего, кроме рук, мне уже не служит. Но подумай, странник, что она такое? Набор иероглифов, не больше. Ты должен разгадать не записку, а себя. Помоги мне убить машину, а я помогу тебе проснуться…
– Послушай, Мяо Ван (я льстил старику, называя его княжеским титулом), разве разумно просить у человека то, чего у него не было и нет?
– А разве у человека когда-то что-то было или есть?
– Почему ты вообще думаешь, что машину можно убить?
– А почему ты думаешь, что можно вообще проснуться?
Старик ставил меня в тупик своими переспрашиваниями. Не спорю, он был довольно образован в своей культуре, но совершенно безграмотен в европейской. Он полагал, что машина «Дип Рэд» – это такой умелый ниндзя, которого можно подкараулить в серебряном тумане с катаной под мышкой. Наверное, старик даже припас сакэ, чтобы спрыснуть усекновение головы «Зверю».
– Мяо Ван – зашел я с другой стороны – Пойми же, машину нельзя убить, потому что она никогда и не жила. Она мертва от рождения, точнее, от сотворения. Мы с тобой умеем двигаться немного быстрее, чем обычные люди, но на сколько? Может быть, в пять, в семь раз… Больше я не смогу… Ты, наверное, сможешь и быстрее, хотя я подозреваю, что твой паралич – следствие твоих экспериментов в «туманных облаках»…
– Я слушаю тебя… – благосклонно сморгнул старик дряблыми веками, и белая ниточка его бороды чуть заметно дернулась.
– Так вот, мяо ван! Машина может двигаться не только в 12 или 15 раз быстрее – но и в тысячу, и в миллион! Она совершает гигаметрическое количество операций в секунду! И если ты думаешь, что шустрый ниндзя спрыгнет на голову «Дип Рэда», и тот растеряется – ты очень сильно заблуждаешься…
– То, что создано воображением, воображением может быть и разрушено.
– Ты прав. Но у меня нет конфликта с «Дип Рэдом». Пойми, это – не мой мир! Моё вмешательство может вызвать катастрофические последствия для всего вашего континуума…
– Значит, ты хочешь вырваться один? Без всех нас? – спрашивает старик и его лицо-луна с узкими хитрыми щёлками глаз суровеет.
– Я должен вырваться вместе с живыми. Если ты живой, мяо ван, то помоги мне…
– Даже если для этого придётся тебя подтолкнуть к пропасти?
– Даже и если.
– Тогда проснись, Лувер. Открой глаза. Я приказываю тебе – открой глаза, и будь живым…
*** ***
