скачать книгу бесплатно
Волчьи песни
Елена Крюкова
Восстать против насилия – возможно ли это? Вечно ли зло? Неистребима ли волчья ненависть человека к человеку? А может, лютый зверь – наше оправдание, наше живое чудо, наш учитель борьбы и жизни, только не говорящий по-человечьи… Ведь и среди русских скоморохов, пляшущих на площади, – сам юродивый Царь-Волк… От века льется кровь. Можно ли остановить войну и месть? Любовь, где ты?..Книга Елены Крюковой «Волчьи песни» – голос против злобы, во имя любви.
Волчьи песни
Елена Крюкова
Дизайнер обложки Владимир Фуфачёв
Иллюстратор Йенна Маллетт
© Елена Крюкова, 2022
© Владимир Фуфачёв, дизайн обложки, 2022
© Йенна Маллетт, иллюстрации, 2022
ISBN 978-5-0056-2628-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ВОЛЧЬИ ПЕСНИ
Памяти зверски убитой в 23 года поэтессы Ольги Комовой
…когда я стану старенькой,
когда я стану лысой,
я буду замечательной
трагической актрисой…
Ольга Комова, «Когда я стану старенькой…»
Одинок
…оборотень: пустой
Пустота бежит за тобой
Ей – парную пасть окунуть
В алмазный твой зимний путь
Волколак: без времен
За временем бешеный гон
За единственным и твоим
Округ пасти – бешеный дым
Наслажденье вору – урвать
Волк – овцой глядит: исполать
Кровь – вином: в обличье людском
Поминальный причастный ком
Наслаждение – зверий рык
Перегрызть плетеную клеть
Наслаждение – дикий крик
Для свободы дикая плеть
Наслажденью на кон поставь
Деньги честь и волю и власть
Ты отравою из отрав
Обернись – и тебя не украсть
Разве мы для пользы живем
Бесполезны мы искони
Мы щедры а кража внаем
От судьбы спаси сохрани
Мы устали внаймы взаймы
Мы желаем когтить владеть
Совладать с зазеркальем тьмы
Сшить на гибель ловчую сеть
Мы – природы роскошь
О нет
Мы ее кусачая хворь
Мы ее бродячий завет
Скарлатина ангина корь
Зуб мы вырванный красный крик
Нитка нерва выбитый глаз
Человек – то Богов двойник
Волколак – отраженье нас
Волчье сердце – зеркало слез
Ах твоих получи под дых
Твою радость в зубах унес
Серый волк один на двоих
Волчье сердце – скорби двойник
Ты рыдаешь – смеется волк
Отраженья отравный лик
Осужденья отпетый толк
Ах его завидки берут
А быть может родные вы
Кровяной Сиам берег крут
Храм-близнец на яркой крови
Волчья сыть да огнище-ров
Крестовьё ледяной травы
Зубы ты в ночи изготовь
На меня и жилу порви
Пей!
Мой кубок заздравный пей
Прокуси души оберег
У зверей все как у людей
Зверь он больше чем человек
Зверь завидует
Зверь крадет
Зверь обманом идет ко дну
Зверь он знает все наперед
Про клыкастую нашу войну
Зверь прикинется добротой
Притворится талой свечой
Громкой клятвой водой святой
Водосвятья вьюжной парчой
А на деле – зубами – клац
Роет лапами царский клад
Перекусит красную нить
Чтоб яриться выть и царить
Только ненависть
Вот – война
Только злоба
Вот – торжество
Только месть без края и дна
Царство зверя победа его
Красноглазый кинжальный рок
Тень приклада в ночи плыви
…ну а может зверь одинок
И взыскует вечной любви
Может воет он сирота
Слипся в грязный сугробный ком
Плачет за верстою верста
Под ракитовым тем кустом
Царь зимней земли
И вот однажды, красным зимним вечером, из-под палачьего колпака ночи вышли две лезвийных, острого прищура, звезды, а за Елизаветой в ее каморку увязался то ли человек, то ли огромный волк с дыбом поднятою шерстью на загривке. Снег махал белой ладонью перед глазами, визжал под ногами поросенком в виду ножа. И Елизавета отмахивалась от волка. Он ей не был нужен ни в какую. Но пушистый, драный воротник топорщился у нее за спиною, за возмущенными лопатками, не отставал. Глаза у человека-волка были детские, сияющие, желтые, узкие, как санный след. Смуглое лицо приближалось к Елизавете и источало дикое тепло.
– Ах ты батюшки!.. – крикнула Елизавета, вконец рассердившись. – Куда ты за мной, дурень!..
Дурень взял ее за худую руку и крепко сжал. Да так и не выпустил до самой двери ее лекарственного чуланчика. А вырваться она не смогла.
Он вошел с ней вместе, он закрыл ей рот своим ртом, и явственно запахло волчьей старой, мокрой шерстью, и в воздухе вокруг их фигур встали синие искры. Елизавета не противилась. Ее худое тело совершало дивный старинный обряд, и под ногами у них, над головами летали не пыль и паутина, а парча и виссон. Елизавета вспомнила Ангела, к ней приходившего, и порадовалась тому, что все получается так быстро, без мучений, без ожидания.
Среди ночи, черной, воющей, пробудилась она. Привстала на локте. Огляделась. Человек, лежавший рядом с ней, был прекрасен. Тень от ресниц ложилась на скорбный юношеский рот. Из-под платка с золотой нитью, обвязанного вокруг лба тюрбаном, вились на голые плечи, на широкую грудь русые, с проседью, волосы. Бугристые, корневищами, жилы вздувались на сильной красивой руке, лежавшей поверх драного верблюжьего одеяла. Простыни сбились в комок к легким, сухим щиколоткам, и заоконные звезды вперемешку с самоцветными сугробами горько освещали лепку и линии крепких, охотничьих неутомимых ног – ног бегуна и царя. Яркой слезой солено, серебряно блеснул крест в яремной ямке. Человек дышал тяжко, глубоко. Елизавета перевела взгляд: на полу валялась вывернутая наизнанку волчья старая доха, чуть шевелилась. Под порывом зимнего ветра отворилась форточка. Донесся лай больничных собак. Елизавета соскользнула с ложа, упала всем телом в волчью доху, утонула в ней, обнимала ее, целовала.
А царь зимней земли спал сладко, сладко.
…да, это было в полусне. То ли сон, то ли… смерть. Ущипнуть себя и проснуться. Да, я помню себя – еще до своего рождения. Я помню свое зачатие. Я смогу вам рассказать… не троньте меня. Рядом с моей матерью лежал человек такого царского виду. У него… были длинные, как женские, косы, темно-русые волосы, золотая бородка… на затылке – косичка тонкая… щеки смуглые. То ли юный Будда, то ли Исса, переживший свою казнь и возродившийся. Я еле видела его в морозном тумане, заволакивавшем чулан, где спала моя мать. Моя мать? Она мыла полы в госпиталях… по воскресеньям – торговала семечками на рынке, а иногда ей поручали еще поторговать и облепихой. Я тогда над ней в ином пространстве, в воздухе, носилась и все видела: как она зачерпывает коротеньким граненым стаканом облепиху из мешка, слепяще-оранжевую, сходную по цвету с кетовою икрой, как греет нос варежкой, зазывает народ: подходи! не ленись! солнце-ягода собрана надысь!.. – как к ней хозяйки подбегают, поджимаясь на морозе, как зайчихи, тянут кошелки, кулечки, и мать моя облепиху им щедро сыплет, с походом, а на красных ее щеках мерзнут, замерзают слезы – от ветра култука…
И как она полы драит в палатах, где смертники – видела… И как она в храме стоит, свечку через толпу старух передает к Казанской, как водочку опрокидывает, под бруснику, в деревянной столовке на берегу чистого ледяного озера, как омывает слезами плоскую и жесткую ватную подушку – все видела… Мое зачатие – вот оно. Этот человек был волчий князь, лесной Будда, охотник Орион, нищий. Давно когда-то он убил трех маралух; давно бегал по всей земле с кровавым колчаном, и все живое боялось его. Он стрелял в Солнце, в Луну. Он слушал по ночам дикую музыку басовой круглой железки, называемой охотниками хомуз. Его глаза светились в темноте. Я захотела его в отцы. Мне сказали: то, что ты желаешь, исполнится. Иди и свидетельствуй. Я испугалась. Я не знала, что нельзя глядеть на своих отца и мать, когда они распоряжаются твоим появлением, но я чувствовала: не надо! И я услышала и увидела Божью улыбку. Он сказал мне: может быть, ты единственная, первая и последняя из смертных, кто будет э т о видеть и знать. Может, я НИКОМУ больше не разрешу. И я… согласилась. Я видела – и запомнила.
Волчий царь, мой отец, сорвал с моей матери все одежды. Он положил ее на бедняцкое ложе и целовал ее тело так, как будто молился ей. Так обнимали жертвенный камень первые люди, ощупывали на нем слепыми от любви пальцами надписи, выбитые и выточенные предками. Мать протягивала царю ноги, руки… закричала, когда его живот коснулся ее живота. Я вздрогнула и напряглась. Я знала, что сейчас мне надо будет войти в лоно. Все во мне заметалось. По каморке заходили вихри. Стержни моей жизни восстали, вонзились и взорвались. Мать превратилась в одно сплошное объятье: тесным горячим бочонком округлилась она вокруг того жилисто-нервного пространства, бьющегося, кричащего, летящего, которое звалось уже моим отцом. И в этом живом бочонке уже летел по морю, бился царенок – я! И мне было больно! И мне было страшно делиться надвое, натрое, чтоб росли и вырастали руки, ноги, пальцы, веки, зрачки, чувствилища души! Зачем – тело?! Зачем оно, смертное, корявое, хрупкое, где каждая жила – боль, где каждый волосок – огонь?! Мне было чудесно плыть по молочной реке. Зачем вынули меня из моих Божьих пелен, – чтобы заворачивать в окровавленные грязные тряпки?! И до сих пор не ведаю: это наказанье или благо? Может, жизнь земная – это и есть сама казнь, огромный Крест, и каждодневны и неизбежны молотки, гвозди, крики черни, ругань и смешки солдат?! Я вливалась в тело матери. Ее живот содрогался, загорался и гас и снова воспламенялся, рот шептал огненные слова. Хочу, желаю, люблю, и еще и еще люблю и желаю. И вся жизнь людская в этом; люблю, желаю, а потом черный платок накидывают, как на канарейку, – и конец.
А кто-то из древних цариц сказал, слышите ли?! – и даже вышил гладью по шелку: В МОЕМ КОНЦЕ – МОЕ НАЧАЛО.
И они двое, мои отец и мать, были уже во мне одной, и я была внутри матери, и я была вся – сплошная боль и больше ничего, а маятник больничных, чуланных часов над материнской головой вдруг проснулся от вековой спячки и начал отсчитывать, звенеть: донн-донн, донн-донн. И я слышала этот звон, уже в материном теле, – я сидела изюмом в волглом тесте бытия, – и в свое время изголодавшийся Бог должен был откусить именно тот кусок, где застряла черная, сладкая ягода, сушеная ягода рынков, полных гомонящих птиц, воровская – рукой из мешка! – ягода бедняков.
Часы стали отсчитывать мое время.
Мое время.
Время.
Свищет синица
Царь-Волк юродивый мой господарь
отец мой предвечный
стою пред тобой на коленях
полоумно млечно калечно
стою не подняться я дочка твоя вся в отрепьях
Царь-Волк юродивый давай разобью твои цепи
Оковы твои каторжанин ведь ты виды видывал
боен и тюрем
Кандальный пытальный хозяин
прощальной Божественной бури
тебя – батогами
и в ребра – ногами
наваксенными сапогами
а ты по застенку – дремотно и дико – кругами кругами
однажды мой верный в темницу нахлынули волны народа
врата распахнулись и вытолкали тебя взашей – на свободу
и вот ты по миру пошел мой Царь-Волк
и топорщилась шкура
вперялись в тебя при дороге
крестьяне солдаты гадалки русалки авгуры
вонзали собаки глазенки что клюквы кровавей болотной
и вмиг умолкали когда проходил мимо ты
гордый злой и свободный
собакой не стал никогда так на то ты и Царь
хищна храбрая хватка
сиротский жемчужный январь
зверий след заметает украдкой
а ты все идешь на меня так похож
остановишься тут в городище
и волчью доху совлечешь со плеча
бородатый серебряный нищий
и с матерью ляжешь моей санитаркой
небес полудуркой больничной
с качанием лодочных ребер с душой синеокой синичьей
не будет постели у вас никакой вы возляжете на пол
она поцелует угрюмую холку и сильные лапы
она распахнет пред тобою себя детской скрипкой разбитой
сожженными гуслями песней безумной смешной позабытой
она воскричит когда станете вы о одним
таким плотным единым
горящим единственным настоящим вовек непобедимым
и я войду о войду в это дивное смертное лоно
бессмертная дочерь Волка-Царя упаду с небосклона
