Последний рыцарь, или истина на дне бокала

Александр Козловцев

Последний рыцарь, или истина на дне бокала

Заснеженная Москва

Глава I, в которой снежная завеса становится кулисой для начала странствия, а два друга, отринув привычную жизнь, выбирают дорогу.

I. Снег и витрина

Снег падал густо, лениво, как будто небо решило избавиться от лишнего груза. Москва дышала приглушенно, словно усталая актриса, укутанная в белую шаль. Город замер, и в этой внезапной тишине слышалось только шипение шин по мокрому асфальту да отдаленный гул метро, напоминающий стоны подземного мира.

Юлиан стоял у витрины бутика Le Vin et la Vérité (“Вино и Истина”, с франц.), подняв воротник старого драпового пальто. Бронзовая табличка с вычурным шрифтом отражала его лицо – измятое, усталое, с печальной гримасой, в которой застыло отвращение. Там, за идеально чистым стеклом, выстроились в безупречные ряды бутылки с этикетками, которые излучали благополучие. "Шато Марго", "Воне-Романе", "Сассикайя"– каждый терруар был тщательно упакован в миф и выставлен на продажу. Это был его прежний мир. Теперь – чужой. Мир, где он был не рыцарем вина, а всего лишь умелым торговцем, пересказывающим чужие легенды за комиссионные.

Он вспоминал день ухода: холодный блеск торгового зала, недоуменные лица коллег, слова, брошенные директору сквозь сжатые зубы, и финальный, оглушительный хлопок дубовой дверью. "Я больше не могу продавать вино тем, кто в него не верит…"– сказал он тогда, словно сам себе произнёс приговор. И теперь этот приговор висел в морозном воздухе, превращаясь в пар из его губ.

P. S. Иногда дверь захлопывают так громко, что её эхо слышно годами. Но в этом эхе рождается новая, пока ещё неясная мелодия.

II. Прокл появляется

– Ты опять тут? Медитируешь на храм своей погибшей карьеры? – Голос за спиной был хриплым, пропитанным утренним кофе и городским цинизмом.

Прокл. Его старый друг. Чуть младше, с вечно сутулой спиной и взглядом, цепляющимся за всё земное, будто он постоянно искал, за что бы ухватиться, чтобы не улететь в высокопарные выси Юлиана. Шарф в катышках, улыбка усталая, но тёплая, с единственной ямочкой на щеке, появляющейся лишь в моменты искреннего веселья.

– Ты же сам ушёл. Красиво. С пафосом. Теперь возвращаешься за овациями? Или просто замёрз и хочешь внутрь?

– Я возвратился… – Юлиан медленно повернулся, и в его глазах Прокл прочёл не привычную меланхолию, а нечто новое – решимость, отточенную, как лезвие. – Как пророк к руинам Иерусалима. Чтобы увидеть, что от него осталось.

Прокл только хмыкнул, доставая из кармана пачку сигарет. Он давно привык к этим интонациям. Он был тем якорем, который не давал Юлиану окончательно превратиться в призрака, бродящего по московским бульварам.

P. S. Друг нужен для того, чтобы превратить твою трагедию в усмешку. И чтобы в этой усмешке не было предательства, а была лишь правда, которую ты сам боишься себе сказать.

III. По Тверской

Они шли сквозь сугробы, оставляя за собой две параллельные колеи. У каждого прохожего – пакеты, заботы, укутанные в меха и кашемир цели на год вперёд. У Юлиана – только блокнот в потёртой кожаной обложке, перетянутый резинкой, и карандаш, зажатый в окоченевших пальцах. Он бормотал строки, примерял слова, искал ритм, в котором пульсировала бы эта серая, заснеженная реальность.

– Вином белёсым января

Приносит клятвы злая вьюга…

– Слишком бело, слишком абстрактно, – отозвался Прокл, затягиваясь. – Никто не поймёт, что за "белёсое вино". Может так:

Старинной пробкою зима

Влетает в нас, как кутерьма…

Юлиан остановился, потрясенный. Снежинки таяли на его ресницах.

– Ты что, начинаешь мыслить поэтически?

– Это всё ты, зараза. Десять лет рядом – и вот я уже рифмую “зима”и “кутерьма”. Ужас.

Они рассмеялись – один тихо, с внутренней дрожью, другой – звонко и открыто, выпуская в морозный воздух клубы пара. И вдруг в этом смехе, как в старом фотоальбоме, прозвучала совместная память: первые стихи, прочитанные в общаге, ночи с дешёвым вином "Цинандали", разговоры до рассвета, когда мир казался бесконечно податливым, а они – его будущими повелителями.

P. S. Смех бывает разным, но общий смех – это уже союз. Это молчаливая клятва, что ты не один со своим безумием.

IV. Решение

Юлиан резко остановился на перекрёстке, будто наткнулся на невидимую стену. Светофор отсчитывал секунды зелёным, мигающим глазом.

– Нам пора.

Прокл посмотрел на него с немым вопросом, сжимая в кармане ключи от своей однокомнатной "хрущёвки", вспоминая об ипотеке и думая о своем предсказуемом будущем.

– Куда? В метро? Ко мне пить чай?

– В путь. Настоящий. Пока язык не заплетается от лжи, пока ноги не приросли к этому асфальту, пока глаза не разучились видеть дальше рекламного щита. Пока во мне ещё живут стихи.

Он говорил тихо, но с такой несокрушимой уверенностью, что Прокл почувствовал, как из-под ног уходит привычная, твёрдая почва. Он посмотрел на друга – на его впалые щеки, на горящий взгляд фанатика или душевнобольного, и вдруг понял, что боится не этого безумия, а той пустоты, с которой он останется, если сейчас скажет "нет".

– Ладно, – выдохнул он. – Чёрт с тобой. Отправимся в путь вместе.

Лицо Юлиана озарила почти детская улыбка. Он расстегнул свою потрёпанную сумку и достал оттуда бутылку с яркой, солнечной этикеткой.

– Zorah Karasi. Армения будет первой. Символично. Чтобы вино помнило вкус земли, а не балансовый отчёт.

P. S. Путь начинается там, где человек вдруг перестаёт быть один, и где двое, стоя посреди заснеженного города, чувствуют под ногами не асфальт, а пыль будущих дорог.

V. Первый тост

Они зашли в маленькое кафе у Патриарших прудов, пахнущее жареной картошкой и влажной шерстью и сели за столик у окна, запотевшего от тепла. Чехов из бронзы смотрел на них сквозь снежную пелену с вечной, немного усталой иронией. Они открыли бутылку, и густой, терпкий гранатово-тутовый аромат вина заполнил пространство, вытесняя запах быта. Разлили в простые гранёные стаканы – не для дегустации, а для ритуала.

– За истину! – сказал Юлиан, и его голос дрогнул. – И за наш путь к ней, где бы она ни пряталась.

– За наше общее безумие! – добавил Прокл, стукнув своим стаканом. – И за нас, двух идиотов, которым терять уже нечего, кроме скуки.

Они выпили. Вино обожгло горло, согрело изнутри, стало первой точкой отсчёта на их новой карте.

Когда они снова вышли на улицу, снег ложился им на плечи, как белая накидка странствующих рыцарей, и город вдруг перестал давить, превратившись в бескрайнее поле для странствий.

– Я посвящаю наше странствие… – начал Юлиан, подняв лицо навстречу падающим хлопьям.

– Кому? Павлу Третьякову? Ильфу и Петрову? – поддел его Прокл, но в его голосе не было насмешки, а лишь лёгкость неожиданно сброшенной тяжести.

– Пока не знаю. Может – предчувствию. Может – той, кто встретится нам на нашем пути. Я чувствую, что эта встреча обязательно состоится.

Прокл рассмеялся, коротко и звонко, но продолжил идти за ним – сквозь снег, январь, вино и надежду, ещё ничем не обременённую, хрустящую, как первый снег под ногами.

P. S. Каждое великое путешествие начинается не с дороги, а с согласия идти вместе. И с первого тоста, который звучит не как прощание, а как обещание, данное самому себе в заснеженном кафе у бронзового памятника писателю.

Ереван, Араратская д