Донбасс. памяти Всеволода Гаршина

Александр Фесенко

Донбасс. памяти Всеволода Гаршина

Земля, вдруг, исчезла из-под ног. Что-то пронзительно ухнуло внутри со сладковато-липким привкусом во рту и… – всё.

Куда девается бессмертная душа, когда тело истерзано, переломано и, еще живое, судорожно терзается собственными ломаными костями и рваным мясом? Ну все ведь – не жилец. Самое время «отлетать», куда-то, соединяться с чем-то в какой-то Любви и Бог один знает – какие еще радости ждут её впереди. А она – нет! В грязи, забрызганная кровью, цепляется за эти грешные человеческие лохмотья до последнего; судорожно мечется, пытаясь вдохнуть…, призывая и черта на помощь. Ей это зачтется потом, воздастся? Интересно, чем. А она вот эту вот боль плоти ощущает? Наверное, нет. А иначе – зачем? А-а! Знаю: без меня ей нет места на этом «празднике жизни». И для черта он – единственная отдушина («от-душина» для черта – странно). Вот и стараются, переругиваясь и толкаясь, в напряжении всех своих сил с единой целью – вернуть это свое вместилище, любой ценой, в этот самый праздник. Продолжать свои разборки – потом…

Боль нарастала и поглощала стремительно и неотвратимо, заставляя судорожно мельтешить руками в поисках чего-нибудь спасительного, за что можно ухватиться, вцепившись одеревенелыми пальцами. Удалось. Осторожно попробовал шевельнуться и двинуть телом в поисках возможности эту боль как-то остановить. Двинуть телом получилось: пронзив все, она мгновенно опустила темный занавес…, спасительный.

Это был второй день на войне. Даже первый, если не считать день прибытия, знакомств с сослуживцами и прочей суеты, неизбежной и даже интересной для новичка. Тем более, когда к тебе проявляют сдержанную заинтересованность, внимательно вслушиваясь и вглядываясь в глаза. Очень спокойно, но как-то упруго.

Располагались мы в перелеске, окруженном бескрайней степью. Так казалось из неглубокой траншеи, в которую вел выход из нашего блиндажа и утром следующего дня надо было, в составе маленькой группы, пересечь меньше километра степи, до лесополосы, вдоль которой, с другой стороны, проходила грунтовка и куда должны были что-то подвезти, что надо было притащить на наши позиции. Трое мужиков, с которыми я должен был идти, держались совершенно спокойно, беззаботно: ну, рутина ведь, – что и мне передалось, хотя ощущение, что первое «боевое задание» – не покидало и несколько волновало.

Начинался жаркий день без единого облачка на небе. Степь, казавшаяся из траншеи безмолвным великим покрывалом, уже тронутым желтизной, оказалась пестрой и живой, дружелюбно принимающей каждый твой шаг: стрекоча или безмолвно – бесконечные букашки, – снующие, жужжащие, прыгающие и летающие тут и там; скромные и очень деловые полевые цветы, которые, как и букашек, невольно стараешься не беспокоить своей ногой. И запах… Этот ласкающий и неотступный запах донецкой степи, как дух степной: свободный, бескрайний, с привкусом полыни и дыхания гигантских шахт и заводов; заливаемый солнцем, – тихой благодатью весной и летом, сменяемых степными неуёмными всполохами пронизывающих ветров – осенью и зимой. Воля, бескрайность…, да просто благодать. Вот на краю этой благости, у самой лесополосы, бывшей нашей целью, нас и накрыло…

Не знаю, сколько меня не было. За миг до того, как открыл глаза, появилось сознание. Ну, как появилось? Как резко проснулся после тяжелого сна, и в первое мгновение, только и чувствуешь, что не вполне спишь уже: тяжелая гудящая пустота в голове и что-то медленно переваливающееся в самой глубине. Потом – боль. Потом – открылись глаза и взгляд, – сначала упершись прямо перед собой в сухую потрескавшуюся черную землю, утыканную травяными стебельками, – неспешно охватил и все вокруг, до чего мог дотянуться самостоятельно: трава да залитый светом голубоватый кусок неба. Палки, какие-то голые, торчат из земли – удалось разглядеть, рядом. Сквозь гул в голове – стрекотня и тревожность: «не шевелись». Тут же всё вспомнилось и мысль, ожив, забеспокоилась и заметалась. Если не пытаться шевелиться – боль почти терпима. Любая попытка двинуть телом и ногами – пронзительная истерика всего: острая, беспощадная, рвущая сознание в клочья и заставляющая грызть землю с подсохшей травой вперемешку. Собственный рычащий стон вызывает чувство жалости. К себе. У самого себя. Ладно. Значит – замри, благо – руки вроде ничего и головой покрутить можно: опушка лесополосы, часть сухого, с опалёнными раскинувшимися ветками сучковатого дерева, лежащего, судя по всему, поперек меня где-то пониже поясницы; ощутил травку, начинающую подсыхать и потому уже жестковатую и ненавязчиво покалывающую щеку, шею; какая-то букашка путешествует по ним по своим делам. Аккуратно, боясь в любой момент вновь ощутить пронзительную боль, смахнул рукой. «Ладно, жив. И на том спасибо.»

***

Кряхтение с постаныванием, где-то совсем рядом, заставили вздрогнуть и тут же наполнили чувством чуть ли не счастья. Еще какая-то душа рядом. Кряхтит – значит живая. Это же совсем другое дело! – «Эй! Ты где!?», – своего голоса – слабого, сиплого, ломающегося – не узнал. Продрал горло, позвал еще раз. Получилось получше. – «Тута я, допоможь!», – над травой метрах в десяти неуверенно поднялась рука в каких-то рваных лохмотьях и, вроде, помахала: «допоможи!». – «Что за «допоможи»?». Рука исчезла и вслед за ней над травой появилась совершенно лысая, огромная, покрытая грязью или запекшейся кровью голова с взлохмаченными обвисшими усами и судорожно искавшими меня глазами. «Во башка!» – мелькнуло – «Хм! Башка по-турецки звучит как «другой» – вспомнилось с чего-то. Махнул рукой. – «Эй! Я здесь». – «Бачу», – ответила башка и уперлась в меня долгим взглядом. Еще раз попытался махнуть рукой, уже, как бы приветствуя. Башка изобразила что-то, похожее на кривую улыбку, и исчезла в траве.

«Бачу», «допоможи» – что за хрень? Хохол! – шевельнулось в голове. Откуда? Здесь. Впрочем, хрен его знает, что могло происходить, пока душа с чертом пытались в меня обратно «вдыхать»… Вот и живи теперь с этим. А может из наших, из местных? Ну, там, из села какого, где часто в ходу певучий суржик? Не, навряд ли: у нашего реакция была бы другой. А тут, – понял, что москаль, и скукожился сразу, затих. Соображает. А может отрубился? Плохой он, похоже, как и я. Помер может?! – эта мысль встревожила; одним комом, вперемешку прокатилось в голове: «ну – хохол, но ведь человек же! страдает, мучается, видно; встань сейчас на ноги – побежит без оглядки к своим дитЯм, лЮбой бабе, поросЯм, стараясь забыть все как страшный сон. «Сопли», – подумалось следом – Встанет на ноги – подойдет и пристрелит, оттоптавшись сначала на ранах. Что-то внутри неприятно шевельнулось, возбуждая тоску тоскливую. «Просто боишься остаться совсем один, кинутый в этой степи. Хоть какую душу живую рядом, собаку хоть…». Райт, самозабвенно виляя хвостом, несколько раз, в какой-то спешке, лизнул мокрым и горячим языком щеку, губы, лоб, потыкался мокрым прохладным носом, – сопя, слюнявя и вынюхивая что-то, – в лицо и ухо, – и понесся куда-то, обнажив зубы в полуоткрытой пасти, похожей на улыбку… С родителями Отца, жившими на Донбассе, как и их родители, и родители их родителей и… – провел много школьных лет, пока Отец с Мамой мотались по длительным командировкам. Да и в прочее время чуть не каждый год ездили проведать да погостить. Самое счастливое время… Всех дворовых сторожевых псов, – а это почти члены семьи, – с незапамятных времен звали Райтами. Так повелось…

Убежал. Дедушка выскочил на улицу и скоро вернулся: соседи сказали, что поймали оказавшиеся вдруг на улице собачники и увезли, швырнув в большой закрывающийся сверху ящик в кузове своего грузовика. Это значит – живодерня и содранная шкура – на шапки. Горе такое, что даже изломанный и порванный, в дремоте, через много десятков лет лежа один в степи, я, кажется, как-то заскулил, сдерживаясь от хныканья. И не очень было понятно, кого именно жалел в этот момент.