Истории из Кенигсберга. Кенигсберг, которого больше нет, но в нем живут люди

скачать книгу бесплатно


– Не, ребята, Вы что? Я её из Москвы вез, она моя, как же можно свою собаку отдать? Да и старая она, 10 лет ей, своё отработала.

– Ну, если старая, то нам не надо, нам лучше бы молодых. Они снова громко засмеялись, начав сразу что-то обсуждать, и совершенно забыв о существовании Ивана и Марты.

Иван повел Марту дальше. – Вот, сказал он, показывая куда-то пальцем. Тут мы будем катки делать, асфальт укатывать. Немецкое слово «асфальт» Марта знала, это слово пахло миром, теплом и дорогами, по которым ездили не танки, а машины и велосипеды. Это слово было из той, довоенной жизни с Ульрихом и Хельгой, когда не было того страшного грохота, который будил ее последний год, и людей, которые выжили её из нормальной, привычной жизни.

Они пошли дальше. – Смотри, снова сказал Иван. – Пожарный водоем. Я карасей тут запустил – пусть люди ловят и едят. И вообще, коммунизм тут построим, еды будет вдоволь, никто голодать не будет, даже ты. Марта слушала его голос, не понимая речи, но понимая, что он говорит о чем-то хорошем, о том, что они скоро въедут в свою квартиру, и она сможет погреть свои ноги у любимой зелёной печки, а Ульрих вернется и снова в квартире будет пахнуть табаком и пивом.

Они повернули направо и вышли на Speichersdorferstrasse к дому. Марта уже еле плелась, было жарко, ей хотелось пить, лечь и отдохнуть. Они проходили мимо маленьких домиков, которые, казалось, совершенно не затронула война, в садах висели яблоки и груши, в палисадниках цвели розы, и даже фрау Ланге, как и до войны, сидела с своём кресле-качалке с книжкой и папиросой в руках. Иван посмотрел на фрау Ланге, его вечно сдвинутые брови слегка разошлись, он, как будто бы вспомнил что-то, что доставило ему радость, где-то очень глубоко в душе. Но потом он бросил взгляд на немецкую табличку с названием улицы, и снова стал тем суровым и замкнутым человеком, который выбросил Марту и её семью из нормальной жизни в подвал с угольной кучей.

Они подошли к дому. – Нагулялась старая? Спросил он Марту. Марта наклонила вбок голову в знак согласия и чуть-чуть убрала назад уши. – Ну, пойдём тогда на место, Хельга небось уже литр слёз вылила, думая, что я тебя убил где-то, и бросил.

Когда они зашли в подвал, дочка фрау Хельги бросилась к Марте на шею так, как будто не видела ее целый год, а не какой-то час. Марта устала, она лишь лизнула ее в нос и отошла к угольной куче на свое привычное место. Она засыпала и видела, как они всей семьей въезжают назад в квартиру, как Хельга моет мраморный пол в кухне, в казане варится свиная рулька, от которой ей достанется очень вкусная кость, а сама Марта лежит у своей любимой зелёной печки, и наблюдает, чем занимается такая повзрослевшая и, одновременно постаревшая дочь фрау Хельги.

В какой то момент, она услышала свое имя. Она посмотрела вверх, и увидела красивый мост, он был огромный и переливался семью цветами, как самое прекрасное, что она видела в своей жизни.

– Марта, Марта, звал её Ульрих…. Komm, komm zu mir. Разве она могла ослушаться своего хозяина?

Глава 5. Егор

Паровоз фыркнул, стал сдавать назад, толпа людей, разговаривающих по-немецки, загалдела и стала, как гигантский рой, перестраиваться, отодвигаясь от рельсов, то ли боясь попасть под поезд, то ли в надежде, что мест не хватит, и отъезд в неизвестность отложится на какое-то неопределенное время.

Толпа состояла, в основном, из женщин, детей и стариков, мужчины или погибли на войне, или были отправлены в лагерь, и каждый из уезжающих держал в руке чемодан или сверток, даже пятилетние дети держали в руках личный чемоданчик, иногда с табличкой «Hans Vogel, 20.04.41», их мамы и бабушки прекрасно понимали, что в такой толкучке могут потерять ребенка, и пытались хотя бы так определить его судьбу в дальнейшем.

Сзади этой бесформенной толпы стояли люди в советской военной форме, у каждого пятого была на поводке собака, чаще всего немецкие овчарки, которые уже охрипли от такого количества потенциальных целей и почти шипели или подвывали, пытаясь показать, что они на службе и готовы к выполнению задания. Солдаты тоже держали автоматы наготове, такая толпа, даже состоящая из женщин и детей, в СССР могла бы снести что угодно, и кого угодно, но немецкие женщины организованно стояли в толпе, стараясь не потерять своих детей и родителей, и, одновременно контролируя багаж, который был последней ниточкой, связывающей их с прошлой, комфортной, скучной немецкой жизнью.

– Перестань скакать, сказал отец Егору, – увидит особист какой-нибудь, и с ней поедешь.

– И поеду! Ответил Егор – что я тут без нее делать буду? – Работать будешь, возразил Иван, – причем столько, чтобы вся эта немецкая любовь и дурь вылетела из твоей башки, а я уж о загрузке твоей головы побеспокоюсь.

Егор продолжил вставать на носки, пытаясь разглядеть светлые волосы Евы, но светлых волос было слишком много, и угадать именно ее голову все не получалось. Во что она была одета, он тоже не знал, но надеялся, что это было его любимое голубое платье с кружевами, которое он сам притащил ей в подвал из Евиного шкафа, и которое он втихаря от отца стирал, и снова возвращал ей.

Стоял август 1948 года, уже почти год остатки немецкого населения переселялись в Германию, было очень, для Восточной Пруссии, тепло, около 25 градусов, поэтому толпа переселенцев была не серой или черной, а наоборот, разноцветной, одетой в летнюю одежду. Вдруг ему показалось, что он увидел платье.

– Ева, Ева – крикнул он, и несколько солдат обернулись на его крик и двое даже навели автоматы на него. – Молчи, идиот – снова зашипел отец, – угомонись уже.

Однако, крик Егора сработал, он увидел девушку в голубом платье, которая подняла руку, и помахала ему. Она была довольно высокой, и рука была хорошо видна Егору. Видна она была и солдатам, охранявшим толпу немцев.

– Ну что, парень, сказал лейтенант, – заберем ее? Отправим в лагерь, следом тебя, там может и встретитесь, нравится идея?

– Да ладно тебе, лейтенант, – примирительно сказал Иван, сам же молодой, не любил что ли? Оставь пацана в покое.

– Какое любил… Ответил лейтенант. – Призвали в 43-м, в 18 лет, когда я там любить мог? Вот отгрузим этот человеческий мусор, и поеду домой, на дембель, любить.

Егор стоял, и вспоминал, как два года назад, он первый раз гулял с Евой, брал ее за руку, рассказывал о своей жизни и, ни слова не понимая по-немецки, слушал ее рассказ о прежней жизни.

Гулять пойдёшь? Spazieren? – спросил Егор немецкую девочку. Та отвернула испачканное лицо, и жестом изобразила умывание. – Сейчас! Обрадовался парень, – Принесу! Он побежал в квартиру на 3 этаж, где ещё недавно жила Ева с мамой и собакой Мартой. Набрал в ковшик тёплой воды, и, подумав, пошёл в комнату с зелёной печкой, где стоял громадный платяной шкаф с одеждой, которую немки не стали брать с собой в подвал. Он потоптался перед открытой дверью и выбрал голубое, в цвет глаз Евы, платье, с белыми оборками, очень, на его взгляд, нарядное. Ева, при виде платья, снова собралась заплакать, но Егор сказал: всё, не реви, одевайся, я тебя там подожду. Девочка не поняла фразу, но уловила смысл, что её сейчас в этом красивом платье поведут гулять, и она снова увидит свой двор, где она гуляла с рождения, и который почти не поменялся с того довоенного времени, но поменялись люди, которые жили теперь здесь.

Ей вдруг стало страшно выходить, она представила, что вокруг чужие люди, чужой шипящий язык, и её домашний двор показался ей очень опасным, как будто она должны выйти в лабиринт к Минотавру, она читала греческие сказки, и очень отчетливо представила, что там снаружи.

– Mit ihr zusammen (*с ней вместе), сказала она Егору, показывая рукой на Марту.

– Собаку хочешь взять? Бери – сказал Егор, готовый взять с собой что угодно, лишь бы немецкая девочка согласилась пойти с ним погулять. – Только ты молчи на улице, поняла? Он приложил палец к губам и показал глазами на дверь. – Услышат твой немецкий, наживём проблем. Она поняла, кивнула, и стала надевать веревку на шею овчарке. Марта поднялась, внимательно смотря то на Егора, то на Еву, не понимая, пришло время защищать хозяйку, или надо немного подождать?

На улице стояло настоящее лето. Непонятно откуда пахло яблоками и грушами, зелень была просто изумрудная, балтийские дожди смыли с нее пыль войны. Некоторые деревья зацепили бомбы или снаряды, они были расколоты, но боролись за жизнь и уже выпустили зелёные побеги, которые потом превратятся в настоящие деревья, пусть и немного покореженные.

На улице Марта повела Еву к красивой небольшой липе, которая стояла посередине огромного двора, со всех сторон которого стояли двух- и трехэтажные дома. Ева подошла к дереву, погладила ствол и вдруг из ее прозрачных, голубых глаз потекли слезы. Она стояла и всхлипывала рядом с этим деревом, а Егор, не понимая, что произошло, и в чем он виноват, топтался рядом, ни о чем не спрашивая. – Vater, сказала немка, – Papa. Отец посадил, догадался Егор, и сказал ей: Папа, да, verstehen папа, хорошо.

Они пошли по двору, Марта занималась своими собачьими делами, шла на веревке, нюхала дорогу, и, периодически, косилась на Егора, как будто говоря: мальчик, я тебя вижу, и от тебя я Еву смогу защитить точно. Однако время шло, защищать было не нужно, она успокоилась и просто шла на поводке рядом. Вдруг она остановилась, чуть подняла шерсть на загривке, издала тихий-тихий рык, и внимательно посмотрела на Еву. Ева тоже остановилась.

Впереди была компания мальчишек, от 12 до 16 лет, человек 7—8, они громко разговаривали и смеялись, двое кидали ножик в землю, остальные плевали скорлупу от семечек на землю.

– Привет, Егор, сказал один из них, по кличке Шинель, потому что не снимал шинель даже в эти теплые августовские дни. Как дела? Кто это с тобой? Может познакомишь?

Марта снова чуть рыкнула, но негромко, только чтобы услышала Ева, врагов предупреждать не нужно. Ева посмотрела на нее, чуть укоризненно, но вспомнив Егора и его палец у губ, ничего не сказала, только опустила глаза вниз.

– Сестра приехала из Самары, сказал Егор. – Она немая, и немного не в себе, попала в бомбежку при эвакуации, так и не разговаривает.

– Это же отлично, засмеялся Шинель, о чем нам с ней разговаривать? Можем пообщаться без разговоров.

Егор и Ева пошли мимо пацанов, Марта постаралась пройти между группой ребят и Евой, это было правильно, так её учили. Они подошли к большому зданию песочного цвета с колоннами. С одной стороны, у него был парадный вход с двумя большими деревянными дверями, а сбоку была металлическая лестница с маленького балкончика до земли, видимо пожарный выход.

– Смотри, сказал Егор, – такое здание красивое, наверное, тут был кинотеатр? Синема? Фильмы показывали? Ева услышала известное ей слово Film, стала улыбаться и рассказывать Егору, как они с классом ходили в кино, что тут недалеко школа и многие ребята из класса, жили в этих домах вокруг двора, и вообще, какая жизнь тут была до войны. Егор слушал, не понимая почти ни слова, любуясь красивой девочкой, и представляя, что она рассказывает ему, как они пойдут вместе в кино, что там будут показывать «Весёлых ребят» и «Цирк», а он будет ей переводить то, что она сама не поняла, а для этого ему надо будет наклониться прямо к её уху, и завиток волос на её шее будет щекотать ему нос. А после кино они пойдут домой, не в подвал, а к нему домой, будут пить чай с сушками и болтать обо всем на свете.

Впереди был чей-то сад с фруктами, хозяева явно были не в нём, они или погибли, или сбежали, или прятались, как Ева, в подвале. Яблок и груш было в избытке, хотя их и изрядно пощипали стаи мальчишек.

– Пойдем? – спросил Егор. – Nein, помотала головой Ева, в её жизни это было неправильно, это чужое, это брать нельзя. Для тех людей, которые жили сейчас вокруг, это было, видимо, непонятно, они квартиры забирали, не то, что яблоки. Она вдруг вспомнила, как ругалась фрау Эльза, их учитель в школе, когда приятель Евы Ханс взял у неё карандаш без спроса. Это было табу, категорически запрещено, streng verboten.

– Ладно, сказал Егор, – черт с ними, с яблоками, пойдем. Они пошли дальше по двору к большим качелям, которые чудом уцелели в войну, и сейчас на них никто не качался. Ева отвела Марту к большому тополю и привязала, чтобы она не лезла под качели и не мешала, Марта послушно легла, опустила голову на лапы и задремала. Егор помог Еве сесть на качели, сел рядом, стал раскачивать качели и спросил: – Нравится? Она не поняла вопроса, но инстинктивно кивнула и стала говорить, как они с папой давно качались на этих качелях, до войны, когда вокруг просто гуляли люди, пахло фруктами и миром, резвились дети, играли собаки, взрослые чинно сидели на скамейках, занимаясь кто чем, в общем для неё этот двор был всем тем миром, который видят дети, пока не вырастут и не уйдут из своего двора в другой. Егор слушал звуки её голоса и ему казалось, что они так будут сидеть вечно, она будет говорить, а он слушать эту музыку немецкой непонятной речи, это ли не счастье для влюблённого шестнадцатилетнего мальчика?

Марта вдруг подняла голову – к качелям подходила та группа ребят, которую они встретили, когда выходили из дома. Егор затормозил качели, помог Еве слезть, но больше он ничего сделать не успел. Шинель без слов взял Еву за локоть, и попытался оттащить её в сторону от Егора. – Nein, вскрикнула Ева, и группа подростков, охнув: «немка!» начала сжимать вокруг них кольцо. Марта встала, она рычала и лаяла, лаяла и рычала, пытаясь сорваться с привязи, Егор уже давно дрался с тремя самыми крепкими ребятами, в тот момент, когда Шинель держал за локти Еву и говорил: ничего, ничего, сейчас пойдешь с нами, тебе понравится, я обещаю. Выстрел раздался неожиданно настолько, что даже Марта замолчала.

– Пошли вон, сказал Иван, я сам разберусь, кто тут немка, а кто полурусский. Шинель, как самый старший попытался покачать права, но ему в нос прилетел крепкий удар от Егора, который отомстил сразу за всё, за Еву, за Марту и вообще за сорванную, замечательную прогулку.

И тут Егор понял, что эта прогулка была последней, что их теперь будут ждать и караулить, чтобы забрать Еву в лагерь, чтобы отомстить им за этот выстрел и этот удар в нос. За себя он не боялся, но Ева…

Иван сказал парням: – Уходите, я отведу её к коменданту и она поедет в лагерь. Тоже мне нашлись кавалеры, мы на фронте за такое к стенке ставили. Пошли вон!

Пацаны ушли, Иван подошел к Марте и отвязал её – она поняла на чьей он сейчас стороне, и не тронула его, более того, пошла с ним на веревке рядом, как будто он её новый хозяин, как будто, так и надо. Ева перестала всхлипывать и стала вытирать Егору лицо, оторвав от платья кусок кружева.

– Перестань… – бубнил Егор, а сам хотел, чтобы она вытирала кровь с его лица вечно, ведь рядом с ним, как в его мечтах снова был локон белых волос и щекотал ему щеку.

Ева шла, вдыхая запах груш и яблок, смотря на голубое небо, которое она увидит теперь нескоро, да и увидит ли вообще. Ей опять надо возвращаться в подвал, опять пить из трубы и спать рядом с угольной кучей без надежды выйти на улицу. Сказка, едва появившись снова превратилась в явь, как это было в последнее время постоянно. А Марта шла в полной растерянности, почувствовав крепкую руку мужчины, не понимая хозяин он или нет, но его уверенная походка и полное отсутствие страха перед ней, приказывали ей слушаться, особенно после того, как он защитил ее хозяйку в той ситуации, когда защищать её была обязана Марта.

Все это промелькнуло перед глазами Егора в тот момент, когда паровоз дал очередной гудок, и толпа охнула и как большой рой в улей, стала втягиваться в вагоны-теплушки, Егор последний раз увидел Евину светлую голову и завыл, завыл как женщина, которая провожает мужа на войну, понимая, что с этой войны он не вернётся, и видит она его в последний раз. Ему было плевать, что про него думают стоящие вокруг солдаты, отец, да кто угодно, он вглядывался и вглядывался в этот человеческий муравейник, пытаясь запомнить каждый момент, каждый штрих этого безумного отъезда хозяев Пруссии в неизвестность.

Егор Иванович Кузнецов вздрогнул от ярких воспоминаний, которые происходили почти полвека назад. Сейчас он стоял на центральном острове Калининграда, который все называли «могилой Канта», потому что там находился бывший кафедральный собор Кенигсберга, у стены которого и был похоронен немецкий философ Кант. Шел июнь 1994 года, это было самое прекрасное время года в Калининграде, когда буйство зелёной листвы закрывало все несовершенство современной и несовременной архитектуры.

Над собором кружил вертолет, он должен был сегодня установить флюгер на главную башню собора, после чего тот будет похожим на Der Dom Кенигсберга, а не на послевоенные развалины, и, явно станет главной достопримечательностью Калининграда, привлекая туристов и из России, и из Германии, ностальгирующих туристов, тех жителей Кенигсберга, кому посчастливилось дожить до того времени, когда им разрешили посетить Калининград.

Недалеко от него разворачивался бело-голубой автобус, двухэтажный, Егор Иванович таких и не видел раньше, на борту было написано Stern Reisen. Из окон торчали лица мужчин и женщин, бабушек и дедушек, которые смешными маленькими фотоаппаратами пытались, не выйдя из автобуса, запечатлеть всё, что видели. Автобус наконец встал и открыл двери, из которых очень медленно стали выходить пожилые люди, одетые не так мрачно, как одевались старики в СССР, в серое и коричневое. Женщины часто были в юбках до колен, мужчины в бриджах, делавших их похожими на взрослых детсадовцев, или в белых брюках и майках, похожих на майку Бориса Ельцина, когда он играл в теннис.

Егор Иванович снова посмотрел на вертолет, в котором явно был очень опытный пилот, который практически сразу примерил флюгер на башню, и начал потихоньку его ставить. Немцы, вышедшие из автобуса, загалдели на своем, и стали щёлкать забавными фотоаппаратами. Однако одна женщина привлекла его внимание своей прямой спиной и ростом выше среднего. В голове у Егора Ивановича что-то щелкнуло, пересохло в горле, и он сухими губами прошептал: Ева…

Высокая женщина обернулась, полоснула его своими небесно-голубыми глазами, которые вдруг расширились, и из них потекли слезы, как тогда, в сорок шестом, возле качелей.– Ева, снова сказал Егор, и тот ледяной ком, которые он носил в груди уже сорок шесть лет, со времени депортации Евы в Германию вдруг начал таять. Егор пошатнулся, сделал шаг назад, и опустился на скамейку.

– Ева, опять прошептал он, ледяной ком продолжил таять, заполняя водой легкие, не давая дышать и говорить. Егор попытался встать, но не смог, он смог лишь посмотреть наверх, на голубое небо, где плыло облако, похожее на собаку, облако вильнуло хвостом и позвало его к себе. – Марта, подумал Егор, ты меня ждешь?

Четыре не мушкетера

ГЛАВА 1. ЗУБНАЯ ПАСТА

– Ты еще зубную пасту привези, сказал Сашка. Сашкой его звали потому, что фамилия у него была Александров, при этом имя, которое никто не использовал, у него было Василий. Они все звали друг друга по кличкам, а не по именам, благо, что фамилии были говорящими. Так Петя Ващенков был Васей, Мишка Мартынов – Мартыном, и только Игоря звали Крупным, несмотря на то что он был самым мелким из всех. У Игоря фамилия была Крупенин.

– А чем тебя зубная паста-то не устраивает? Маленькая, возить легко, стоит немного, – возразил Крупный.

– Не устраивает потому, что сколько людей зубы чистят? Не каждый, и только раз в день. А курят все, и постоянно…

– Да, с этим не поспоришь, – сказал Мартын, – все дети курят, вместо того, чтобы зубы чистить.

Четыре приятеля сидели на рынке, возле картонки, на которой лежало 3 блока сигарет «Bond» и два блока сигарет «Magna». Совсем недавно трое из них, Крупный, Мартын и Вася работали на заводе электриками, а Сашка был почти олигархом, они с мамой сдавали 2 комнаты на 1 этаже особняка, начинающим приезжать в область иностранцам. Курил из них только Крупный, но курил не то, что они продавали, перед ним лежала открытая пачка «Camel». Вокруг них стояли женщины и мужчины разного возраста, с такими же картонками, некоторые, более оснащенные, клали картонку на ящик из-под пива, а не прямо на землю. Ассортимент продаваемого тоже не отличался большим разнообразием, большинство продавало сигареты, которые купили на оптовом складе коробкой, кто-то продавал то, что удалось утащить у отца из подвала: гаечные ключи или латунные краны. Один странный мужик сидел с ворохом пуховых платков, и, к изумлению друзей, возле него постоянно толпились женщины разного возраста.