Сенька Голотур

Александр Алексеевич Богданов

Сенька Голотур

Пароход «Аскольд» стоял в Нижнем почти трое суток.

Время было ярмарочное, и матросы беспросыпу пьянствовали: бродили шумной ватагой по ярмарочной площади, смотрели «Петрушку», пили кислые щи в ларьках, позвякивали кисетами с серебром и рассыпали во все стороны весёлые шуточки и бурлацкую брань.

В Азиатском переулке случился на второй день скандал. Около одного из увеселительных домов матрос Сенька Голотур, Самарский «горчичник», драчун и забулдыга, молодой рыжеголовый парень, затеял ссору с проезжими персами.

Ссора вышла по пустякам, вздорная и дурашная.

Матросы в игривом настроении возвращались на ночевку. Шли с разухабистой песней, которую горланили, не обращая внимания на угрозы унтер-квартала:

Во-олга мать моя родная!..

Из певцов особенно отличался Голотур. Напруживая широкую сильную грудь, он брал отчаянные ноты высоким звонким тенором, гикал, вкладывал в рот два пальца и по-разбойничьи свистал:

   Что ж вы, братцы, прий-уныли!..Эй ты, Филька, ч-чёррт пляши!..

Потом он приседал казачком на землю, топотал, лихо выбрасывал ноги, хлопал в ладоши, кружился кубарем и, стремительно вскочив, отбивал по сухой земле четкую рассыпчатую дробь.

   Пейте братцы в круговую,3-за по-омин её души!..

Матросы только гопали ему с одобрением:

– Ах, штоб тя разорвало!.. Л-ловко!.. Сень, пройдись-ка колесом!

Среди общего восхищения Голотур становился на руки и делал несколько оборотов колесом с одной стороны улицы на другую.

Молодая удаль бурлила в нем. Хотелось выкинуть что-нибудь такое, отчего неистово заржала бы вся людная толпа зевак, – бабы, подростки и мальчишки, провожающие матросов.

Удобный случай как раз представился, – на земле, уткнувшись лицом в желтый сорный песок, лежал человек. Это был перс. Очевидно кто-нибудь столкнул его пьяного с крыльца, и он уснул – так, как свалился: на четвереньках, раскрылив руки и выставив из-под цветного бешмета широко расставленные ноги.

Голотур прошелся колесом, подскочил к персу и ткнул его носком сапога в мягкие части тела, под общий гогот и поощрительный рев.

Перс лениво поднялся. Некоторое время спросонья он не мог понять, что произошло с ним. Потом, когда он пришел в себя, его вдруг охватила ярость. Бронзово-оливковое лицо его потемнело, он пронзительно крикнул и стал что-то лепетать на гортанном непонятном для всех языке.

На крик из домика выбежали еще персы в высоких черных шапках, тоже непонятно залепетали, перебивая один другого, засверкали желтыми белками глаз и замахали кулаками.

Голотур дурашливо стал передразнивать их говор:

– Алла-ялла-ла-ла-ла!.. Шах кирзы-мирзы, – Мугамед-ялла, ламулла шайтан!..

Публика – беснуясь – гоготала, а персы угрожающе сошли с крыльца.

– Волцкие, – не выдавай!.. скомандовал матросам Сенька.

И завязалась драка. Персы выхватили из-за поясов блестящие отточенные тонкие кинжалы. Но в ход их не пустили, – отчасти из боязни, отчасти потому, что подоспевшая полиция помешала и арестовала главных зачинщиков ссоры – Голотура и его жертву.

* * *

Ночь Голотур провел в участке. А на следующий день к вечеру ему нужно было явиться на «Аскольд», который отплывал вниз до Астрахани.

Еще с утра к желтой облупленной каланче полицейской части пришли его товарищи матросы, скуластые, всклокоченные, с помятыми хмельными лицами. Справившись и узнав, что Голотур еще под арестом, они вступили в спор с постовым полицейским.

– Почему заарештован?.. По какой такой причине?..

Полицейекий сурово толкал их с тротуара прочь, – на дорогу…

– Проваливай!.. Нечего здря скопление производить!.. Проваливай без рассужденьев!..

Матросы не слушали его, напирали и лезли опять с дороги на тротуар.

– Подавай нам часнова пристава!.. Мы с тобой и разговаривать не хотим…

– Я вот вам подам!.. Ка-ак же?.. Счас для вас к телефону побегу!.. Пожа-алте, мол, ваш благородье, – драная команда вас требоват!.. Проходи, не стой, покуда не заарештовали!.. Вот запереть вас, с…… сынов, на неделю другую, на хлеб-на воду, будете звать часнова пристава!..

Некоторые из матросов пробовали заговаривать миролюбиво…

– Кавалер, а кавалер!.. Ну, посуди-ж ты сам?.. В пять часов «Аскольд» у отплытие… А команды нет… Кто-ж теперьча виноват?.. А?.. Скажут, где такие-сякие команда?..

– Казне убыток и хорошей публике огорчение!..

– Вер-рно!..

– А ты нам приставом тычешь!.. На нашем пароходе в прошлом году сам принец Лимтельбурхский прокатываться изволили… Десять целковых еще на чай дали!.. Это тебе не ча-асный!..

– Мож и сечас какой-нибудь принец прокатиться захотят!.. Кто отвечать будет?..

Но полицейский, не слушая доводов, только сизо наливался кровью, ершил подрезанные жесткие усы и по-начальнически поводил глазами.

– Там найдут, кто ответит!.. Эт-то што же?.. На манер забастовки?.. Бу-унтоваться вздумали?.. Вот его благородие, господин пристав, разъяснит вам порядок службы уставов!..

– Нам нечего разъяснять… Выучены!..

– Поговори, поговори ешще!.. Не бунтуй!.. Слышь, добром просят, не напирать!.. Отойди, отойди прочь!..

– Ты, кавалер, полегше бы!.. Чать не какие-нибудь, а с «Аскольд» ова парохода!.. Во-олцкие!..

До самого прибытия пристава продолжался спор, В одиннадцать часов в участок явился частный пристав. Он приказал матросам убираться и объявил, что Голотур будет задержан под арестом до составления протокола и выяснения обстоятельств драки, потому что потерпевший перс заявил претензию о покраже у него ста рублей.

Матросы поблизости от части столпились в кучку, обсуждая, что делать. Одни предлагали настаивать на освобождении товарища, другие советовали – пока не стряслось какой-либо беды и над ними – возвратиться на пароход.

Постепенно бурное настроение стихало. Пошумев еще немного, через час-другой, команда уже была вся на месте.

* * *

После второго свистка – совершенно неожиданно на пароходе появился Голотур.

И еще удивительней было то, что он пришел не один, а в сопровождении маленькой юркой черной женщины, наряженной, в горошковую кофту, пунцовый кушак и выцветшую золотисто-зеленую шаль.

Матросы ахнули от изумления, когда увидели его.

– Сенька!.. От дьявол?.. Каким манером?..

– От чудеса!.. Да, ведь, это Сенька!.. Ей-Богу, Сенька!..

К нему наперебой лезли, ощупывали его руками и недоумевали. А Голотур, с видом победителя, самодовольно скалил лошадиные желтые обкуренные зубы и гордо запрокидывал назад рыжую голову.

– Как же ты убег?..

– А так… Слово такое кочетиное знаю…

– Будя брехать, – слово!.. Выпустили чай, поди?.. Скажи, часный, небойсь выпустил?..

– Шишь, держи карман шире!.. – сердился Голотур… – Часный приказывал замком запереть, – а не то што бы!.. И вы хороши! Товарищи прозываются!.. Бросили – одного… По башке бы вас чалкой!..

– Чего ж мы могли исделать?.. Чать старались за тебя!..

– Ста-арались!.. Рвань коричневая!.. Цыкнул на вас бутарь, вы уж и под лавку…

– Чего лаешься?.. Попробовал бы сам…

– Я то – пробовал!.. Кабы все пробовали так, – как я…

– А ты, Сенька, будя ссориться… Лучше на радостях поставь-ка артели угощенье, – пару молодок с красными головками…

– Верно, поставь Сенька!..

– Л-ладно што-ль, уж… Не стоите вы, да все равно со вчерашнего угару башка трещит, похмелки просит…

Голотур достал у буфетчика водки, купил вязку кренделей с тмином и удалился в кубрик. Сидя на дощатой наре, он пил, куражился, угощал матросов и рассказывал хвастливо:

– Часть!.. Собачья конура – этто, али клетка для курей, а не часть!.. Погнали нас утром на дровяной двор с азиятом… Я этта иду, кругом оглядываю, мозгую, – азият позадь меня бормочет – ла-ла-ла, ла-ла-ла… Ладно, мол, – лалакай себе!.. Стали мы разгулку делать… Я – улучил моменту да за штабеля… Выбрал шест, кой подлинней, да единым духом через забор и пересиганул…

– Н-ну?.. От дьявол!..

– Лопни глаза, – провалиться скрозь место, – не вру!.. Так по шесту и перемахнул… А бутарь сзади из левольверта – чик-чик!..

– Го-го!.. Здоррово!..

– Ой, ли?.. Не врешь, Сенька?..

– С чего врать?.. Я за вранье жалованья не получаю…

– Как ты говоришь про бутаря?..

– Прыгаю я этто через забор, а бутарь сзади из леворьверту – чик да чик… Ну, шваркнулся я наземь, вскочил единым моментом да наутек!..

– А убили-б тебя?..

– Убили – в землю зарыли!.. Эка важность?.. У меня жены – детей нет, плакаться некому!..

Волжская ночь ласково плыла над Волгой, зажигала красные огоньки рыбацких костров и баканов, – входила в душу соблазнительными желаниями любви. Справа вставала высокая громада затенённого берега, слева смутно очерченные неясные дали.

Кое-где по палубе парохода разгуливали мечтающие пары, – любовались красотой волжской ночи, – переливным мерцанием волн, небом – затканным жемчугами звезд.

Склянки в машинном отделении отбили двенадцать. Гомон и суета дня стихли. Только вверху, в стеклянной рубке, рулевой скрипел штурвальным колесом, да внизу бурлил по воде винт широкими лопастями.

Голотур, возбужденный негой ночи и событиями последних дней, сидел в багажном отделении вместе с женщиной в горошковой кофте. Лицо его жарко горело и в глазах играл хмель. И во всей фигуре было много бесшабашного молодого задора, который так нравится женщинам.

– Што-же Феня, скажи?.. Люб я тебе, али нет?..

Женщина смотрела на него молча ласковыми, млеющими глазами…

– А коли люб, то поедем на Астрахань?.. А?.. Чево тут долго думать?.. А не то катнем на Баку?.. На Баку жизнь привольная, летом большую деньгу зашибем, погуляем!.. А по осени ты в свою сторону, а я в свою сторону…

Женщина колебалась, очевидно какие-то посторонние чувства пересиливали соблазнительное предложение Голотура…

– Нет, надо к батюшке съездить, батюшку повидать!.. Я в городу пять лет живу, пять лет родителев не видала!.. А теперь, отписывают. батюшка плох стал… Помрет и не увидишь…

– Ну, и пущай помрет!.. Эко важность!.. – небрежно заметил Голотур. – Старому о смерти думать надо, а молодому жить… Право, махнем-ка на Баку?.. Покудова живы, только и повеселиться!..

Женщина перебирала пальцами концы золотистой шали и изредка вглядывалась в Голотура, как бы решая, что представляет из себя этот странный незнакомый рыжий парень.

Голотур завлекающе склонился к ней.

– По крайности полное удовольствие увидим!. Хоша лето – да наше!..

Вдали, в пролете между ящиками и тюками, показался внезапно капитан. Он быстро шел по багажному отделению крупным размашистым шагом.

Появление его было для Голотура неожиданностью. Капитан – пожилой, сырой и обрюзгший человек – редко дежурил ночью, передавая обычно смену помощникам.

Поравнявшись с сидящими, капитан остановился, вынул руки из карманов форменной летней тужурки и ткнул белым пухлым пальцем по направлению вверх.

– Почему не на вахте?..

Голотур быстро выпрямился, но не растерялся. Глазки его по-звериному забегали, и он ответил бойко, с непринужденностью:

– Есть!.. Сей секундой!.. Так что сей секундой отлучился!..

Капитан потрогал фуражку с якорьками, – такова уж у него была привычка, когда он сердился, – и строго сказал:

– Что за женщина?.. Эй, – ты, женщина!.. Чего тебе надо?..

Женщина молчала.

Сенька развязно переступил с ноги на ногу, непочтительно подоткнулся рукой в бок и ответил с легкой блудливой усмешкой:

– Так… из проезжающих одна!.. От земляков с поклоном!..

Капитан недоверчиво и строго оглядел обоих.

– Пшел сейчас на вахту!..

Голотур не двигался с места. Кривая блуждающая усмешка расползалась шире по его лицу. Охватывало непонятное, так знакомое ему, желание выкинуть какую-нибудь необычайную, надолго памятную штуку, о которой много говорили бы в команде. Присутствие женщины разжигало его задор.

– Почему не исполняешь приказания?.. Слышал?.. гневно крикнул капитан…

– Не глухой, – чать слышал!.. дерзким вызывающим голосом ответил Голотур…

– Что-о?..

– Не оглох, говорю!.. Вот только два слова подруге сказать… Х-ха!..

– Что-о такое?..

– Два слова, мол, подруге сказать!.. Х-ха…

Капитан, багровый от гнева, подался к Голотуру и резким сильным движением швырнул его вперед в пролет.

Голотур мелко пробежал несколько шагов, остановился в конце пролета и оттуда угрожающе стал кричать:

– Не имеете правов толкаться и что касаемо грубого обращения!.. Бить себя тоже не позволю!.. Ноне нет таких законов!.. Што мы, крепостные, што ли?.. Не очень себе задавайтесь, а то, ведь, и я могу такое исделать, – памятку на всю жизнь дать…

Капитан, переводя гневно взгляд то на него, то на женщину, с сознанием своей власти, проговорил:

– Я свои права знаю!.. Нахлещетесь винища, а потом обязан-ностей не исполняете… С вами норовишь по-человечески, а вы – хуже скотов!..

* * *

За Богородском Волга шире и быстрей. Стремительная Кама вливает в нее свои холодные бурные воды, и несколько верст обе эти реки – как две родные сестры – рокочут в однобережье, пока не сольются вместе.

Женщина в горошковой кофте сошла на одной из пристаней. Следом за ней куда-то исчез и Голотур. Его потребовал к себе капитан, но нигде не могли его найти. Искали и в машинном отделении, и багажном, и по классам, – он пропал – как в воду канул…

– Недоброе задумал!.. – говорили знавшие его нрав товарищи…

– Ока-азия!.. Не иначе, как с озорством наш Сенька объявится!..

И, действительно, Голотур скоро объявился…

В суетливую многоголосую жизнь парохода вдруг ворвался тревожный зловещий крик:

– Пожа-ар!..

– Э-эй, люди, пожар!..

Как потревоженный муравейник, засуетился пароход… Весть о бедствии быстро распространилась внизу и вверху и объяла всех ужасом. По палубе, вдоль бортов, около спасательных поясов, подвешенных у ватер-вейсов, метались бледные растерянные люди, хватали за руки детей, забирали ценные вещи, – наполняли все вокруг смятением.

– Где горит?..

– В багажном отделении!..

Бежали в багажное отделение… С содроганием ждали, что вот-вот вырвутся бешеные огненные змеи и тогда уже нет от них спасенья…

Но было только странно и удивительно, что нет сигнальных свистков, извещающих об опасности, и нигде не видно огня.

А помощник капитана, высокий молодой человек в кителе, залитом водой, даже перебегал поспешно из класса в класс, энергично жестикулировал и успокаивал пассажиров:

– Господа, – нет никакой опасности!.. Пожалуйста, успокойтесь!.. – Ради Бога, господа, – все в порядке!..

Вскоре следом за ним явился и сам капитан. Он вытирал платком горячий вспотевший лоб, также просил не волноваться и коротко, на ходу, пояснял:

– Произошло маленькое несчастие!.. Но оно предупреждено принятыми мерами… Пожалуйста, будьте спокойны!..

Только тогда пассажиры облегченно вздохнули. Но – как обычно бывает после переполохов, – они не расходились, а продолжали толпиться на палубе, оживленно обсуждая происшедшее и высказывая свое неудовольствие, что пароходы так плохо приспособлены на случай несчастий. Ругали волжские порядки, а заодно уже, вообще русскую халатность и русскую жизнь.

Некоторые спускались вниз, чтоб увериться в безопасности. В багажном отделении пол был залить водой, ящики и тюки разбросаны, и слегка пахло едким щекочущим запахом ваты.

Длинные блестящие стержни в машинном отделении ходили весело и быстро, как будто ничего не случилось…

И день был солнечный, ясный и голубой, мирно-прекрасный, чуждый человеческой сутолоке и тревогам.

Публика еще не разошлась, как на палубе вновь раздался волнующий крик:

– Человек в воду упал!

Только немногие видели, как через борт мелькнуло яркое синее пятно. На мгновенье раскрылась желто-мутная водная бездна и поглотила упавшее тело… Потом снова выбросила его. Человек в кубовой рубахе, блестя на солнце шапкой рыжих волос, сделал несколько крупных рыбацких взмахов. Он держал направление к берегу, но быстрое течение и водоворот около колес тянули его под пароход. Он погрузился мгновенно в воду.

Глухой рев прокатился в толпе.

– Остановить пароход!..

Сверху раздалась команда:

– Стоп!..

Пароход закачался и задрожал крепким стальным корпусом, как будто с усилием перемалывая схваченную жертву.

– А ведь это Сенька!.. Верно, Сенька!.. сказал чей-то голос из кучки матросов. – Это он хлопок давеча запалил, а теперь наутек вздумал!..

– Бог-то, видно, и наказал!..

– Смотрите, – вон он выплывает!..

Люди бросились к корме. Из крутящегося водоворота выбросило синее пятно. Несколько секунд оно держалось неподвижно на поверхности, захлестываемое волнами. Пятно беспомощно мелькнуло раз-другой, покорное течению, и, наконец, пропало совсем.

Пароход остановился. Шлюпка с матросами закачалась на волнах и отплыла. Но бездна, поглотившая человека, на этот раз не раскрывалась и беспечно играла на солнце серебряными блестками. И в просторной зыби нечего и негде было искать.