скачать книгу бесплатно
Руководящий аппарат королевства включал в себя еще одного члена. Томас Кромвель ранее находился в подчинении у Уолси, занимаясь, в частности, работой по роспуску небольших мужских и женских монастырей. После низвержения прелата Кромвеля видели с молитвенником в руках, стенающего по печальной доле своего господина; однако ему удалось снискать расположение короля, который назначил ему место в парламенте. Вскоре его талант и самоуверенность помогли ему выслужиться и сделать карьеру, подобно великому визирю в одной из восточных деспотий, и он последовательно занимал должности королевского советника, хранителя королевских драгоценностей, канцлера казначейства (пожизненно), начальника судебных архивов и государственного секретаря. Впрочем, он никогда не отрекался от своего предыдущего покровителя и, будучи пожалованным собственным гербом, взял эмблему Уолси с изображением корнуоллской клушицы.
Кардиналу доверительно сообщили, что ему следует удалиться в маленький епископский дворец в Эшере, и во время своего путешествия туда верхом на муле Уолси повстречал посланника от короля, который передал ему кольцо и письмо. В нем Генрих сообщал Уолси, что не стоит отчаиваться и что в любое время он может подняться еще выше к вершинам власти. Кардинал спешился и встал на колени, чтобы помолиться. Мотивы короля не были очевидны с первого взгляда. Говорили, что все происходящее в королевской семье – тайна за семью печатями и никому не стоит пытаться в нее проникнуть. Однако может быть, что Генрих хотел проверить успешность своего нового совета, прежде чем нанести кардиналу последний, сокрушительный удар.
В начале ноября был созван парламент, чтобы изъявить жителям королевства волю короля. Члены палаты общин, в большинстве своем адвокаты и землевладельцы, воспринимали королевскую прерогативу довольно спокойно; их роль заключалась в том, чтобы регистрировать указы короля и защищать его от обвинений в непопулярных мерах. Когда Томаса Кромвеля впервые назначили членом парламента, ему велели просить совета у герцога Норфолка, «как следует вести себя в парламенте по благоусмотрению короля». Спикером выступал один из королевских подданных, чье жалованье выплачивал сам Генрих, и, как писал Эдвард Холл в «Хронике», «большинство членов палаты представляли собой королевских слуг».
Парламент 1529 года не отличался от всех предшествующих. Король восседал на своем троне, а стоявший по правую руку лорд-канцлер Томас Мор произносил речь о причинах созыва. Он отозвался об Уолси как о «большом валухе [кастрированном баране], наконец-то низложенном». Члены палаты общин вскоре продемонстрировали свою лояльность, приняв закон, «освобождавший короля от обязанности выплачивать взятые им займы». Когда один из несогласных опротестовал подобную меру, король поинтересовался, «на его ли он стороне». Парламент утвердил законопроекты о выращивании телят и цене на ввозимые шерстяные шапки, однако его внимание было в основном сосредоточено на денежных поборах церкви. Это происходило на фоне резкого обострения антиклерикальных настроений, последовавшего за низложением Уолси. Была составлена всеобщая петиция, где пороки и злоупотребления священнослужителей подверглись обличительной критике как плоды семи смертных грехов; «приходской клир», или белое духовенство, погрязло в пороке, алчности, праздности и жестокости.
Недовольство вылилось в форму официальных законопроектов против поборов, требуемых клириками за утверждение завещаний и поминальные службы; духовенству запрещалось владеть землей на праве аренды и заниматься торговлей. Вполне очевидно, что вдохновителем этих жалоб, если не непосредственным инициатором, был Королевский совет. Это был еще один выпад в сторону папы, служивший напоминанием о том, что парламент всегда будет исполнять волю короля. Характерно, что на своих ранних этапах религиозная реформа в Англии в основном строилась вокруг практических и финансовых вопросов. Инстинктивно английский народ всегда тяготел больше к практике, нежели к теории.
Когда законопроекты были переданы в верхнюю палату, Джон Фишер, епископ Рочестерский, пожаловался, что палата общин пытается уничтожить церковь и действует так в силу своего «маловерия»; когда же члены палаты общин, в свою очередь, пожаловались королю, Фишеру пришлось отказаться от своих комментариев. Впрочем, по широко распространенному мнению, английские епископы уж слишком ревностно оспаривали обвинения в финансовых злоупотреблениях. Услышав заявления, что их практика основана на предписаниях и обычаях, один из адвокатов Грейс-Инн заметил: «Что ж, обыкновением воров стало грабить на Шутерс-Хилл – следовательно, это законно?» Охота началась.
Осенью того же года Анна Болейн дала своему царственному повелителю экземпляр недавно выпущенного памфлета. Некоторые утверждали, что во всем, кроме имени, Анна являла собой приверженку лютеранской веры, однако возможно, что ею просто двигало желание дать Генриху совет, как расширить свои властные полномочия, равно как и запасы казны. «Мольба о нищих» Саймона Фиша была антиклерикальным манифестом, где автор открыто обращался к королю, сетуя на возмутительное поведение священнослужителей – «ненасытных волков», опустошающих его королевство. От епископа до дьячка этот «праздный алчный народец… прибрал к своим рукам более трети твоего государства». Он также развратил сто тысяч женщин. Какое против этого может быть лекарство? Принять против священнослужителей законы. Фиш добавил, что «эти поросшие коростой догматики не хотят, чтобы Новый Завет распространялся за пределами страны на Вашем родном языке». Сообщается, что Генрих «держал книгу у себя за пазухой три или четыре дня» и, вероятнее всего, был со многим в ней согласен. Епископ Нориджа в смятении писал архиепископу Кентерберийскому, что «куда ни отправься, повсюду говорят, якобы король желает, чтобы Новый Завет на английском печатался и распространялся и чтобы народ имел и читал его». Разве у Анны Болейн не было французского перевода Нового Завета?
Всю осень и зиму 1529 года группа ученых по распоряжению короля изучала бесчисленные архивы давно забытой истории, чтобы найти прецеденты для развода Генриха с Екатериной. Однако в ходе своей работы Кранмер и его коллеги обнаружили или были ознакомлены с материалами, которые могли целиком изменить традиционно существовавшие отношения короля и папы. В старой книге под заглавием Leges Anglorum они нашли сведения, что в 187 году от Р. Х. некий Луций I стал первым христианским королем Англии; Луций попросил папу вверить ему римское право, на что тот ответил, что королю не нужно никакое вмешательство Рима, ибо «ты есть наместник Божий в своем государстве». В напряженной обстановке того времени это, конечно, имело большое значение. Сославшись на древний прецедент, Генрих мог бы претендовать как на господство над церковью, так и на верховенство светской власти. Ученые скрупулезно изучили канонические уставы церковных советов, чтобы найти суждения о том, что никакой епископ не имеет права называться «вселенским епископом» и что ни одна епархия не обязана зависеть от авторитета римского престола. Материалы впоследствии объединили под названием Collectanea satis copiosa, или «Довольно внушительная коллекция».
Генрих получил этот документ летом 1530 года и тщательно его изучил; он сделал пометки относительно сорока восьми отдельных выдержек. В разговоре с послом французского короля он заявил, что папа – невежественный человек, неспособный выступать в роли духовного пастыря. Генрих прекрасно знал об антиклерикальных трактатах, печатавшихся в Антверпене и Гамбурге. Прочитав «Послушание христианина» Уильяма Тиндейла, где высказывалось суждение о том, что полномочия короля должны распространяться и на дела духовные, Генрих, по сообщениям, заявил: «Эта книга обязательна к прочтению как для меня, так и для всех королей».
Тем же летом королевские послы в Риме объявили папе, что ни один подданный Англии не может быть привлечен к ответственности иностранным судом. Отец Анны Болейн, граф Уилтшир, прибыв к понтифику в качестве посланника, отказался поцеловать ступню папы, благосклонно ему протянутую. Чуть позже сам Генрих написал папе письмо, сетуя на невежественных советников: «Это воистину большая провинность, непростительное прегрешение, заслуживающее отторжения и презрения к наместнику Христову, ибо Вы допускали подобное непостоянство и прибегали к обману». Затем он заявил, что «ни с одним королем так не обращался папа, как ваше святейшество обошлись с нами». Вопрос в английском суде теперь касался наилучшего пути, по которому следует пойти.
Последние дни Уолси близились к завершению. Он отправился на север, в свою архиепископскую епархию в Йорке. Герцог Норфолк посоветовал Томасу Кромвелю «передать ему, если он сию же минуту не уедет и будет медлить, я разорву его на части зубами». Получив известия о том, что планировавшийся им проект школы в Ипсвиче отложили в долгий ящик, а строящийся Кардинальский колледж в Оксфорде приспособили под нужды короля, кардинал сообщил Кромвелю, что «от огорчений и печали у меня больше нет сил писать». Однако он по-прежнему продолжал отстаивать собственную власть. Он назначил дату своей интронизации в качестве архиепископа Йоркского и написал королю с просьбой предоставить ему его митру и омофор. Генрих во всеуслышание назвал слова кардинала «оскорбительной дерзостью». «Неужто в этой падшей, растленной душе осталась еще самонадеянность?» – спросил король. 4 ноября, за три дня до планируемой интронизации, Уолси арестовали. Сообщалось, что он якобы вел тайную переписку с папой римским и правителями Франции и Испании. Возможно, в этом была доля правды, поскольку в своем отчаянном положении он искал помощи повсюду, где только мог, однако крайне маловероятно, что он совершил измену. Не исключено также, что он пытался помочь Екатерине и тем самым сорвать планы женщины, которую называл «ночной кукушкой».
После ареста Уолси медленно повезли на юг, останавливаясь в аббатствах и монастырях по пути. Некогда крепкое здоровье прелата сейчас было губительным образом расшатано, и во время путешествия его одолел острый приступ дизентерии. Говорили, будто бы кардинал якобы переел груш из садов Уордена, однако были и другие причины его хвори. Тюремный надзиратель Тауэра, сэр Уильям Кингстон, получил приказ встретить Уолси в Шеффилде; пункт назначения был уже близок. Услышав о приезде Кингстона, Уолси ударил ладонью по бедру и тяжело вздохнул. Его церемониймейстер пытался сгладить тяжелое предчувствие, сказав, что Кингстону поручено отвезти кардинала к королю. Уолси этому не поверил. «Я чувствую, – сказал он, – больше, чем ты знаешь или можешь себе представить. Этому научил меня жизненный опыт».
Кингстон, представленный прелату, склонил перед ним колени. «Прошу вас, встаньте, – сказал Уолси, – не преклоняйте колени перед жалким, несчастным человеком, недостойным уважения, грешником, всеми отторгнутым». Кингстон также попытался обнадежить его, но кардинал остался неутешен. «Я знаю, – ответил он, – что уготовила мне судьба». Он понимал, что его ждет смерть предателя и что в лучшем случае его возведут на эшафот. Приступы дизентерии обострялись, и к тому времени, как Уолси привезли в Лестерское аббатство, все его силы иссякли. «Отец Эббот, – сказал он по прибытии, – я приехал упокоить здесь свое бренное тело». Уолси положили в кровать, где он и остался ожидать своего часа. Кардинал вспоминал короля: «Он преисполнен великой отваги, и у него благородное сердце, как и подобает королю; и он не раздумывая рискнет потерять половину королевства, чтобы удовлетворить свои амбиции». Вечером, ровно в ту минуту, когда часы пробили восемь, Уолси потерял сознание и умер. Он до сих пор лежит похороненным где-то меж руин Лестерского аббатства, а на предполагаемом месте его могилы возвышается памятник. Однако смерть Уолси значила нечто большее, чем просто уход одного человека. Закат его могущества был неразрывно связан с упадком церкви.
6. Правдивые истории прошлого
Генрих решил действовать от имени «всего английского народа», по его словам, а не «английского папского наместничества». Ранней осенью 1530 года он обвинил четырнадцать членов высшего духовенства, в том числе восемь епископов и трех аббатов, в совершении praemunire; их изобличали в сговоре с Уолси в его бытность папским легатом. Всего лишь через несколько дней после кончины кардинала те же самые «сведения» были выдвинуты против всего английского священства. Им предъявили обвинения в связи с отправлением ими правосудия согласно нормам канонического или римского права в церковных судах – «преступление», которое они, как известно, совершали на протяжении вот уже многих веков. Испанский посол докладывал, что епископы и аббаты «объяты ужасом». Никто не понимал, как работает этот новообретенный принцип, а его толкования, согласно распространенному мнению, нигде, кроме как в голове самого короля, было не сыскать. Парламент был созван во внеочередном порядке в начале 1531 года, и в то же самое время конвокации (собрания) духовенства перенесли из собора Святого Павла в Вестминстер. Оба органа власти отныне были всецело в руках короля.
На фоне этой атмосферы страха и угроз стало известно, что король благосклонно примет крупную сумму денег, дабы нивелировать провинности духовенства. В действительности священнослужители были вынуждены заплатить субсидию. Провинция Кентербери надлежащим образом ассигновала дотацию в сумме ста тысяч фунтов стерлингов, но сопроводила ее рядом условий. Епископы и аббаты попросили у короля четкого определения praemunire на случай разногласий в будущем и потребовали вернуть церкви все принадлежавшие ей исторически привилегии, предусмотренные Великой хартией вольностей. Эти предложения, по всей видимости, привели в негодование короля, не желавшего торговаться со своими подчиненными. Апелляция к Великой хартии вольностей создавала угрозу для любых односторонних действий, которые он потенциально мог применить для решения религиозных вопросов.
И Генрих перешел в наступление. В феврале 1531 года он отправил пять статей в качестве добавления к предложению о церковной субсидии. В первой из них он обращался к собору духовенства с требованием признать его «единственным защитником и верховным главой английской церкви и всего священства». Это был результат изучения им древних источников – идеи, подсказанной Кранмером и другими, где господство над церковью Англии было впервые возложено на короля Луция. Во второй статье король выдвинул теорию, согласно которой именно он обладает способностью cura animarum, или «исцеления душ» своих подчиненных. Ни один король до этого не притязал на столь широкие полномочия; ни один король не имел столько честолюбия.
Среди высокопоставленных членов духовенства поселился страх. У них не было возможности прочесть Leges Anglorum, равно как и другие доступные королю источники, поэтому присвоение Генрихом власти над церковью представлялось из ряда вон выходящим и немыслимым новшеством. Он хотел избавиться от папского наместничества, которое правило церковью более тысячи лет. И что он имел в виду под «исцелением» или «заботой» о душах? Это было компетенцией рукоположенного священнослужителя.
Священнослужители понимали, что у всего этого должна быть какая-то тесная связь с желанием короля расторгнуть свой брак с Екатериной. Однако и об этом, разумеется, ничего конкретного они не знали. Они лишь могли с тревогой наблюдать. В стране и ее столице наметился глубокий раскол в этом «важном вопросе». Когда служитель церкви Остин-Фрайерс в Лондоне попросил прочитать молитву от имени Анны Болейн, «королевы», большинство прихожан встали со своих мест и покинули богослужение. Говорили, что женщины в стране встали на сторону королевы – все, за исключением, конечно, самой Анны Болейн. Испанский посол писал, что «леди Анна храбрее льва… Она сказала одной из фрейлин королевы, что хотела бы, чтоб все испанцы потонули в море. Фрейлина ответила, что подобные слова – оскорбление для ее госпожи. Она сказала, что ей нет никакого дела до королевы и что она скорее отправит ее на виселицу, чем признает своей госпожой».
Члены конвокации, разрывавшиеся между необходимостью выполнять обязанности перед папой и верностью королю, были вовлечены в разгоряченные дебаты. Они понимали, что навлечь гнев суверена – значит поставить себя под угрозу, возможно даже смертельную. И все же под номинальным руководством Джона Фишера, епископа Рочестерского, который уже высказывался от имени королевы, они пытались противостоять давлению короля. В этот период Фишер подвергался угрозам со стороны неизвестного человека или группы лиц. По его епископскому дворцу на берегу Темзы выстрелили пушкой, и залп, как представлялось, был сделан из дома графа Уилтшира на противоположной стороне реки; граф Уилтшир был отцом Анны Болейн. Один из первых биографов Фишера писал, что при первой же возможности епископ решил вернуться в Рочестер.
Другое странное событие еще больше усилило его беспокойство. Для семейства епископа была приготовлена каша, которую отведали несколько домашних слуг. Сам Фишер не был голоден и поэтому не стал ее есть. Умер один слуга и еще одна бедная женщина, которую накормили из милости; многие другие заболели. Каша была отравлена поваром, который сознался, что добавил в пищу яд; однако он настаивал, что сделал это шутки или забавы ради, закончившейся неудачей. Король был вне себя от ярости. Он постановил, что парламент должен принять закон, согласно которому отравление приравнивается к государственной измене, наказание для которой – сварение в кипятке. Повара отправили в кипящий котел в Смитфилде. Некоторые в суде шептались, что Анна Болейн или один из ее сторонников подговорили его на это преступление. Неожиданный акт жестокости Генриха был, возможно, продиктован желанием усыпить любые подобные подозрения.
Даже личные советники короля пребывали в неопределенности относительно последствий его требований к конвокации, разделившись на радикальную и консервативную фракции. Семейство Болейн стремилось форсировать решение вопроса. Если бы король стал главой церкви, то мнение папы по данному делу не имело бы никакого значения и можно было бы совершить обряд бракосочетания с Анной. Другие боялись, что папский интердикт, или отлучение королевства от церкви, может привести к войне с Испанией и повсеместному разрыву торговых отношений со странами Европы. Сам король не был до конца уверен в своей будущей стратегии; он двигался осторожно, зондируя почву с каждым шагом.
Поэтому он пришел к соглашению с духовенством, которое, казалось, избавляло его от ощущения покорного подчинения. После долгих обсуждений и согласований между архиепископом Кентерберийским и королем было решено, что Генрих станет главой английской церкви quantum per Christi legem licet – «в той мере, в какой позволит закон Христа». Некоторые источники трактуют его как Dei legem, «Закон Божий», но суть остается та же. Когда это предложение было озвучено конвокации, последовало всеобщее молчание. «Тот, кто молчит, – обратился к собранию архиепископ, – по всей видимости, согласен». Тогда раздался один из голосов: «В таком случае мы все храним молчание». И предложение приняли. Это был один из определяющих моментов Реформации, который положил начало расколу, существующему и по сей день. Он также поставил под сомнение саму концепцию единого христианского мира[14 - Единый христианский мир распался не позднее 1054 года, когда католическая и византийская православная церкви предали друг друга анафеме. До этого момента христианская церковь считалась единой.]. Туркам, на тот момент подступавшим к восточным границам Европы, подобное развитие событий, вероятно, пришлось по душе.
В то же время фразу с упоминанием закона Христа можно было толковать по-разному, а в своей крайней форме ее интерпретация отрицала любой духовный суверенитет, на который претендовал король. Оставалось неясным, вознамерился ли Генрих окончательно вытеснить папскую власть из королевства; как бы то ни было, он сделал Риму предупреждение. При любом возможном столкновении интересов в будущем английское духовенство будет обязано подчиниться его воле. Все прекрасно осознавали, что никто не посмеет бросить его единовластию открытый вызов. Впрочем, получив деньги от священнослужителей, он, казалось, не имел желания форсировать этот вопрос – по крайней мере, до поры до времени.
Генрих все чаще стал закрываться от посторонних глаз в своих личных дворцовых комнатах, известных как «королевские покои» или «тайные покои», в резиденциях Уайтхолл и Хэмптон-Корт. Он все больше отдалялся от Екатерины. В письме своему племяннику она писала, что ее жизнь «разбита вдребезги несчастиями, и ни один христианин никогда не испытывал подобной мучительной агонии». Ее страдания сказались и на дочери, принцессе Марии, которая весной 1531 года на три недели занедужила каким-то желудочным расстройством; врачи распознали болезнь как «истерию», указывавшую, по их мнению, на порок матки. Когда Екатерина спросила дозволения посетить дочь, король в ответ предложил ей пребывать близ нее неотлучно. В конце мая к ней была отправлена делегация от тайного совета с мольбой «благоразумно» отнестись к бракоразводному процессу. Она же обрушилась на них со всей яростью несправедливо оклеветанной женщины. «Я его законная жена, – ответила она им. – Отправляйтесь в Рим и вразумляйте других, вместо того чтобы спорить с одинокой женщиной!»
Через два месяца король официально отрекся от жены. В середине лета она сопровождала Генриха в Виндзор, однако затем без всякого предупреждения он уехал в Вудсток, приказав ей оставаться там, где была. Получив от Екатерины гневное письмо, он послал ей ответ в довольно оскорбительных выражениях. Она подвергла его унижению, потребовав явиться в качестве ответчика в Рим. Она пренебрегла наставлениями своих советников. Он не желал видеть больше никаких писем. Ее заставили переселиться в Мор, большой дом в графстве Хартфордшир, принадлежавший ранее кардиналу; затем отправили в Эмптхилл-Касл в Бердфордшире. Многочисленные придворные Екатерины остались с ней, она стала центральной фигурой для всех противников семейства Болейн и той радикальной религиозной идеи, которую они продвигали. Сама королева стала еще строже соблюдать религиозные обряды. Она вставала в полночь для совершения молебнов; она исповедовалась и постилась дважды в неделю; читала лишь религиозную литературу и под придворным платьем носила рясу францисканского терциария.
Яркий признак общественных настроений обозначился зимой этого же года. 24 ноября Анна в небольшой компании отправилась на ужин к одному из друзей, жившему неподалеку от Темзы. Весть о ее прибытии вскоре разлетелась по всему городу, и толпа из семи или восьми тысяч женщин (или, возможно, мужчин, переодетых женщинами) стала стекаться к месту событий, чтобы напугать или схватить ее. К счастью, до Анны дошли слухи об их приближении, и она, сев в лодку, спешно скрылась по реке. Король приказал никому не распространяться о произошедшем событии, однако венецианский посол уже успел оставить о нем запись.
Неприязнь к Анне все возрастала. В народе ее называли «пучеглазой прелюбодейкой», а аббат Уитби был арестован и привлечен к ответственности за то, что окрестил ее «худородной потасканной блудницей». Всеобщее волнение и разногласия накалялись, по мере того как жители церковных приходов обсуждали каждый аспект королевского «важного вопроса», касавшегося разрыва союза с Екатериной и верховенства папской власти. Сообщается, что воздух был наполнен невероятными слухами и домыслами, ходили разговоры о ведьмах и бесах, звучали истории о святых и призраках. Сам Томас Кранмер видел знамение в небе. Он рассказывал, как над луной возник образ голубого креста вместе с головой лошади и пылающим мечом. «Одному лишь Богу известно, – писал он, – что нам предвещают сии таинственные знаки».
Зимой 1531 года появилась некая молодая женщина, выступавшая в роли боговдохновенной пророчицы, предсказывавшей судьбу. Элизабет Бартон была юной служанкой из Кента, работавшей в доме распорядителя архиепископа Кентерберийского. Ранее ее настиг неизвестный недуг, и через несколько месяцев хвори она начала впадать в ясновидческие трансы, в которых «молвила слова чудодейственной благодати». Слава о ней стала распространяться по всему королевству, пока не достигла фантастических масштабов; она объявила, что ее посещала Богоматерь, пообещавшая, что в должный день избавит ее от страданий. В назначенный день Элизабет в сопровождении процессии из двух тысяч человек проследовала к часовне Девы Марии, где впала в транс; голос из ее чрева вещал «так сладко и так упоенно» об отраде религиозной веры, но в то же время «грозно и зловеще» предостерегал о грехе.
Сборник ее прорицаний отправили Генриху, который, впрочем, не отнесся к нему серьезно. Ангел велел Элизабет просить аудиенции с ним, и, по всей видимости, ей три раза предоставили возможность беседы с королем. В 1528 году у нее состоялся личный разговор с Томасом Уолси. На какое-то время, по крайней мере, король оставил ее в покое. Однако она таила в себе большую опасность, чем он предполагал. К 1531 году ее пророчества стали затрагивать непосредственно самого Генриха. Если он разведется с женой, то «не быть ему больше королем и месяца, а умереть смертью преступника». Он должен озаботиться тремя вопросами: во-первых, «он не должен принимать от папы ни властных полномочий, ни церковной собственности; во-вторых, он должен уничтожить всех нововерцев и все плоды их новых учений [религиозную реформу]; в-третьих, если он возьмет Анну в жены, то его неминуемо постигнет кара Божья».
Из ее уст звучали и другие заявления схожей природы, которые лишь еще больше распаляли чувства людей, подспудно верящих в Божественное откровение. Вокруг нее собралась группа священников и монахов, выступавших в ее защиту с церковной кафедры и возле рыночного креста. Она стала беседовать с придворными Екатерины; Джон Фишер рыдал, внимая ее речам, убежденный, что слышит слова самого Бога. Эта молодая женщина становилась по-настоящему опасной. Как впоследствии признавался Томас Кранмер: «Истинно, я думаю, своими проповедями она восхитительно заставила короля отказаться от брака».
С церковных кафедр звучало все больше хулительных слов. В Пасхальное воскресенье 1532 года монах-францисканец читал проповедь в Гринвиче в присутствии Генриха и Анны Болейн. Отец Пето отважно обрушился на короля с обличительной критикой и предрек, что если Генрих свяжет себя узами брака с Анной, то Бог накажет его, как наказал Ахава: «Собаки будут лизать твою кровь – да, твою!» К счастью, монах не сложил голову на плахе за пророчествование смерти королю; вместо этого его пожизненно изгнали из королевства.
Посреди всех этих волнений в очередной раз был созван парламент, в котором король заявил о своем намерении продолжить кампанию против папы Климента VII. Должным образом был представлен к рассмотрению закон, отменявший так называемые аннаты, или налог, взимаемый Римом с новоизбранных епископов или архиепископов. Действие меры отсрочили на год, со вступлением ее в силу по усмотрению короля; это была взятка за примерное поведение папы. Закон столкнулся с ожесточенным сопротивлением палаты лордов, в особенности «духовных пэров», глубоко обеспокоенных конечными планами Генриха. Впрочем, они были в меньшинстве.
Затем палата общин, члены которой были склонны уступать велениям короля, представила ему длинную петицию, перечислявшую все жалобы против церкви; в частности, ставилось под вопрос право духовенства принимать законы во время конвокаций. Члены палаты выразили недовольство церковными судами, судебными процессами над еретиками и размерами церковных сборов. Эти жалобы, давно всем известные, получили еще большую актуальность в свете новой роли короля как главы церкви.
В самом начале апреля король отправил петицию архиепископу Кентерберийскому, который на тот момент уже заседал в конвокации, и потребовал предоставить быстрый ответ. Ответ был получен неделей позже. Священнослужители отвергали все выдвинутые против них обвинения, утверждая, что их законотворческие полномочия зиждились на Священном Писании; их действия никоим образом не входили в противоречие с королевской прерогативой. Генрих, призвав к себе представителей палаты общин, озвучил им ответ духовенства. «Мы считаем, что подобный ответ вас вряд ли удовлетворит, – сказал он, – поскольку нам он кажется очень малоубедительным. Вы – мудрые и достопочтенные господа; не сомневаюсь, что вы обстоятельно рассмотрите этот вопрос и примете меж собой беспристрастное решение». Король, таким образом, настраивал палату общин против церкви.
Епископы понимали, что их ответ не удовлетворил короля или парламент, и поспешили пойти на уступки. Они дали торжественное обещание, что за время правления короля никогда не примут закон в отношении не связанных с верой вопросов; эта оговорка была слишком несущественной и никак не повлияла на решение проблемы. 11 мая король вновь пригласил делегацию для официальной аудиенции. «Я обнаружил, – сказал он, – что духовенство верно мне только наполовину. Все прелаты при посвящении в сан дают клятву верности папе, напрямую противоречащую той, что они дают нам, поэтому они скорее его подданные, а не наши». Со стороны короля подобное заявление было лицемерием, однако его намерения очерчивались все яснее. Он стремился полностью уничтожить власть и авторитет папы римского.
Генрих VIII отправил конвокации еще один меморандум или, скорее, набор требований. Ни один канон, ни один законодательный регламент не мог быть предложен или принят без дозволения короля. Все существующие церковные законы подлежали пересмотру комиссией, состоящей из клириков и членов парламента, по шестнадцать с каждой стороны, и вердикта большинства было достаточно для их отмены. Любой подобный вердикт большинства затем был бы поддержан королем, обладающим верховной властью.
Конвокация дискутировала вопрос на протяжении пяти дней, однако к этому моменту терпение короля было на исходе. Он требовал ответа. За единственным исключением, епископа Бата, все священнослужители объявили, что принимают предложение короля с полным осознанием его «непревзойденной мудрости, царственного великодушия и страстного стремления защищать честь Господа Бога». Их ответ, или уступка, получил известность как «Повиновение клириков». Испанский посол писал: «У духовенства теперь будет меньше власти, чем у сапожников, которые, по крайней мере, имеют право собраний и издания собственных законоположений». Несколько позже великий историк лорд Актон описывал «Повиновение» как символ «воцарения нового государственного устройства». Независимое государство Англия не могло возникнуть без радикального раскола с римским правлением. Тем не менее эти перемены можно представить и в более непосредственном, сиюминутном масштабе. Абсолютному монарху была нужна абсолютная власть над всеми своими подчиненными, светскими и духовными.
Через день после «Повиновения» Томас Мор сложил с себя – или был вынужден сложить – полномочия канцлера. Он стал слишком заметным сторонником папы и многовековых прав церкви. «Если бы лев осознавал собственную мощь, – сказал он однажды королю, – нелегко бы пришлось тому, кто захотел бы подчинить его себе». Был еще один человек, который по-прежнему сопротивлялся воле короля. Джон Фишер, епископ Рочестера, тайно поддерживал переписку с испанским послом; они договорились, что, случайно встретившись в людном месте, не признают друг друга. Однако уже через несколько месяцев Фишер заявлял, что испанская армия должна отправиться в Англию и свергнуть короля. Архиепископ Кентерберийский Уильям Уорхэм диктовал своим писцам церковное распоряжение, в котором критиковал закон, направленный против церкви. «Сим письменным свидетельством, – заявил он, – мы выражаем наше несогласие, отказ и возражение». Затем он слег и умер, став в итоге недосягаемым для короля. По привычке послушания и верности короне все остальные епископы безропотно согласились. Возможно, их еще страшил королевский гнев.
На каждом этапе этого процесса Генрих стремился заручиться поддержкой парламента, в большей мере в целях предосторожности. Король лично три раза присутствовал на парламентских заседаниях, чтобы повлиять на решение. Он не был уверен, как страна воспримет те великие преобразования, к которым он ее готовил. По этой причине он попытался представить все так, как будто бы палата общин, в частности, занимается подстрекательством или изыскивает меры, направленные против церкви. Хотя в действительности Генрих был единственной движущей силой антиклерикальных реформ, он считал более целесообразным создавать видимость своего нейтралитета.
По мере развития событий сама палата общин приобрела дополнительный авторитет и стала рассматриваться в качестве партнера короля. В одном из более поздних обращений король заявил парламенту, что «судьи наши нам повестили, что нигде в королевстве главенство наше не находит более высшего воплощения, как в парламенте, где мы как глава государства и вы как члены парламента объединяемся вместе в единое правящее целое». Это заявление фактически представляло собой новую доктрину, согласно которой «король в парламенте» обладал верховной властью в заново объединенной стране.
Ранней осенью 1532 года король надел темно-красную мантию и золотую корону на Анну Болейн. Ей пожаловали потомственное пэрство, титул маркизы Пембрук, впервые дарованный английской женщине. Было очевидно, что вскоре ее возведут на трон. Часть драгоценностей королевы теперь перешла ей, несмотря на яростные протесты Екатерины. Однако не все было гладко. Во время путешествия по южным графствам королевства Генрих и Анна столкнулись с недружелюбным, а порой открыто враждебным приемом местных жителей. Генрих вглядывался в лица членов суда, когда те находились в ее присутствии, чтобы убедиться, что ей выказывают достаточное почтение. Сообщалось, что король «умолял членов палаты лордов нанести визит и представиться новой королеве».
Приблизительно в это время королевский печатник Томас Бертелет издал несколько трактатов в поддержку королевского «важного вопроса». Один из них, «Зерцало правды», возможно, частично был написал самим королем. В нем защищалось решение Генриха разорвать союз с Екатериной в силу библейского запрета, а также содержались некоторые личные детали ее предполагаемой брачной ночи с принцем Артуром.
Генрих взял Анну с собой в путешествие во Францию. Вплотную приблизившись к открытому разрыву отношений с Карлом V, племянником королевы, он был вынужден поддерживать союз с Франциском I. Однако сестра французского короля, равно как и придворные дамы и фрейлины Парижа, не стали встречаться с Анной; даже сестра самого Генриха, Мария, также отказалась сопровождать их через Ла-Манш. Анне пришлось остаться в Кале, а Генрих тех временем отправился дальше, в Булонь, для свидания с французским сувереном. Их визит затянулся намного дольше, чем планировалось, из-за того что разыгравшиеся бури и шторма не давали им подняться на борт «Ласточки» целых две недели. Вернувшись наконец в Англию, они столкнулись в Кентербери с Элизабет Бартон, «сумасшедшей кентской монахиней», которая вновь принялась читать нравоучения об их прегрешениях и пророчить великие бедствия.
И все же мнения и намерения короля изменить теперь было невозможно. По-видимому, несколько дней спустя он провел ночь с Анной Болейн. К началу декабря она определенно носила под сердцем ребенка. Елизавета родилась через девять месяцев. Единственной возможной причиной для решения вступить в интимную связь могла быть уверенность в том, что Генрих и Анна договорились о скорейшем бракосочетании. По некоторым сведениям, тайная церемония, свидетелями на которой были лишь ближайшие родственники Анны, состоялась через два дня после их возвращения из Франции, однако эти свидетельства невозможно подтвердить. Вероятно, впрочем, что король позаботился о проведении официального обряда в той или иной форме в качестве меры предосторожности, прежде чем оплодотворить свою любовницу. Риск рождения внебрачного ребенка был слишком велик.
Формальная церемония бракосочетания тем не менее состоялась в следующем месяце: до восхода солнца 25 января 1533 года королевский капеллан совершил обряд венчания в «высоких палатах» над только что построенными вратами Гольбейна во дворце Уайтхолл. Другие подробности их бракосочетания неизвестны, однако есть основания полагать, что на ней присутствовали двое или трое приближенных короля. Вскоре после окончания церемонии придворные пасторы начали служить молебны об «Анне, королеве», а Екатерине приказали более не упоминать свой титул. К следующему месяцу положение Анны стало широко известно, а сама она шутила о своей новоприобретенной тяге к яблокам; ее смех раздавался в дворцовых коридорах. Венецианскому послу она сказала, что «сам Бог вдохновил его величество на брак с ней».
Их брачный союз состоялся в преддверии окончательной размолвки с Римом. В начале февраля состоялось заседание парламента. Первые обсуждаемые меры касались качества сапожной кожи и справедливых цен на товары; необходимости уничтожить воронов и ворон, а также вымостить дорогу от Стрэнда до Чаринг-Кросс. Только потом члены парламента обратились к духовным вопросам. В Акте об ограничении апелляций говорилось, что все церковные дела подлежат рассмотрению в самой Англии, без обращения к какому бы то ни было высшему органу; это означало, что решение по королевскому бракоразводному процессу должно было выноситься в Лондоне и Кентербери, а не в Риме. Этот акт называли самым важным законоположением XVI века, поскольку именно он фактически разрушил государственное устройство, существовавшее в Средневековье.
Сам пролог к акту в достаточной мере подчеркивал имперские притязания короля. В нем говорилось, что «сие положение, основываясь на различных старинных достоверных историях и хрониках, гласит и утверждает, что королевство Англия есть империя и как таковая признана во всем мире, управляемая единственным верховным главой и королем… которому подчиняется все государство, населяемое всякого рода людьми, разделенными в бытии своем и по имени своему на людей духовных и светских, приверженных королю, как и Господу Богу, в своем естественном и смиренном послушании». Реформация религии, таким образом, представлялась как долгожданное возвращение к истокам прошлого. Все перемены и нововведения зиждились на авторитете древних законов и правоприменения. В законе, в отличие от предыдущих статутов, нет упоминания «папского святейшества», а говорится лишь о «римском престоле». Генрих восстановил свой императорский титул как единовластный правитель, намереваясь обрести контроль над всеми Британскими островами. Двадцатью годами ранее он назвал два новых построенных корабля «Генрих-Империал» и «Мария-Империал». Были отчеканены печати и медали с изображением монарха, торжественно восседающего на троне.
Зачастую утверждается, что именно Томас Кромвель был министром, руководившим или даже разрабатывавшим планы конституционных реформ, однако за этими предложениями стояли многие государственные умы. Одним из них, разумеется, был Кранмер, но адвокаты из парламента также заявили о готовности помочь с подготовкой законопроектов. Многие из них выступали против широких властных полномочий церковных судов и систематически отдавали предпочтение общему праву в противовес каноническому. Как-никак это была их профессия. Обозначилось и еще одно последствие. Если каноническое право подчинялось общему, то оно подчинялось и королю. Так постепенно сформировалась концепция империума. В более строгом смысле она известна как «цезарепапизм»; король теперь являлся одновременно и цезарем, и папой. Генриха называли королем с папой римским в чреве. Подобное двуединое всевластие повлекло за собой материальные последствия. Весной того же года императорский посол докладывал, что король «вознамерился возвратить короне все принадлежащее ей имущество, которым владеет духовенство».
Томас Кранмер был выбран Генрихом в качестве нового архиепископа Кентерберийского, на смену покойному Уильяму Уорхэму, однако сочли необходимым все же получить благословение папы римского. Многовековой порядок диспенсации следовало соблюдать еще какое-то время, хотя бы для того, чтобы гарантировать законность преемственности Кранмера. Руководствуясь этими соображениями, Генрих не дал свое королевское согласие на принятие Акта об ограничении апелляций, точно так же, как он воздержался от наложения запрета на предназначенные Риму аннаты. В глазах папы Климента VII он по-прежнему играл роль защитника веры, выступающего против непокорной и антиклерикально настроенной палаты общин. Король даже попросил папского нунция сопровождать его во время одного из визитов в парламент.
Папа изъявил свое согласие, издав буллу с подтверждением назначения Кранмера, однако еще до того, как новый архиепископ принес официальную клятву Риму как легат Святого престола, Кранмер заявил, что намерен выполнять свои обязательства лишь перед Богом и королем. В конце марта его посвятили в архиепископы. Настало время для дальнейших шагов. Духовенство, собравшись на очередную конвокацию, объявило брак между Генрихом и Екатериной Арагонской незаконным. Только 19 из 216 высказались против. Церковь оказалась в полном подчинении короля. Джона Фишера посадили под домашний арест и не выпускали до тех пор, пока статус Анны Болейн не был окончательно подтвержден.
На заседании церковного суда в Данстейбле 23 мая Кранмер издал указ, подтверждающий полную законность брака короля с Анной Болейн. Ранее архиепископ обратился с письмом к Томасу Кромвелю, умоляя сохранить судебное заседание в тайне; он хотел избежать риска внезапного появления в суде Екатерины. Папа Климент VII, услышав вердикт, вынесенный «милордом Кентербери», заявил, что «подобные деяния слишком вопиющи, чтобы я сидел сложа руки и ничего не предпринимал. Дозволять такое – значит попирать мой священный долг перед Господом и всеми мирянами». Епископ Лондона, присутствовавший при этом событии, выразил понтифику протест, после чего Климент пригрозил сжечь его заживо или сварить в котле с кипящим свинцом. Епископ рассказал королю, что папа «беспрестанно сворачивал и разворачивал свой носовой платок, что происходит с ним только в случае, когда он разгневан до самой глубины души».
Утром 31 мая Анну Болейн провезли от лондонского Тауэра до Вестминстера в белой колеснице, запряженной парой лошадей со сбруей из белой дамасской стали; над ее головой возвышался золотой балдахин, обрамленный серебряными колокольчиками. Горожане и их жены украсили фасады своих домов алыми ткаными коврами и пурпурными шпалерами, отчего улицы, казалось, превратились в многоцветную мозаику. На специально сооруженных помостах устраивались мистерии, а из лондонских фонтанов текло вино. На следующий день Анну сопроводили из Вестминстер-Холла в аббатство, где она была провозглашена королевой Англии. «Я возложил корону на ее голову, – писал Кранмер, – и затем песнопевцы исполнили “Тебя, Бога, хвалим”».
Несмотря на пышность церемонии, настроение народа нельзя было назвать благоволящим. Во время продвижения ее процессии по городу в каждом приходе на страже стояли констебли с дубинами наготове, «дабы поддерживать порядок и благопристойность». Монограмма короля и его новой королевы, HA (Henry and Anna), была истолкована некоторыми как фривольное «Ха! Ха!». Однако, по словам венецианского посла, среди толп народа наблюдался «совершеннейший порядок и спокойствие», даже если в каком-то отношении это спокойствие можно было скорее трактовать как молчаливую враждебность. Возможно, горожане вышли на улицы только из любопытства, нежели уважения. Сообщалось, что сама Анна насчитала лишь с десяток человек, прокричавших общепринятое «Да хранит Бог вашу светлость!». Один из писателей-современников, комментируя замысловатые узоры на ее коронационных одеждах, высказывал мнение, что «платье королевы пестрит изображениями языков, насквозь пронзаемых ногтями, как предупреждение о той каре, которая может настигнуть ее противников». Возможно, власть и упоительна, однако она может быстро стать жестокой; через три года блистательная новая королева испытала это на себе.
К Екатерине, теперь официально именуемой вдовствующей принцессой, а не королевой, прибыла делегация советников. Они оповестили ее о решении состоявшегося в Данстейбле суда и о женитьбе короля. «О да, – ответила она, – нам известен источник этих полномочий: власть, а не законность». Она попросила дать ей экземпляр принесенных предложений и, заметив фразу «вдовствующая принцесса», взяла в руки перо и вычеркнула ее. В отместку Генрих сократил численность ее свиты. Летом этого года двух женщин раздели и избили палками, приколов гвоздями за уши к деревянному столбу, за то, что те назвали «королеву Екатерину истинной королевой Англии».
Король и его советники затем обратили свои силы против Элизабет Бартон. Летом 1533 года Генрих распорядился, чтобы Кранмер и Кромвель внимательно изучили заявления и поведение монахини, которая, как говорили, призналась архиепископу «во многих сумасбродных выходках». Ее обвинили в государственной измене за то, что предрекала Тюдорам роковой конец, и отвели в лондонский Тауэр для допроса. Возможно, ее подвергали пыткам. Так или иначе, было объявлено о ее признании, что все видения и откровения были мистификацией, а на последующем собрании Звездной палаты «некоторые стали шептаться и призывать сжечь ее на костре». Было решено, что монахиню провезут по всему королевству, и в разных городах и селениях она будет обязана публично признаться в своем обмане. В начале 1534 года ее «предали правосудию» в парламенте за измену и позже протащили по улицам от Тауэра до Тайберна, где возвели на эшафот. Было предельно ясно, что любой, кто посмеет воспротивиться королю, подвергнет себя смертельной опасности. Освященной традицией религиозности верующих, некогда благословлявших и поддерживавших монахиню, оказалось недостаточно для ее спасения.
Во время ареста и признания Элизабет Бартон король, как сообщалось, был в «чрезвычайно хорошем расположении духа». Он добился всего, чего хотел. Он был папой и цезарем в одном лице. Его сравнивали с Соломоном и Самсоном. «Невозможно взирать, не отводя глаз, – писал один из современников, – на пылающие лучи его блистательного солнца». Король строил новую арену для петушиных боев в своем дворце в Уайтхолле, а его королева носила под сердцем, как надеялись, мальчика, наследника престола. Наконец судьбе династии ничего не угрожало.
Во время беременности королевы Генрих, впрочем, изменял супруге. Личность женщины осталась неизвестной, но императорский посол описывал ее как «писаную красавицу»; он утверждал, что «многие вельможи содействуют королю в новой любовной связи», возможно с целью унизить Анну Болейн. Узнав об этих отношениях, Анна устроила Генриху сцену, произнеся «слова, которые королю очень не понравились». Он разразился вспышкой ярости и, как говорили, приказал ей «закрыть глаза и молча терпеть, как другие на ее месте»; он заявил, что в его силах как повысить ее статус, так и низвергнуть с высоты влияния.
Буря утихла, и Анна Болейн по-прежнему хранила в себе будущее династии. Придворные астрологи и врачи предсказывали рождение сына, а Генрих выбирал между именами Генрих и Эдуард для будущего наследника. Однако 7 сентября в одной из дворцовых спален, известной как «Покои непорочных дев», Анна родила на свет девочку. «Господь отвернул от него свой взор», – писал императорский посол своему господину. Младенца назвали Елизаветой в честь матери короля, Елизаветы Йоркской. Генрих был разочарован, однако выражал надежду, что вскоре родится и сын. Через неделю после этого события семнадцатилетнюю принцессу Марию лишили ее титула; впредь к ней должны были обращаться как к «леди Марии, дочери короля». Она написала тактичное письмо-жалобу, заявляя, что является «его законной дочерью, рожденной в истинном браке». В своем ответе король обвинил ее в том, что она «забыла о своем дочернем долге и преданности», и запретил «бесстыдно узурпировать» титул принцессы. Три месяца спустя Елизавету торжественно привезли в Хартфилд-Хаус в Хартфордшире, где обосновался ее двор. На следующий день Марию также вызвали в Хартфилд, но лишь в качестве «придворной дамы принцессы». Поговаривали, что король якобы желал ей умереть от горя.
Однако не все было благополучно в королевском дворце. Неожиданное рождение дочери и появление у короля новой любовницы ясно дали понять Анне Болейн, что ее положение при дворе было не столь твердо, как раньше. На одном из званых ужинов она сказала французскому посланнику, что не осмеливается выражать свое мнение так свободно, как хотелось бы, «из-за боязни этого места и глаз, пристально за ней наблюдающих». Королевский двор, наполненный страхами и подозрениями, погряз в пересудах и интригах. Анна прекрасно знала, насколько ее не любит народ. Время ее горестных страданий было уже не за горами.
7. Королевские радости
Процесс религиозной реформы ускорялся принятием королевских статутов, направленных против папы. Генрих не стремился к каким-либо радикальным переменам в вероубеждениях или богослужении, однако его первоначальные меры, несомненно, должны были повлечь за собой другие. Папское правление являлось краеугольным камнем, на котором зиждился свод старой веры; убери его – и вся конструкция, вероятно, ослабнет и рухнет. Возникновение национальной церкви в конечном итоге привело бы к формированию национальной религии. Радикальный проповедник Хью Латимер в Бристоле читал нараспев назидания о «паломничествах, поклонении святым, поклонении образам, хождении по мукам»; однако он же являлся и видным сторонником развода с Екатериной, и в 1533 году Кромвель пригласил его ко двору. Вскоре Латимер уже рассылал пасторов, проповедовавших его убеждения, в разные части страны. Для Генриха было достаточно, что эти проповеди критиковали правление папы, однако они выступали и за более радикальные меры в других сферах богослужения. Побудительные мотивы религиозной реформы и верховенства королевской власти, таким образом, были взаимосвязаны.
Сообщалось также о некоторых попытках иконоборчества. Джон Фокс, автор «Деяний и памятников церкви сих давешних тревожных дней», более известных как «Книга мучеников», отмечает, как в 1531 и 1532 годах религиозные образы «свергались и уничтожались во многих местах». Распятие – изображение Христа на кресте, висевшее между нефом и алтарем, – было изъято из небольшой церквушки в эссекской деревне Дувркорт. Его пронесли полкилометра, а затем сожгли «без всякого сопротивления вышеупомянутого божества». Поскольку считалось, что распятие обладает чудодейственной силой, держа двери церкви открытыми, это стало знаковым поражением для тех, кто поклонялся ему. Трое из зачинщиков были арестованы и вздернуты на виселице.
Осенью 1533 года стали появляться сообщения, что жители выбрасывают из церквей статуи, словно «бездушные чурбаны»; горожане с женами пронзали их своими пиками, чтобы «посмотреть, потечет ли из них кровь». Однако это не были лишь акты беспорядочного уничтожения. Как говорили в то время, смыв всю краску с Рима, можно свергнуть его величие. Должно быть, находились те, кто рассматривал религиозную атрибутику как один из инструментов порабощения, однако для многих позолоченные статуи и образа являлись оскорблением беднейшей части населения. «Сей год, – писал один каноник-августинец в 1534 году, – на нас обрушились ужасные бури, непрекращающиеся дожди, молнии, особливо летом и на протяжении всего года, настигая в самое непредвиденное время; а также внезапные смертельные лихорадки, да и сердца многих людей черствеют день ото дня; ни любви, ни толики благочестивости не остается в их душах, одни лишь предубеждения и раздоры». Распалась связь времен. Некоторые даже обличительно прозывали Генриха Королем-кротом из английского предания, который будет «проклят устами самого Господа Бога».
Вопросы религии так или иначе еще предстояло проработать законодательно. В конце 1533 года Королевский совет ежедневно собирался для разработки политических решений, и несколько ученых каноников были приглашены в качестве советников. Парламент созывался и собирался в начале каждого нового года. Он заседал в течение первых трех месяцев 1534 года и за это время одобрил и ратифицировал все меры, предложенные королем и его советом. Акт о подчинении духовенства признавал все предыдущие принудительные меры по отношению к священнослужителям. Акт о полном запрещении аннатов возбранял отправлять папе денежные средства и поддерживал инициативу выборности епископов. Акт о диспенсации и Акт о лепте святого Петра подтверждали, что архиепископ Кентерберийский с этого момента отвечал за ограничения и отступления от норм канонического права.
В марте 1534 года папа Климент VII издал декрет, признававший законным первый брак короля с Екатериной, предавая таким образом Анну Болейн и Елизавету забвению. Сообщалось, что Генрих не принял папский указ во внимание. В качестве возмездия, впрочем, имя папы было вычеркнуто из всех молитвенников и литаний. Затем последовал приказ «никогда впредь (кроме как оскорблением или упреком) не поминать его, но предать вечному позору и забытью». Если папа когда-нибудь и упоминался, то только как епископ Рима. Именно в тот период слово «папский» приобрело уничижительный смысл. Весной того года один священник, сторонник королевского верховенства, вылепил фигуру папы из снега; четыре тысячи жителей пришли наблюдать за тем, как она медленно тает.
Через несколько дней после постановления папы парламент принят Акт о престолонаследии, согласно которому право наследования короны переходило к детям Анны Болейн. Действие акта подкреплялось клятвой защищать его положения, которую были обязаны давать все совершеннолетние жители. В действительности это была клятва верности, а значит, любой отказ от нее считался изменой. После недолгих обсуждений и изъятия некоторых двусмысленных выражений парламент одобрил законопроект, однако нет никакого сомнения, что мера снискала общую поддержку. Такова была степень содействия королю, что новый принятый Акт о субсидиях, по сути, гарантировал ему доход от сбора налогов как в мирное, так и в военное время. Палата общин поддерживала его; знать поддерживала его или, по меньшей мере, не высказывалась против него принародно; епископы также поддерживали его, хотя и с подспудными сомнениями и опасениями. Расхожей фразой тех лет стали слова «нечего ради умирать». Двое жителей, в частности, отказались следовать этому совету.
Однако в воздухе витал неподдельный страх, на фоне того, как некоторым выносили предупреждения за хулу в адрес короля и его нового брака. Их могли осудить как изменников. Один житель деревни посетовал, что, если кто увидит, как трое или четверо людей идут куда-то вместе, «появится констебль, который начнет расспрашивать, о чем они держат беседу, и грозить расправой». Фрагмент одного из разговоров записан в судебном архиве: «Будьте же довольны, ибо, если вы доложите на меня, я скажу, что никогда этого не говорил». Эразм писал, что «друзья, посылавшие мне раньше письма и подарки, теперь не шлют ни писем, ни подарков и сами ни от кого их не получают, охваченные страхом». Он добавил, что жители Англии стали реагировать и вести себя так, «будто бы под каждым камнем их подстерегает скорпион». Между 1534 и 1540 годами более трехсот человек приговорили к смертной казни за измену. Огромное количество людей бежали из королевства.
Томас Кромвель лично занялся расследованием дел обвиняемых. В его письме одному из священников Лестершира говорилось: «Король желает и приказывает, чтобы вы, без всяких промедлений и оправданий, немедленно по получении сего письма прибыли ко мне…» Это было одно из многих столь нежеланных приглашений. Говорить о полицейском государстве в данном случае было бы анахронизмом и ошибкой, однако совершенно очевидно, что Кромвель и его доверенные лица создали эффективную, пусть даже неофициальную, систему контроля. «Я слышал, – писал один из членов палаты лордов, – вы велите, чтобы я отправился по деревням и селам и проведал, нет ли в тех частях каких зложелателей, кто распространяет слухи аль замышляет недоброе». В Англии XVI века, как бы то ни было, отсутствовало понятие личного пространства; ложе зачастую приходилось делить с другими людьми, а принцы ужинали у всех на виду. Жители любого сообщества находились под пристальным контролем своих соседей и подвергались насмешкам, а то и наказаниям за нарушение общепринятых норм поведения. Отсутствовал сам принцип свободы. Если кто-то спрашивал: «Разве я не волен распоряжаться тем, что имею, как мне заблагорассудится?» – то получал ответ, что никому не дозволено делать то, что неправильно. В каждой школе, за каждой церковной кафедрой акцентировалась идея добродетельного послушания. Это был Закон Божий, который не подлежал обжалованию.
Духовенству было велено надзирать за своими прихожанами, а местным судьям приказывалось следить за епископами, дабы убедиться, что те «верно, искренне и без притворства, обмана и лицемерия исполняют и вершат нашу волю и приказ». «Шарлатанов» и «сочинителей фальшивых новостей» необходимо было арестовывать. Акт о престолонаследии прибили гвоздями к дверям каждой приходской церкви в королевстве, а священнослужителям было приказано читать проповеди, обличающие папские претензии; им запрещалось обсуждать такие спорные вопросы, как почитание святых или чистилище. С каждой церковной кафедры должна была звучать апологетика королевского всевластия. Генрих требовал ни много ни мало полнейшего подчинения своих подданных методами, к которым не прибегал ни один из его предшественников. Он ясно дал понять, что, подчиняясь суверену, народ подчиняется самому Богу. В то же самое время король вместе с Кромвелем проводил реформу местного самоуправления, назначая доверенных лиц в муниципальные советы. В Ирландии, Уэльсе и на севере Англии старый караул был заменен новой и предположительно более лояльной охраной. В стране был установлен порядок с сильной центральной властью, контролируемой Томасом Кромвелем, рассылавшим циркулярные письма шерифам, епископам и судьям.
Вскоре была проведена присяга Акту о престолонаследии. Поклялись все жители Лондона. Жители Йоркшира также были «всецело готовы принести клятву». Шериф Нориджа докладывал, что «никогда народ еще не выказывал такого желания или усердия». В маленькой деревушке Литл-Уолдингфилд в графстве Суффолк девяносто восемь жителей подписались своим именем, а тридцать пять оставили отметку.
Тем не менее нашлись и те, кто отказался поставить подпись, считая, что это противоречит воле папы и всей церкви. Среди этих смельчаков – или упрямцев – были монахи-картузианцы[15 - Картузианцы – члены католического монашеского ордена картузианцев (Ordo Cartusiensis), отличающиеся особым аскетизмом и уединенной созерцательной жизнью. Орден основан в 1084 г. Бруно Картузианцем в монастыре Гранд-Шартрёз в Альпах, в исторической области Дофине. Название монастыря на латыни – Cartusia – дало имя ордену. В английском языке термин Carthusians омонимичен, означая как членов ордена картузианцев, так и последователей философа XVII в. Рене Декарта.] из Чартерхауса. Из достоверного источника сообщалось, что сам король, скрыв свое обличье, отправился в монастырь, чтобы обсудить с ними этот вопрос. Те, кто не поколебался в своем мнении, вскоре отправились в тюрьму. 15 июня 1534 года один из доверенных лиц короля доложил Томасу Кромвелю, что францисканцы-минориты из Ричмонда также отказались подчиниться. «В заключение они сказали, – писал доносчик, – что их религия – это религия святого Франциска, и, исповедуя ее, они живут и умрут». Разумеется, смерть им была уготована. Через два дня повозки, полные монахов, отправились через весь город по направлению к Тауэру.
Непокорный епископ Рочестерский Джон Фишер отказался принести клятву и был также сослан в Тауэр. Из своего заключения он писал Кромвелю, умоляя сжалиться над ним и «снабдить вещами, необходимыми мне в моем преклонном возрасте». Один из посетителей вспоминал, что священник был живой скелет, кожа да кости, на котором едва держалась одежда.
Томас Мор предстал перед Кранмером и Кромвелем в Ламбетском дворце, где ему показали текст клятвы; однако и он отказался его подписать. Он бы с радостью поклялся, что дети Анны Болейн смогут вступить на престол, но не осмелился заявить под присягой, что все предыдущие парламентские акты были законными. Он не мог отказаться от признания авторитета папы римского «без риска подвергнуть душу свою вечному проклятию». Его, как и других, отправили в Тауэр, где он и оставался до смертной казни. Еще один знаменательный отказ поступил от первой дочери короля, Марии, которую невозможно было убедить отречься от матери. Услышав эту новость, Анна Болейн заявила, что «незаконнорожденная» заслуживает «хорошей взбучки». Мария фактически стала узницей в собственной комнате, а одну из ее служанок заточили в тюрьму. Вскоре она в очередной раз слегла с хворью, и придворный врач после визита к больной заявил, что болезнь в определенной мере была вызвана «печалью и тревогой».
Необходимо было сделать последние шаги в долгом процессе разрыва отношений с папой. Последний акт парламента, собравшегося на вторую сессию в ноябре, был призван свести воедино и подытожить всю проделанную прежде работу. В клятву к Акту о престолонаследии внесли изменения, с учетом реакции Мора и других лиц, а также приняли новый Акт об изменах, запрещавший под страхом смертной казни злоумышленные высказывания против короля и королевской семьи. Изменой, к примеру, считалось назвать короля еретиком, схизматиком или тираном. Теперь это был вопрос лояльности, а не теологии.
Был принят Акт о супрематии, облекавший все приобретенные королем властные полномочия в законную и непротиворечивую форму и гласивший, что «король, наш верховный повелитель, а также его наследники и преемники должны восприниматься, приниматься и признаваться единственным верховным главой на земле и главой английской церкви, именуемой Anglicana Ecclesia». Он мог исправить все ошибки и искоренить ересь; его духовный авторитет не подлежал оспариванию. Ему не хватало лишь potestas ordinis; не будучи священнослужителем, он не имел права проводить священные таинства или читать проповеди. Он являлся кафолическим главой одной из католических церквей. Таким образом, по словам Джона Фокса, папу «запретили, сокрушили и изгнали из этой страны». Действия короля фактически основывались на английских философских принципах и обычаях, впервые оформившихся в XII веке. Противостояние Вильгельма II Рыжего и Ансельма Кентерберийского напоминало соперничество Генриха и архиепископа Уорхэма. Один из слуг отца короля, Эдмунд Дадли, еще за двадцать лет до этого заявлял, что «источник любви к Богу, который есть познание Его своими делами добрыми, в королевстве нашем должен проистекать в первую очередь от короля, нашего верховного повелителя». Подобное преклонение перед короной являлось одним из неизменных аспектов английской истории.
На обложке перевода Библии Майлса Ковердейла, опубликованного в 1535 году, представлено изображение короля, восседающего на троне под Всевышним Богом. В каждой руке Генрих держит книгу, на которой написано «Слово Божие»; он дает экземпляры Кранмеру и другому епископу со словами «Бери и проповедуй». В нижней части обложки люди выкрикивают: Vivat Rex! Vivat Rex!, а дети, не знающие латыни, восклицают: «Да здравствует король!»
В ответ на Акт о супрематии папа издал буллу об отлучении и низложении короля. Генриха предали анафеме; после смерти его телу будет отказано в погребении, а душа навеки заточена в ад. Жители Англии обвинялись в неповиновении, если не решатся немедленно восстать против короля; их браки признавались незаконными, а завещания недействительными. Ни один истинный сын церкви не должен был впредь торговать или поддерживать связь с островом. По настоятельной просьбе французского короля, однако, папа отложил введение в силу этого всеобщего отлучения от церкви на три года. В сложившемся положении дел внешняя политика пришла на помощь Генриху.
Более консервативно настроенные епископы считали, что Генрих сможет стать оплотом против немецких еретических вероучений, тогда как Кранмер надеялся, что король послужит орудием реформы. Эту надежду разделял и Томас Кромвель, понимавший, что его господин теперь способен обрести как богатство, так и влияние. Был подготовлен документ под названием «Имущество, передаваемое его королевскому величеству ради приумножения и увеличения состояния для содержания великих королевских владений». Было предложено изъять большую часть земель и доходов церкви и перевести их в королевскую казну.
В начале 1535 года, таким образом, была проведена инвентаризация всего церковного имущества. Эта опись стала самой масштабной в своем роде после Книги Страшного суда, составленной в XI веке. Служащие каждого собора и каждого приходского храма, каждого монастыря и каждой больницы, каждой обители и каждой коллегиальной церкви были обязаны предоставить доступ к своим имущественным книгам и бухгалтерским ведомостям; их допрашивали под присягой о доходах от сбора десятины и от земельных наделов. Их просили отчитаться об имеющихся золотых чашах и серебряных подсвечниках. Вскоре король точно знал, какую прибыль можно ожидать от доходов церкви, постановив при этом, что десятая часть этих доходов будет отходить ему. В результате собираемые им подати многократно превышали папские за всю историю.
В тот же период Томаса Кромвеля назначили «наместником», или административным представителем в церковных делах, исключительно с целью осуществления контроля над сбором податей. Он был искушенным в финансовых вопросах церкви; именно он под начальством Уолси ассигновал деньги, изъятые у некоторых монастырей, на строительство нового Кардинальского колледжа в Оксфорде. Летом того же года на западе Англии возобновились ревизии небольших монастырей, отслеживавшие случаи мздоимства и аморального поведения среди монахов и аббатов; ревизоры облекались полномочиями дисциплинировать или отстранять непокорных священнослужителей и побуждали духовных братьев доносить друг на друга за различные прегрешения. Об одном настоятеле говорили, что у него «только шестеро детей и единственная дочь… он благодарен Господу, что никогда не путался с замужними женщинами, но лишь с самыми прекрасными девами, которых только можно было найти… Папа, учитывая его немощность, дал ему разрешение содержать блудницу». Был принят указ, запрещавший всем аббатам и монахам выходить за пределы монастырских стен. Другое постановление гласило, что все монахи младше двадцати четырех лет отстраняются от богослужения. Некоторые послушники появлялись на службе в высоких сапогах с отворотами и с атласными розетками на шляпах.
Затем проверяющие переключились на университеты, и было решено, что изучение схоластики и сочинений средневековых Отцов Церкви необходимо заменить гуманистическими дисциплинами, одобренными Эразмом и другими реформаторами. Вводились ежедневные лекции на латинском и греческом, имевшие ключевое значение для философии эпохи Возрождения. Каноническое право убрали из учебного курса. Хоть основной целью ревизий и являлся сбор денежных средств, они содействовали религиозному и образовательному обновлению.
Это время ознаменовалось множеством смертей. Монахов из Чартерхауса казнили первыми, вменив в вину нарушение Акта об измене, только что принятого парламентом. Жюри не осмеливалось вынести смертный приговор этим святым праведникам, однако Кромвель пригрозил, что они сами отправятся на плаху, если откажутся это сделать. Когда настоятель Чартерхауса Джон Хотен услышал вердикт, то в ответ изрек: «Такова кара земная». 4 мая 1535 года осужденных в монашеских рясах возвели на эшафот – впервые в английской истории священнослужители принимали смерть в своих церковных облачениях. Хотена казнили первым. Сначала священника подвесили на петле, вырвали из его груди сердце и вымазали им лицо; затем вытащили из живота кишки и сожгли прямо перед ним. Его обезглавили, а тело четвертовали. За этой казнью последовали две другие, и еще три – в следующем месяце. Многие вельможи и придворные, включая двух герцогов и одного графа, находились среди толпы. Сообщалось, что «сам король был бы не прочь взглянуть на кровавую расправу». Это было олицетворение его власти над церковью и людьми.
Жители Лондона меньше радовались экзекуциям, и многие пришли в ужас от того, что монахов казнили в их священнических рясах. Отмечалось, что со дня их казни непрерывно шел дождь. Урожай зерновых не удался – собрали лишь одну треть от обычного объема. Все сочли это знаком божественной немилости. Однако какой храбрец осмелился бы выступить против короля? Некоторые вельможи, впрочем, отправляли тайные послания в Испанию с целью подстрекательства к вторжению; говорили, что король потерял сердца всех своих подданных.
В памятной книге, принадлежавшей Томасу Кромвелю, содержатся следующие заметки:
1. Известить короля о судебном распоряжении в отношении господина Фишера.
2. Узнать его волю касательно господина Мора.
Фишер был и в самом деле предан суду в середине июня, обвиненный в государственной измене за слова «король, наш суверенный повелитель, не есть верховный глава английской церкви на земле». Злому року не смогло помешать даже решение папы даровать Фишеру красную кардинальскую шапку. Генрих воспринял это как явное вмешательство в дела Англии и пообещал, что голова слетит с его плеч еще до тех пор, пока на нее успеют надеть шапку. Шапка успела доехать лишь до Кале.
Жюри из двенадцати свободных землевладельцев приговорило состарившегося клирика к смерти изменника, по образцу казненных монахов, однако верный своему слову Генрих заменил экзекуцию простым обезглавливанием. Пять дней спустя, 22 июня 1535 года, Фишера возвели на эшафот; изможденный и больной, он был слишком слаб, чтобы самостоятельно пройти путь до места казни на Тауэр-Хилл, поэтому его несли на стуле. Перед самой казнью он обратился к толпе с просьбой помолиться за него. «Я прошу Всемогущего Господа, – сказал он, – в его бесконечной благости, спасти короля и это королевство…» Его голова слетела с плахи от одного удара, и собравшиеся изумились, что столько крови хлынуло из столь исхудалого тела.
Через день после казни король посетил театрализованное представление, направленное на обличение папы римского и основанное на Откровении Иоанна Богослова. Подобные зрелища и лицедейства набирали популярность. Императорский посол отметил, что король сидел уединенно, «однако был настолько доволен образом собственного персонажа на сцене, отрубающего головы священникам, что, дабы вдоволь посмеяться и дать возможность зрителям позабавиться, он обнаружил свое присутствие».
Вслед за Джоном Фишером на эшафот отправился и Томас Мор. Через четыре дня после смерти Фишера была учреждена специальная комиссия для рассмотрения его дела. С самого момента заключения Мора в Тауэре Кромвель обманывал и запугивал его в надежде, что он изменит свою позицию. Кромвель даже намекнул, что упрямство Мора, послужив плохим примером, стало одной из причин низвержения монахов из Чартерхауса. На этом терпение Мора лопнуло. «Я никому не делаю ничего дурного, – ответил он, – я не говорю дурного, не помышляю дурного, а желаю лишь только блага. И если этого недостаточно, чтобы сохранить человеку жизнь, то по доброй воле я не желаю больше жить».
Судебный процесс проходил в Вестминстер-Холле, где Мор держался с достоинством и остроумием. Однако в вердикте не сомневались ни на минуту. Мора обвинили в измене и через пять дней отправили на Тауэр-Хилл, где его уже ждал топор. Его последними словами была шутка в адрес палача. «В этот день ты мне окажешь, – сказал он ему, – величайшую услугу, которую только может оказать любой смертный человек. Соберись же с духом, друг мой, и не бойся исполнить свой долг. Моя шея коротка; будь же внимателен, не промахнись, нанося удар, дабы не замарать честь свою».
Екатерина Арагонская, наблюдая за уничтожением тех, кого считала святыми, отправила срочное письмо папе с сообщением, гласившим, что «если в кратчайшее время не предпринять меры, то конца-краю не будет погубленным душам и преданным мученической смерти святым. Сильные духом будут тверды и примут страдания. Слабые духом покорятся, если не найдут никого, кто протянет им руку помощи». Однако помощи было ждать неоткуда. Католические страны Европы восприняли казнь Мора и Фишера, а также монахов из Чартерхауса как акт варварства, видимо забыв, к каким жестоким мерам прибегали их христианские правители для расправы над еретиками. В Англии не существовало святой инквизиции.
В поиске союзников было целесообразным достичь определенных соглашений с протестантскими властителями Германии. В сообщении курфюрсту Саксонии, например, Генрих восхвалял его «в наивысшей степени благонравный ум» и заявлял, что две страны, «объединившись, станут многократно сильнее и смогут противостоять своим недругам». Надеялись, что король, возможно, согласится подписать лютеранский Символ веры, известный как Аугсбургское исповедание, составленный за пять лет до этого немецкими князьями. Все намерения оказались тщетными.
Масштаб проверок небольших монастырей расширили в 1535 году. Прежде внимание ревизоров ограничивалось лишь западными областями Англии; завершив работу там, они переместились на восток и на юго-восток, прежде чем отправиться на север в начале 1536 года. Спешность этих инспекций не предвещала их надежности. И все же ревизоры неустанно засыпали настоятелей, аббатов, монахов и их слуг вопросами и подвергали проверкам: «Должным ли образом проводится богослужение, денно и нощно, в урочные часы? А сколько человек посещает службу и кто часто отсутствует? Встречаются ли монахи с женщинами, в монастыре ли или же в его окрестностях? Есть ли какие потайные двери, через которые женщины могут проникнуть на монастырскую территорию? Есть ли послушники, которые возлежат с этими женщинами? А есть ли кто из духовной братии, кто отказывается встать на путь истинный? Всегда ли вы носите ваши церковные одеяния и не снимаете их, кроме как отходя ко сну?»
Всего было восемьдесят шесть вопросов. Одного из настоятелей обвинили в апологетике измены и заставили пасть на колени и раскаяться. Аббат из Фаунтейнс содержал шесть блудниц. Аббат из Бэттл был охарактеризован Кромвелем как «самый истый сквернавец, остолоп и межеумок, и отъявленнейший каналья, каких я видал на свете». Сквернавец значило негодяй; остолопом называли глупца; межеумок обозначало дурака. А отъявленного каналью можно описать как сущего мерзавца. Каноников Лестерского аббатства обвинили в мужеложстве. Приор ордена крестовых братьев был найден в постели с женщиной, в пятницу, в одиннадцать утра. Аббата Уэст-Лэнгдон описывали как «самого закоснелого пьяницу и прощелыгу, который только жил на свете». Один из ревизоров, Ричард Лейтон, отчитывался Кромвелю о том, как пришел в дом аббата. «Я долго стучался в его дверь; однако никто не отзывался, окромя маленькой собачки аббата, что по ту сторону двери была привязана и громко лаяла. Возле двери стоял небольшой топор, которым я вышиб дверь аббата, отчего та разлетелась вдребезги… и вот я отправился осматривать дом с топором в руках, поскольку аббат этот – опасный и отчаянный мерзавец, да еще и дюжий малый».
Ревизоры зафиксировали количество святилищ и реликвий, которые попадались им в ходе проверок; они перечислили их под заголовком «предрассудки» (superstitio) – знак того направления, в котором двигались Кромвель и его помощники. В аббатстве Бери-Сент-Эдмундс, к примеру, они нашли один из камней, которым был убит святой Стефан, и один из углей, на которых был поджарен святой Лаврентий. Там же они обнаружили череп святой Петрониллы, который люди прикладывали к голове, чтобы исцелиться от лихорадки. Монастыри, таким образом, стали восприниматься как рассадники папизма. Говорили, что в каком-то смысле монахи составляют запасную армию Рима. Томас Кромвель называл их «папскими шпионами». Если никаких свидетельств прегрешений не обнаруживалось, ревизоры просто делали заключение, что монахи состоят в тайном заговоре молчания. При должном усердии грехи всегда найдутся.
Парламент, сформированный семью годами ранее, был созван в феврале 1536 года на свою последнюю сессию. С тех пор он стал известен как Реформаторский парламент, оказавшийся, возможно, самым важным во всей истории Англии. Король пришел в палату лордов с «декларацией» о состоянии монастырей, основанной, без сомнения, на различных отчетах ревизоров. Хью Латимер, назначенный епископом Вустерским годом ранее, присутствовал на заседании и отмечал, что «когда гнусные бесчинства священнослужителей впервые озвучили в зале парламента, то их размах и чудовищность вынуждали покончить с этим раз и навсегда». Некоторые, возможно, заявили о своем несогласии. Согласно одному из отчетов, король призвал членов палаты общин к королевскому балкону: «Я слышал, что мой законопроект не хотят принимать, но я заставлю палату его принять, или же некоторым из вас не видать своей головы».
Акт о роспуске монастырей в самом деле был принят. Согласно документу, все монастыри с ежегодным доходом менее 200 фунтов стерлингов подлежали ликвидации. Это была крупная сумма денег, и теоретически закрыться были должны 419 монастырей; аббаты составили петиции для исключения из этого правила, и 176 монастырям даровали право на отсрочку исполнения решения. Очевидно, что Кромвель и его помощники получали взятки в виде денежных вознаграждений или других подарков. И все же этот процесс нельзя было назвать общим роспуском монастырей. Крупные монастыри не тронули, и монахам из небольших обителей разрешили в них перейти. Прежнее благоденствие царило в «великих и законопослушных монастырях, где (слава Господу!) религия должным образом охранялась и блюлась». Сложно поверить, впрочем, что религиозность начиналась лишь с 200 фунтов стерлингов в год.
Как следствие, протесты были немногочисленны и хаотичны. Можно подумать, что план Кромвеля заключался в медленном и осторожном движении с устранением одного препятствия за другим. Вероятнее всего, однако, что король и его главный министр пытались найти дорогу в незнакомой местности; они еще сами до конца не знали своей конечной цели и меняли курс по мере продвижения. Тем временем высшее духовенство на конвокации формулировало принципы новой веры под верховенством короля. Императорский посол отмечал, что «они не признают ни чистилища, ни соблюдения Великого поста или других постов, ни дней почитания святых или поклонения образам, что есть кратчайший путь к разграблению церкви святого Томаса Кентерберийского и других мест, почитаемых паломниками в этом королевстве». В своем заключении посол был совершенно прав. Решение конвокации, в сущности, скорее основывалось на соображениях практического и финансового характера, нежели догматических и доктринальных предпосылках.
