скачать книгу бесплатно
Сейдахмат принялся стаскивать с ног сапоги. Они ему были тесноваты.
– Что смотришь, помоги ему, – тычком незаметным толкнула старика бабка. – И разувайся, сам лезь в воду, – подсказывала она злобным шепотком.
Дед Момун кинулся стаскивать сапоги с Сейдахмата и сам быстренько разулся. Тем временем Орозкул с Кокетаем командовали машиной:
– Давай сюда, сюда давай.
– Левее немного, левее. Вот так.
– Еще немножко.
Заслышав внизу непривычный шум машины, маралы на тропе убыстряли шаг. Тревожно оглядываясь, выскочили на обрыв и скрылись в березах.
– О, исчезли! – спохватился Кокетай. Он воскликнул это с сожалением, точно из рук добыча ушла.
– Ничего, никуда они не денутся! – отгадывая его мысли и довольный этим, хвастался Орозкул. – Сегодня до вечера не уедешь, будешь моим гостем. Сам Бог велит. Попотчую я тебя на славу. – И, хохотнув, хлопнул друга по плечу. Орозкул мог быть и веселым.
– Ну, коли так, как велишь, – ты хозяин, я гость, – покорился дюжий Кокетай, обнажая в улыбке могучие желтые зубы.
Машина стояла уже на берегу, задними колесами в воде, в полколеса. Глубже заехать шофер не рискнул. Теперь предстояло протащить трос к бревну. Если хватит длины троса, то выволочь бревно из плена подводных камней труда особого не составляло.
Трос был стальной – длинный и тяжелый. Надо было тащить его по воде к бревну. Шофер разувался неохотно, с опаской поглядывал на воду. Он еще не решил окончательно: стоит ли лезть в реку в сапогах или лучше будет разувшись. «И пожалуй, лучше босиком, – думал он. – Все равно вода зальется за голенища. Глубина вон какая, почти до бедра. А потом ходи весь день в мокрой обуви». Но он также представлял себе и то, какая, должно быть, холодная сейчас вода в реке. Этим и воспользовался дед Момун.
– Ты не разувайся, сынок, – подскочил он к нему. – Мы пойдем с Сейдахматом.
– Да не стоит, аксакал, – возразил, смутившись, шофер.
– Ты гость, а мы здешние, ты садись за руль, – уговорил его дед Момун.
И когда они с Сейдахматом, продев кол в моток стального троса, потащили его по воде, Сейдахмат возопил благим матом:
– Ай, ай, лед, а не вода!
Орозкул с Кокетаем посмеивались снисходительно, подбадривали его:
– Терпи, терпи! Найдем чем согреть тебя!
А дед Момун не издал ни звука. Он даже не почувствовал леденящего холода. Вобрав голову в плечи, чтобы стать незаметнее, шел босыми ногами по скользким подводным камням, моля Бога лишь об одном, чтобы Орозкул не вернул его, чтобы не прогнал, чтобы не обругал при людях, чтобы простил его, глупого, несчастного старика…
И Орозкул ничего не сказал. Он вроде бы и не заметил усердия Момуна, не считая его за человека. А в душе торжествовал, что все же сломил взбунтовавшегося старика. «Так-то, – ехидно посмеивался Орозкул про себя. – Приполз, упал мне в ноги. Ух, нет у меня большей власти, не таких бы крутил в бараний рог! Не таких заставил бы ползать в пыли. Дали бы мне хотя бы колхоз или совхоз. Я бы уже порядок навел. Распустили народ. А сами теперь жалются: председателя, мол, не уважают, директора не уважают. Какой-нибудь чабан, а говорит с начальством, как ровня. Дураки, власти недостойные. Разве же с ними так надо обращаться? Было ведь времечко, головы летели – и никто ни звука. Вот это было – да! А что теперь? Самый никудышный из никудышных и тот вон вздумал вдруг перечить. Ну-ну, поползай у меня, поползай», – злорадствовал Орозкул, поглядывая изредка в сторону Момуна.
А тот, бредя по ледяной воде, скорчившись, тащил трос вместе с Сейдахматом и довольствовался тем, что Орозкул, кажется, простил его. «Ты уж прости меня, старого, что так получилось, – мысленно обращался он к Орозкулу. – Не утерпел вчера. Поскакал к внуку в школу. Одинокий ведь он, вот и жалеешь. А сегодня он в школу не пошел. Приболел что-то. Забудь, прости. Ты ведь мне тоже не чужой. Думаешь, не хочу я счастья тебе и дочери. Если бы Бог дал, если бы услышал я крик новорожденного жены твоей, моей дочери, – не сойти мне с места, пусть Бог тут же возьмет мою душу. Клянусь, от счастья плакал бы. Только ты не обижай мою дочь, прости меня. А работать – так пока я на ногах, я все сработаю. Все сделаю. Ты только скажи…»
Стоя в сторонке на берегу, бабка жестами и всем видом своим говорила старику: «Старайся, старик! Видишь, он простил тебя. Делай, как я тебе говорю, и все уладится».
Мальчик спал. Один раз только он проснулся, когда где-то прогрохотал выстрел. И снова уснул. Измученный вчерашней бессонницей и болезнью, сегодня он спал глубоким и спокойным сном. И во сне он чувствовал, как приятно лежать в постели, свободно вытянувшись, не испытывая ни жара, ни озноба. Он проспал бы, наверно, очень долго, если бы не бабка с теткой Бекей. Они старались говорить вполголоса, но загремели посудой, и мальчик проснулся.
– Держи вот большую чашку. И блюдо возьми, – оживленно шептала бабка в передней комнате. – А я понесу ведро и сито. Ох, поясница моя! Замаялась. Столько работы сделали. Но, слава богу, я так рада.
– Ой, не говори, энеке, и я так рада. Вчера умереть готова была. Если бы не Гульджамал, наложила бы руки на себя.
– Скажешь еще, – урезонила бабка. – Перцу взяла? Пошли. Сам Бог послал дар свой на примирение ваше. Пошли, пошли.
Выходя из дома, уже на пороге, тетка Бекей спросила бабку про мальчика:
– А он все спит?
– Пусть поспит пока, – ответила бабка. – Как будет готово, принесем ему шурпы погорячей.
Мальчик больше не уснул. Со двора слышались шаги и голоса. Тетка Бекей смеялась, и Гульджамал и бабка смеялись в ответ ей. Доносились и какие-то незнакомые голоса. «Это, наверно, те люди, которые приехали ночью, – решил мальчик. – Значит, они еще не уехали». Неслышно, не видно было только деда Момуна. Где он? Чем занят?
Прислушиваясь к голосам снаружи, мальчик ждал деда. Ему очень хотелось поговорить с ним о маралах, которых он видел вчера. Скоро ведь зима. Надо бы им сена побольше оставить в лесу. Пусть едят. Надо их так приручить, чтобы они совсем не боялись людей, а приходили бы прямо через реку сюда, во двор. И здесь им давать что-нибудь такое, что они больше всего любят. Интересно, что они любят больше всего? Телка-мараленка приучить бы, чтобы везде ходил следом. Вот здорово было бы. Может быть, он и в школу ходил бы с ним?..
Мальчик ждал деда, но тот не появлялся. А пришел вдруг Сейдахмат. Очень довольный чем-то. Веселый. Сейдахмат покачивался, улыбаясь сам себе. И когда он подошел ближе, в нос ударил спиртной запах. Мальчик очень не любил этот дурной, резкий запах, напоминавший о самодурстве Орозкула, о страданиях деда и тетки Бекей. Но, в отличие от Орозкула, Сейдахмат, когда напивался, добрел, веселел, и вообще становился какой-то безобидно глуповатый, хотя он и трезвый-то не отличался умом. Между ним и дедом Момуном происходил в подобных случаях примерно такой разговор:
– Что усмехаешься, как дурачок, Сейдахмат? И ты надрался?
– Аксакал, я тебя так люблю! Честное слово, аксакал, как отца родного.
– Э-эх, в твои-то годы! Другие вон машины гоняют, а ты языком своим не управляешь. Мне бы твои годы, да я бы, по крайней мере, на тракторе сидел бы.
– Аксакал, в армии командир мне сказал, что я неспособен по этой части. Зато я пехота, аксакал, а без пехоты – ни туды и ни сюды…
– Пехота! Лодырь ты, а не пехота. А жена у тебя… У Бога глаз нет. Сто таких, как ты, не стоят одной Гульджамал.
– Потому мы и здесь, аксакал, – я один, и она одна.
– Да что с тобой говорить. Здоровый, как бык, а ума… – Дед Момун безнадежно махал рукой.
– Му-у-у-у, – мычал и смеялся вслед ему Сейдахмат.
Потом, остановившись посреди двора, запевал свою странную, невесть где услышанную песню:
С рыжих, рыжих гор
Я приехал на рыжем жеребце.
Эй, рыжий купец, открывай двери,
Будем пить рыжее вино!
С бурых, бурых гор
Я приехал на буром быке.
Эй, бурый купец, открывай двери,
Будем пить бурое вино!..
И так могло продолжаться бесконечно, ибо приезжал он с гор на верблюде, на петухе, на мыши, на черепахе – на всем, что могло передвигаться. Пьяный Сейдахмат нравился мальчику даже больше, чем трезвый.
И потому, когда появился подвыпивший Сейдахмат, мальчик приветливо улыбнулся ему.
– Ха! – воскликнул Сейдахмат удивленно. – А мне сказали, что ты болеешь. Да ты вовсе не болеешь. Ты почему не бегаешь на дворе? Так не пойдет… – Он повалился к нему на постель и, обдавая спиртным духом и запахом сырого, парного мяса, который шел от его рук и одежды, стал тормошить мальчика и целовать. Щеки его, заросшие грубой щетиной, обожгли лицо мальчика.
– Ну, хватит, дядя Сейдахмат, – попросил мальчик. – А где дедушка, ты не видел его?
– Дед твой там, это самое, – Сейдахмат неопределенно покрутил руками в воздухе. – Мы это… Бревно вытаскивали из воды. Ну и выпили для согрева. А сейчас он, это самое, мясо варит. Ты вставай. Давай одевайся – и пошли. Как же так! Это неправильно. Мы все там, а ты один здесь.
– Дедушка не велел мне вставать, – сказал мальчик.
– Да брось ты, не велел. Пойдем посмотрим. Такое не каждый день бывает. Сегодня пир. И чашка в жиру, и ложка в жиру, и рот в жиру! Вставай.
С пьяной неуклюжестью он стал одевать мальчика.
– Я сам, – пробовал отказаться мальчик, испытывая смутные приступы головокружения.
Но пьяный Сейдахмат не слушал его. Он считал, что делает благо, поскольку мальчика бросили одного дома, а сегодня такой день, когда и чашка в жиру, и ложка в жиру, и рот в жиру…
Пошатываясь, мальчик вышел вслед за Сейдахматом из дома. День в горах стоял ветреный, полуоблачный. Облака быстро перемещались по небу. И пока мальчик прошел веранду, погода дважды резко изменилась – от нестерпимо яркого солнечного дня до неприятной сумрачности. Мальчик почувствовал, как у него от этого заболела голова. Подгоняемый порывом ветра, в лицо ударил дым костра. Глаза защипало. «Стирают, наверно, сегодня белье», – подумал мальчик, потому что обычно костер раскладывали во дворе в день большой стирки, когда воду грели на все три дома в громадном черном котле. В одиночку этот котел и не поднимешь. Тетка Бекей и Гульджамал поднимали его вдвоем.
Мальчик любил большую стирку. Во-первых, костер на открытом очаге, – побаловаться можно с огнем, не то что в доме. Во-вторых, очень интересно развешивать выстиранное белье. Белые, синие, красные тряпки на веревке украшают двор. Мальчик любил и подкрадываться к белью, висящему на веревке, касаться щекой влажной ткани.
В этот раз никакого белья во дворе не было. А огонь под казаном разложили сильный – пар густо валил из кипящего казана, до краев наполненного большими кусками мяса. Мясо уже уварилось: мясной дух и запах костра защекотали обоняние, вызывая во рту слюну. Тетка Бекей в новом красном платье, в новых хромовых сапогах, в цветистом полушалке, сбившемся на плечи, наклонившись над костром, снимала поварешкой пену, а дед Момун, стоя подле нее на коленях, ворочал горящие поленья в очаге.
