скачать книгу бесплатно
– Как неловко получилось, – расплывшись в сияющей улыбке, прошептал приятель Сапожковского – Идёмте, идёмте! – жестом, завлекая Петра к порогу, добавил он – Исправимся сию же минуту, молодой человек. Чувствуйте себя как дома!
С Петра словно слетел какой-то невыносимо тяжеленный груз, свисающий прямо в районе грудной клетки. Ощущение недосказанности не переставало его преследовать и попадись он вновь в подобный конфуз, то, наверняка, выпалит что-то чего совершенно не нужно и говорить. Пётр даже поймал было себя на мысли, что он сейчас начнёт обниматься с этим незнакомым человеком, говоря, что «очень рад его снова видеть», что он действительно тот самый Мишата, о котором тот и подумал. Что бы случилось тогда, вряд ли теперь можно и узнать, но Петра вовсе не покидала такая мысль, если эта оплошность вдруг случилась, тогда бы пришлось краснеть перед профессором и его другом, сочиняя самую нелепейшую историю из фантазийной жизни от лица человека, о котором совершенно ничего не знаешь. И эта проклятая секундная пауза, так тянущаяся между слов, особенно в такие ответственные моменты. Всё обошлось – это к лучшему.
Юноша, придя, наконец, в себя, последовал за весьма манерным приятелем профессора, который придавал каждому своему движению какой-то невообразимо лёгкий шарм, словно он не шёл по скрипучим половицам, а прямо-таки парил над ними, не издавая ни малейшего звука, чего нельзя было вовсе сказать о самом Петре. Переходя порог, доски под ногами заскрипели так, что можно было даже подумать о сейчас же проваливающемся полу, но благо пол в действительности оказался крепок, а Пётру удалось очутиться в помещении светлом и просторном, даже скорее похожим на музей, но в миниатюре. Дом в целом и состоял из этого большого гостиного помещения и нескольких комнат на первом и втором этажах над ним и в противоположной стороне от входа, если проходить далее по постеленной новенькой ковровой дорожке цвета бордо. Жилище внутри не было организованно богатыми атрибутами и аксессуарами, но небывалая чистота подчёркивала особенное прилежание хозяйской особы. Вещей вокруг тоже доставало не везде. Где-то отсутствовала ручка на двери шкафа, где-то не было спинки на стуле, а на одной из тумбочек располагалась шахматная доска всего лишь с пятью стаунтоновскими фигурами королём и пешкой белых и королём, слоном и ладьёй чёрных, так и оставшимися в одном положении с каких-то незапамятных времён, но почему-то протираемые изо дня в день до сверкающего блеска, что было заметно даже теперь, когда они освещены от ламп с искусственным хрусталём.
Продвигаясь дальше внутрь дома, вдоль всё той же дорожки, Пётр очутился в не менее светлой и ухоженной столовой, одновременно используемой как кухонька, где располагалась только недавно отбеленная печь, натопленная под вечерок. Стол по центру был уже накрыт. Праздничная скатерть с цветочно-яблочными мотивами чудно окаймляла обилие съестного, обещающего весьма душевное чаепитие. Пирожки, блины, мёд в бочонке, червлёное брусничное и лиловое черничное варенья, кедровые орешки, миндальные печенья, душистая шарлотка с пылу с жару, а ещё буханка хлеба, тарелка с икрой, блюдце со сливочным маслом, кувшины с водой, квасом и вишнёвым компотом, были здесь и чаша с жареной форелью, и целая кастрюля пареных раков. Венцом всего этого был сияющий медью и пышущий кипенным парком гордый самовар.
– Располагайтесь, гости дорогие, – вторил, как и прежде, хозяин чудного жилища, хлопоча на кухонной стороне комнаты и готовясь подать на стол ко всему свежих огурцов и зелени. Сапожковский при этом без всяких пожеланий приятеля чувствовал себя как дома и, сняв свой бежевый жилет и засучив рукава, готовился трапезничать, добавив при этом:
– Петро, присаживайся! Нужно будет хорошенько подкрепиться.
Пётр не стал сопротивляться и повиновался словам профессора, принимая гостеприимство некого Фёдора и своё собственное желание отужинать. Омывшись в приготовленном сосуде с чистой прохладной водой, юноша занял место за хозяйским столом, подобно своему наставнику, хотя и несколько шатко и неловко, принимаясь за еду.
– Борис Борисович, надеюсь, познакомит нас с таинственным путником, – не унимался при этом старый приятель.
– Ах да, конечно, – будто бы совершенно позабыв, молвил профессор – Фёдор Вильгельмович, разрешите представить вам моего юного помощника Петра Алексеевича Самарина – при этих словах, Петр застенчиво кивнул головой в сторону расплывшегося в сердечной улыбке приятеля Сапожковского, сам же профессор продолжал – Весьма интересный молодой человек, которому предвидится замечательное будущее государственного деятеля и образчика наук. Добросовестный и прилежный студент, думаю, что каждому придётся по душе его особенный художественный почерк.
– Ах, браво! Нисколько не сомневался в твоих организационных вкусах и предпочтениях, – восхищался Фёдор Вильгельмович – Ты всегда держишь при себе особенные личности и можешь ведь подобрать компанию по душе. Браво же! Браво! Борис Борисович! Пётр Алексеевич! – поклонился каждому тот.
– Собственно, – продолжил Сапожковский, будто совершенно не обращая внимания на реверансы своего приятеля – К нашим услугам талантливый исследователь, опытный путешественник, картограф, геолог, биолог, художник, член Русского и Берлинского географических обществ, член-корреспондент Императорской Санкт-Петербургской академии наук и почётный член Стокгольмской академии наук, замечательный друг – Фёдор Вильгельмович Кваг!
– Моё почтение! – с ещё большим воодушевлением возбудился от услышанного хозяин. Казалось, что он окрылён словно юнец, что перед Петром человек явно несовершеннолетний, который точно влюбился в какую-нибудь особу, но так застенчиво это скрывающий, и каждое слово может его то возвысить, то ранить – Борис Борисович, это потрясающе! – продолжал он – Такие прекрасные слова ещё не слышал ни один достойный практик. Браво! Браво!
Пётр невольно заулыбался, особенно когда увидел радость на лице непробиваемого профессора. Камень неловкости на душе, словно совершенно растворился, и новоиспечённый гость чувствовал себя уже так же вольготно, как и двое старых приятелей, устроивших спектакль из маленького знакомства. Но эта игра не была игрой, это было самое натуральное общение, без прикрас, без фальши. Как оказалось и Борис Борисович и Фёдор Вильгельмович были в действительности два повзрослевших ребёнка, которые спустя какое-то время снова увиделись и начали дурачиться, как и прежде. И Пётр не чувствовал себя здесь лишним, он был частью этого интересного мира, правда не всегда понятного, но такого тёплого и душевного.
Дружба для Петра на самом деле занимала особенное место, но постоянные пребывания дома и слишком большая закрытость в самом себе не позволяли ему проводить много времени с приятелями. Он хорошо заводил знакомства, оставляя о себе первое впечатление достаточно образованного и приятного молодого человека, но так и не научился поддерживать постоянные связи и сношения с новыми людьми, так или иначе встречающиеся на его жизненном пути. Увеселительные компании его тоже мало забавляли, но, тем не менее, на всяческих студенческих мероприятиях бывать всё же приходилось, оставаясь естественно где-нибудь в стороне, возможно в самом тёмном углу, от остального коллектива. При этом все его старые товарищи к нему хорошо относились и требовали его постоянного общества рядом с ними, что естественно было крайне редко. Николашка, Андрей и Димитр – люди, с которыми он вырос, но они избрали совершенно иную дорогу, пытаясь больше уделять внимание светским вечеринкам, где они весьма преуспевали в общении с высшими чинами, отчего их карьера двигалась только в гору. Они не перестали быть друзьями и с Петром, постоянно напоминая о своём присутствии ему письмами и заездами в гости. В конце концов, именно одна из их знаменательных встреч, произошедших совершенно против воли молодого интроверта, привела к знакомству с Аннэт…
– Что ж, друзья мои, – довольным тоном продолжил говорить Фёдор Вильгельмович, несколько искоса, даже по-хитрому исподлобья, посматривая на обоих своих гостей, складывая свои бледные руки в цепкий замок – Держите путь в Пермский университет! Знаю, знаю! Все ваши секреты знаю! Что, куда и зачем! – старый учёный даже несколько по-родительски пригрозил пальцем.
В такой момент Пётр вдруг снова очутился в каком-то неловком положении, совершенно путаясь в происходящих событиях. Видимо секрет профессора был не таким уж и секретным, раз всё же он оказался раскрыт. Хотя пусть Фёдор Вильгельмович в своих повадках был совершенно не предсказуем, и угадать, что он может выдать прямо сейчас, было невозможно, Сапожковского видимо это вовсе не беспокоило, и он, как и прежде, уминал шарлотку, запивая её горячим чаем. Профессор прекрасно знал своего друга, и это несколько вернуло спокойствие к Петру, ведь Кваг даже ещё не озвучил, что именно он знает о путешествии.
– Вести о делах, порой скачут впереди самих дел! – посмеялся тот – Знаю, что Борис Борисович предпочёл бы совершенно иной расклад этой истории, но тут, как оно обычно бывает, вмешивается Провидение. И никто, совершенно никто не может противостоять данному обстоятельству, – чтобы придать вес своему изречению Фёдор Вильгельмович вознёс указательный палец куда-то прямо под потолок, выразив на лице абсолютное пресыщение от данного умозаключения. Пётр, пытаясь тоже делать вид, как и профессор, что ему абсолютно безразлично, всё же чувствовал некоторое волнение, хотя дело было совершенно плёвое, и даже, если Кваг знает цель их путешествия, то суть совершенно не меняется, и они, конечно же, преспокойно продолжат свою беседу, а потом благополучно и экспедицию. Но что-то всё же волновало, может даже от того, что если вдруг вопросы начнут задавать самому Петру, а он не сможет внятно разъяснить, что же на самом деле происходит, ведь Сапожковский единственный кто знает подробные обстоятельства. Или уже нет?
– Не интригуй, Фёдор, – проговорил профессор, даже не глядя на товарища, несколько смакуя чудесный пирог – Подай-ка лучше брусничного варенья.
Безразличие Сапожковского видимо обескураживало только Петра, потому что Кваг также преспокойно подал банку с необходимым ингредиентом Борису Борисовичу, а лишь затем продолжил своё театральное представление, ещё больше будоража нервы юного студента, который начинал воспринимать происходящее с неловкой улыбкой.
– Слышали ли вы, мои дорогие, новости? – внезапно сменил тему приятель профессора, изрядно жестикулируя в воздухе своими длиннющими пальцами, которые наверняка принадлежали бы какому-нибудь заурядному пианисту – Всякий университет наложил запрет на массовые тайные собрания молодых студентов! И это даже здесь, в нашем мирном и спокойном месте, где ни один уважающий себя молодой человек ни в коем веке не позволит себе совершить эдакую гадость нашему дорогому с вами Отечеству! Я возмущён! Я вне себя! Людям нужно быть как можно ближе, познавать самих себя и познавать друг друга! Дружный коллектив – верное средство от всякой беды! А что они? Разделяют, властвуют! Народ не способный собраться в единый кулак, будет сплошным сборищем слабых пальчиков в крепкой руке чёрных дельцов. Куда всё движет? Друзья друг другу лгать не будут! – здесь Фёдор Вильгельмович добавил особую интонацию собственным словам, будто уже конкретно обращаясь лично к Сапожковскому, добавив, потирая рукавом блестящий над густыми бровями лоб – Правда ведь, Борис Борисович?
– Вы совершенно правы, мой друг, – приподнимая чашку чая, провозгласил профессор, ожидая аналогичных действий от своих компаньонов, которые не заставили себя ждать: и Пётр, тоже с чаем, и Кваг, с бокалом кваса – все вместе соприкоснулись со звоном наполненными сосудами – Только не забывайте, – добавил после Сапожковский – Настоящие друзья, как никак, определённые свои поступки совершают во благо уже состоявшейся дружбы, как бы там кто-то не говорил об обратном.
Борис Борисович видимо на всё имел ответы, и с ними совершенно нельзя было спорить. Сейчас Пётр как никогда восхитился ответом своего наставника, умевшего так достойно держаться и находить нужные слова. Скорее всего это понимал и его верный товарищ Кваг, как ещё сегодня утром это понимал таинственный трактирщик. Всё же унять старого учёного Фёдора Вильгельмовича, который вдобавок столь же начинён опытом, как и сам Сапожковский, было совершенно не возможно. Вероятно даже то, что закалённые академики только в своих профессионально устроенных спорах находят ту самую истину, которую никогда нельзя было найти просто так по одному только желанию одного энтузиаста, было самым настоящим камнем преткновения ко всему происходящему вокруг возникшей беседы.
– Вы чрезвычайно чудесно излагаете мысль, дорогой друг, – заметил Фёдор Вильгельмович, напирая на Бориса Борисовича – Но упускаете одну маленькую деталь, что высокая степень уважения к личности даёт определённый стимул к вероятности не оставлять некоторых вещей без должного её внимания. Сами посудите, могло ли быть такое, что предпринимаемые действия одного трутня в улье, не согласовывались бы с действиями другого такого же трутня, поскольку в таком случае им бы пришлось совершать одинаковую последовательность в деле ошибок, приводящих, в конце концов, к потере полезного коэффициента для всего улья в целом. Это же очевидно единый механизм, требующий постоянного взаимодействия и налаживания непрерывного информационного контакта.
– Сколь угодно, Фёдор Вильгельмович, – усмиряющим тоном проговорил в ответ профессор – Вы ни грамма не упомянули о возможном разделении некоторых обязанностей этих одинаковых трутней одного улья. То есть вы должны понимать, что некоторые действия одного трутня, могут быть совершенно не зависимы от действий другого.
«Да, Кваг всё-таки определённо не знает цели нашей экспедиции, но пытается добиться этого знания всеми известными ему способами, а главное, что Сапожковский столь же тактично не развязывает языка. Этой игрой можно наслаждаться вечно. А самое интересное то, что мне удаётся всё время быть сторонним наблюдателем, ведь это в действительности их личное увлечение. Как прекрасно!» – именно так думал Пётр в эту минуту, и именно так впоследствии будет занесён этот момент в личный дневник молодого корреспондента. Он совершенно не мог оставить данный диалог без должного внимания, ведь, возможно, когда-нибудь он послужит добрым уроком хороших манер для будущих академиков.
– Порой заблуждения, могут привести и к ответу, – заключил Кваг – Вы, конечно же, допускаете возможность того, что существуют два совершенно неодинаковых рабочих процесса, которые никогда не соприкоснуться между собой в технологии единого цикла. Вряд ли это может быть, – тут он снова вознёс указательный палец – Нарушив цепь одного действа, мы впоследствии нарушим всю целостную структуру! И тогда совершенно нельзя будет говорить о состоятельности одной детали, когда в итоге вся машина перестала существовать!
– Скажу так, – неизменно настаивал Сапожковский – Общество сколачивается из людей статичных, способных удержать его в равновесии, а вот развитие общества дело рук людей динамичных, которые наращивая темпы, привносят в удержание равновесия некоторые корректировки, отчего может быть совершенное нарушение целостного баланса или его полное разрушение. Союз статичных и динамичных – это ответ на все волнующие вопросы. И когда одни динамичные приходят на смену другим динамичным, первым приходится преобразовываться в статичных, в противном случае они могут быть попросту вредны своему обществу, считая, что, как и раньше способны двигать колесо прогресса, определённо не замечая, что это колесо деревянное, когда вокруг давно предлагают перестать его толкать, перейдя, наконец, на методы автоматизма, что бы заняться совершенно иными насущными вопросами.
– Право, Борис Борисович, – задумался Кваг – Вы полагаете, что сейчас то самое время, когда необходимо старые добрые поношенные сапоги оставить в шкафчике для всякого хлама? Смею, вас огорчить, мой дорогой друг, – вновь улыбка озарила его бледное воздушное лицо – Уже через пару дней наша достопочтеннейшая Академия позволит сколотить одну призамечательнейшую экспедицию на Уральский хребет, которую к величайшему вашему изумлению возглавит никто иной, как лично Фёдор Вильгельмович Кваг – довольный учёный в очередной раз соскочил со своего изъёрзанного места, чтобы выдать низкий поклон слушателям – Это ли не чудно, мой уважаемый?
– Это очень занимательно, – ответил в своей свойственной манере несокрушимого спокойствия Сапожковский, видимо даже ничуть не удивлённый данным фактом – И что же вы намереваетесь там отыскать? Может быть, поведаете?
– Ах, дорогой мой! – не прекращал поэтично двигаться по комнате Кваг – Наш мир требует неминуемого вмешательства в его пристальное изучение! Сколько ещё сокрыто таинств в тех самых местах, где, казалось бы, человеческое существо обошло всё вдоль и поперёк, считая окружение полностью открытой книгой? Сколько ещё придётся провести в кропотливом труде дней и ночей гениальным деятелям, чтобы добиться, наконец, окончания поисков непознанного? Да! Да, друзья мои, мне предстоит возглавить экспедицию, которая в будущем, возможно, положит начало формирования нового взгляда на существующую действительность. И этому точно не будет предела!
– Что же вам удалось отыскать? – поинтересовался Сапожковский, слегка прищурив правый глаз.
– В вечном беге за исследованиями самых удалённых уголков нашей прекрасной Земли, – продолжал эмоциональный учёный – Мы не минуемо теряем ту тонкую ниточку для изучения собственного же родного дома, который постоянно находился рядом и не требовал колоссальных усилий для устанавливания с ним тесного контакта – Фёдор Вильгельмович выдержал некоторую паузу и, наконец, занял своё место – В одном из поисков нам удалось столкнуться с примечательно интересной легендой, которая требует к себе особого внимания. Речь идёт о диких существах имеющих множество разных названий: хозяева леса, лешии, менквы, комполены… В разных местах их называют по-разному. Мне вот привычнее слышать сноманнен. В наших краях, конечно, это определение не популярное, но именно оно мне кажется подходящим. Так вот! Мы найдём это загадочное существо и, наконец, раскроем его таинственную природу – в конце фразы Кваг будто бы поставил точку, показательно сложив руки на груди.
– Что ж, – подытожил Сапожковский, ничуть не смутившись сообщением своего товарища – Одобрение Академией данного предприятия позволяет питать надежды, что возможно мы двигаемся в правильном направлении. Я очень рад за тебя, Фёдор, как твой коллега! Но как твой друг, категорически против, чтобы ты после столь продолжительного своего перерыва вернулся на стезю практического исследователя.
– Что ты, друг мой? – весьма любезно добавил Кваг – Это истинное лекарство для меня! Возможно оно единственное моё спасение!
– Тогда желаю лишь успехов! – проговорил профессор, вновь подняв очередную чашку с чаем, со звоном соприкоснувшись с наполненными чашами компаньонов.
Всё услышанное Пётр впитывал как губка, совершенно не пытаясь вмешиваться в подобные разговоры. Он дивился реакции Сапожковского, который вовсе не отговаривал друга от кампании, представляющей реальную угрозу для здоровья, действительно прислушиваясь к зову его собственного сердца, лишь оставив дружеские наставления. Дивился он и тому, что в поисках самих себя эти старики готовы пойти на самое невообразимое путешествие в их жизни, чтобы попытаться найти то самое недостающее звено, которое навсегда утолит их душевную потребность. Вероятно именно в такое же мероприятие ввязался и сам Пётр, последовав за Сапожковским, но тем оно становилось ещё более к себе манящим, от чего совершенно нельзя отказаться.
Этот день был завершён. Профессор почему-то так и не рассказал своему другу истинное назначение экспедиции, уверяя, что путь их ведёт к Пермскому университету. Возможно, была в этом какая-то выгода, но вряд ли её можно разгадать сейчас. Время покажет. Сегодня был прекрасный день, полный загадок и новых знакомств, Пётр искренне надеялся, что все последующие дни будут подобны этому. С такой мыслью он и закутался под пушистое одеяло на втором этаже самого гостеприимного дома, с душевной лёгкостью вспоминая о покинутом родном крае лесов и рек, доме на Кикиморской горе, дорогих родителях, верных друзьях и своей Аннэт.
«Спокойной ночи…»
Глава третья
Утро следующего дня началось очень скоро. Петру даже показалось, что он успел только моргнуть, как его уже пробуждал Сапожковский, сильно теребя за плечо. Юноша понял, что профессор не хочет терять ни минуты, поэтому требовал особенной быстроты для того чтобы собраться, позавтракать и отправиться в путь. В комнате весьма сильно пахло кошачьим присутствием, чего Пётр не заметил вчера вечером, но на что обратил внимание сам Борис Борисович, сообщив:
– Фёдор обожает кошек. Это его особенная страсть. Обычно в доме происходит кавардак, а эти животные хозяйничают здесь слишком вольготно, но к приезду гостей он тут же производит тщательнейшую уборку, причём по большей части самостоятельно, а кошек отдаёт на попечение в дом своей прислуги, которую весьма добротно содержит, потому-то те не особо и отказываются ему помогать. Кстати, во дворе здесь обычно тоже весьма шумно, поскольку помимо кошачьего помешательства он просто влюблён в человеческие столпотворения, поэтому предоставляет место для торговых рядов и проведения еженедельных ярмарок.
Кваг уже ожидал внизу, приготовив столь же душевный завтрак, как и прошедший ужин. Изрядно подкрепившись, гости очень скоро покинули гостеприимный приют, благодарив хозяина за добро. Запряжённая тройка уже ожидала у порога с всё тем же приветливым, но молчаливым кучером, как и сами пассажиры. Сапожковский попрощался со своим приятелем крепкими объятиями, пожелав успешного завершения дела, на что Кваг отвечал взаимностью, подмигивая своими маленькими глазками и мило улыбаясь, как это было свойственно ему одному. С Петром хозяин также обнялся, не поскупившись на тёплые слова, на что ему оставалось только застенчиво благодарить и повторять «Вам того же». Сцены прощания могли бы продолжаться ещё очень долго, если бы Сапожковский не находился уже внутри экипажа, напоминая своим другу и помощнику, что ими уже пора:
– Фёдор Вильгельмович, обязательно пишите на мой адрес в Вятке! А сейчас отпустите моего студента, нам нужно ехать! Назар, – обратился он к почтальону, которому оставалось только дать команду лошадкам чтобы отправиться – Трогай!
Профессор же, как ни в чём не бывало, взялся за свои любимые записки и карандаш, не обращая никакого внимания на отряхивающегося помощника, который в этот момент едва успел запрыгнуть в кузовок, пробежав пару саженей следом за уезжающим дилижансом. Так путники, под громкое поэтическое «Прощайте, друзья!» старого Квага, покинули Осокино, проезжая мимо всё тех же покосившихся домиков и кривых мшистых заборов. В отдалении вновь показались ещё одни вытянутые по земле сарайчики с высокими трубами, кузницы и водяные мельницы завода на Омутной и нескончаемая вереница горняков-тружеников.
Путь вёл далее на восток. Экипаж двигался по всё менее проходимым трактам, которые вероятно посещали, как и прежний, крайне редко. Это было вполне объяснимо, ведь основная прямоезжая дорога из Вятки до Перми проходила гораздо южнее через городок Глазов, далее до Оханска, и там, через переправу, почти по прямой до самого Пермского городища. Но выбор Сапожковского пал именно на то направление, которым мирно путешественники и следовали, не натыкаясь на цепочку обозов и постоянное движение людей и лошадей. Добравшись до починка Голодаевского, экипаж повторил переезд через извилистую Вятку, теперь уже всего в нескольких верстах от её истоков. Пётр ещё раз вгляделся в её тёмные воды, пытаясь найти хоть какие-то секреты в чарующей глубине. Реки всегда обладали особенными свойствами отвечать на самые сокровенные вопросы, будоражащие пытливые умы, или помогать с душевными тревогами, которые могли бы возникать у молодого горячего сердца. Вспоминая себя, Пётр порой выходил на покатый бережок, настолько теряясь в грёзах, что забывал о текущем без ведома человека времени, и часами продолжал созерцать немыслимые красоты Вятской природы. Вода ласково хлестала белой пенкой края у самых ног, а ветер щекотал густую зелень, шурша созревшими листочками. Сейчас было полное безветрие, и погода совершенно способствовала путешествию. Солнечный диск, успевший подняться из-за горизонта, поигрывал тёплыми лучиками по лазурному небосводу, ведя за собой благодатное настроение. Пётр, после продолжительной поездки начинал ёрзать, пытаясь уловить как можно более удобное положение, но нагромождения поклажи совершенно не давали разгуляться, оставляя только некоторые узенькие проходы между ящиками и сумками. Всё это были в основном посылки, которые предстояло ещё развести в самые отдалённые уголки. Сколько же здесь писем и подарков, сколько судеб и живых строк, вдавленные где-то с особенным старанием, а где-то кое-как набросанные нелепыми царапинами, скорее всего, ответят только самые старательные почтальоны. Писать письма – это особенное удовольствие, когда нависнешь над маленьким обрывком бумаги, стараясь вобрать в него добрую долю того, что крутится в голове, но без всего лишнего, как можно кратко, совершая магический ритуал словообразования, чтобы потом на другом конце это сообщение получил адресат и с упоением его бы прочитал, вдыхая запахи зашарпанной бумаги, засохших чернил и, быть может, какой-то свойский человеческий аромат, вряд ли повторимый дважды. Под грудой всех этих ящиков томился и загадочный чемодан профессора, весьма весомый на вид, в котором тот вероятно хранил какие-нибудь свои приборы, а может быть и научные публикации. Пётра это дело мало интересовало. Сам же он взял с собой лишь небольшую суму с канцелярскимим принадлежностями и тёплую одежду на случай холодов с запасной обувью, которые хранились в заднем горбке.
Кучер всё ещё уверенно вёл тройку вперёд, не смотря на то, что дорога становилась хуже и хуже. Следующим пунктом остановки для разгрузки был посёлок Залазнинский, где черемесы встречали долгожданный экипаж с почтой, похоже, всем населением, проживающим в нём. Дети, женщины, старики повыскакивали на улицу с радостными криками, встречая редких гостей. Они не жили бедно, или как-то плохо. Они занимались каждый своим делом, помогая друг другу и помогая государственной промышленности своими бесценными кадрами, но удалённость основных почтовых трактов разделяла их от остального мира даже больше, чем несколькими верстами. Продолжая путь дальше, путешественники снова взяли курс на восток, огибая поселение Бельское, коих по всей стране можно было сосчитать немало. Дорога стала дикой, местами заросшей непроходимой порослью, отчего приходилось вести лошадей немного в сторону, дабы исключить столкновения с выступающими тут и там крепкими кореньями и трухлявыми пнями, порой тщательно замаскированными в них. Воздух переполнила неожиданная спёртость и духота, а на небе как по щелчку начали появляться кучные клубы сереньких облаков, которые постепенно по мере продвижение вглубь леса стали формировать между собой объёмистые дождевые тучи, обещающие очень скорую и кардинальную смену погоды. Вдобавок ещё и усилился ветер, который начал со скрипом тревожить вековечные сосны. Карета неожиданно остановилась, и так редко подававший свой голос почтальон обратился к Сапожковскому:
– Государь, дорога будет непростой, в сухую погоду мы бы проскочили эти пару вёрст, но если дождь зальёт колею, то лошади подзавязнут по самую грудь, а экипаж начнёт воротить из стороны в сторону, пока он не наткнётся на какую-нибудь яму, а там…
– Какие твои предложения? – преспокойно задал вопрос профессор, откладывая в сторону свои бумажные исследования.
– Лучше поехать в объезд, через Бельское и выйти на Глазов, а там по основному тракту мы преспокойно доберёмся до Перми, с заездом в Гординское, – интонация возничего была абсолютно идентична спокойствию Сапожковского, видимо, чтобы подобрать себе кучера, профессор устраивал ещё один свойственный его натуре конкурсный отбор.
«Как это в его духе…» – подумалось в этот момент Петру.
– Нет, – отвечал категорически профессор, мотая головой – Такой объезд нам совершенно не к месту. Мы потеряем уйму времени, – затем Сапожковский, несколько сменив тон, обратился к кучеру, как к своему другу, чем весьма поразила Петра, но не самого возницу – Дорогой, Назар Прокопьевич, я надеюсь на ваше мастерство! А погода нам ещё даёт отсрочку. Так что только вперёд!
На сказанное почтмейстер преспокойно и молча кивнул, принимая слова профессора, как нечто должное, будто не требующее никаких уточнений и возражений. Кнут змейкой колыхнул воздух над спинами лошадок, и тройка снова поволокла экипаж по ухабистому и рассыпчатому пути, пыхтя ноздрями как раскалённые печки. Пётр приготовился к худшему, крепко вцепившись в один из бортов, начиная внимательнее рассматривать состояние дороги, при этом, вовсе не пытаясь заниматься нравоучениями кучеру. Тот и так прекрасно знал, как ему следует вести коней, да и предъявление каких-либо претензий к его езде было бы совершенно не уместным – его концентрации мог бы позавидовать самый усидчивый канцелярист.
Чем дальше продвигались в лес, тем он становился гуще и темнее. Колоссальные сосны нависали над головами, образуя ветвистыми кронами естественный живой свод, способный хоть как-то уберечь дорогу от размытия. Дождь тем временем совершенно не спешил начинаться. Кучные тучи, казалось, вовсе остановили свой ход и теперь еле тащились едва не зацепляя острые макушки исполинских дерев, которые с упоением готовились встретить пришествие непогоды. Ветер совершенно стих, и над окружающим миром навис обманчивый купол тишины, в котором то и дело слышались посторонние скрипы крепких вовсе неподвижных стволов и жуткие шорохи невидимых обитателей бора, которые тревожили высохший полог, будоража воображение юноши. Кони продолжали усиленно пыхтеть, продираясь между очередных цепких кустарников и вездесущего валежника. Невозмутимый Сапожковский, присоединившись к Петру, стал посматривать с противоположного борта на дорогу и окружную обстановку, но на его лице нельзя было разглядеть ни грамма беспокойства, он скорее выражал свойственное только ему одному учёное любопытство. Глаза его как-то сверкали огоньком, и проявляли необычайную степень блаженного состояния. Предстоящая непогода словно вызывала в нём эйфорические чувства, влекущие за собой самые приятные ощущения, которые, видимо, исходили откуда-то из раннего детства.
Снова задул какой-то скользкий ветерок, а изо рта даже начинал исходить при дыхании парок. Ледяные мурашки пробегали вдоль каждого позвонка Петра, доходя до самой его макушки, отчего он даже ненароком вздрогнул. Кучер продолжал двигать своих покорных лошадок вперёд, заставляя волочить их скрипучую повозку. Голубоватый блеск, заставил животных жалобно издать протяжный вопль, но страх был мигом подавлен голосом отважного возницы. Гром сотряс небеса до самой земли, отчего та даже вздрогнула, словно где-то рядом случился горный обвал. Далёкая-далёкая непроглядная стена бесчинствующего ливня очень скоро начала приближаться к экипажу, неся за собой грозный плеск и бурные потоки водных масс, способные смести всё вокруг в одну сумасшедшую карусель. Кучер громко воззвал к своим подопечным, и те ему откликнулись понимающим ржанием, вытянувшись струной и насев на еле движимый дилижанс с особенным усилием. Показалось, что кони пошли куда лучше и колёса закрутились совсем веселее. Грациозные сосны безостановочно замелькали перед носом Петра, цепляясь и царапая деревянные борта экипажа. Комки бурой грязи и ледяные капли хлыстающегося дождя проникали в захламлённые апартаменты пассажиров, заставляя их укрываться от стихии только руками и ещё держащейся крышей. Возничий и того вовсе был беззащитен перед страшной бурей, но отступать было не в его компетенции.
Сапожковский не теряя ни минуты, достал свою единственную фризовую шинель – знак особо чинной государственной принадлежности – и, прямо как цирковой акробат, ловко выскочил на козлы к Назару Прокопьевичу, где с особой теплотой укрыл его своей одёжкой. Кучер в ответ только благодарил, поправляя свой картуз, постоянно норовивший куда-то улететь от усиления ветра. Через некоторое время профессор вновь вернулся под крышу, промокший и запачканный с ног до головы. Выражение физиономии его оставалось непоколебимым. Предстоящие трудности нисколько его не сломили, а даже подзадорили, сделав его без того притягательный вид ещё более мужественным и даже моложавым. Пётр прекрасно понимал, что в такой ситуации от него сейчас мало что зависит, но он в любой момент был готов ринуться на передовую, если то потребуют обстоятельства. Но судьба видимо очень благоволила путешественникам, и дождь также внезапно закончился, как до этого несколько минут назад неожиданно возник. Ветер, тем не менее, не стих и задул по-осеннему противно, пробирая путешественников холодком до мозга костей. Какого было на самом деле кучеру, совсем не известно. Мужичок с гордостью держался прямо, довольствуясь шинелью с барского плеча. Профессор и его юный помощник хоть и находились за деревянными стенками кузова, но теплее им от этого не становилось – сквозняки гуляли здесь по-хозяйски, а слишком повышенная влажность способствовала чувствовать себя в настоящей обстановке куда менее уютно, чем этого хотелось. Но жаловаться было нечего.
Лошадки месили грунтовку под копытами, волоча за собой замызганную тележку. Колёса прокручивались по нескольку раз на одном и том же месте, но темп экипажа не сбавлялся, и путешественники довольно быстро преодолевали последующий участок пути этого вынужденного испытания. Скользя по заброшенному тракту, словно в зимнюю пору на санях, путешественники начали замечать, что окружающий ландшафт заметно изменялся: дорога сильнее завиляла, а местность приобрела холмистую структуру, обзаведясь соснами с причудливыми формами стволов, которые закручивались то в петлю, то гнулись, словно натянутый лук.
Теперь уже скорость экипажа заметно стала сбавляться. Частота резких поворотов, покатых склонов и коварных подъёмов заметно увеличилась, хотя наличие густой поросли прямо на пути поубавилось. Лес как будто бы отступал перед бесстрашными путниками, которые проехали и без того достаточно нелёгкую часть пути под проливным дождём и прескверным ветровым напором. Даже солнце, показавшееся из-за облаков, засветило как будто бы по-доброму, улыбаясь двигающейся тройке. Тем не менее, кучер не спешил снимать с себя профессорскую шинель – ветер, похоже, и не собирался ослаблять своих ледяных оков, потому Назар Прокопьевич только сильнее кутался.
В такие времена людям всегда свойственно согревать себя только самыми тёплыми воспоминаниями, чем естественно и занялся Пётр, погрузившись, как это с ним иногда бывает, в некую немую туманную думу, которая увела его от мира реального к воспоминаниям прошлого, или это вовсе не были воспоминаниями, может быть что-то выдуманное, нафантазированное, но такое приятное, что на душе становится чуть поспокойнее. Мысль уносилась совершенно в неизвестном направлении, к тем самым краям, где зарождаются сомнения о содеянном, о выборе, который был уже совершён. Пётр ловил себя на том самом вопиющем вопросе: «А нужно ли было всё-таки соглашаться на такое мероприятие, если даже сейчас в самом начале пути возникает такие ситуации, от которых ты совершенно не зависим и котором ты обязан просто подчиниться, плывя по этому течению неизвестности?». Такое случается слишком часто с неопытными зелёными головами, которые готовы погрузится в пучину страстей, а как лишь только подвернётся неудача или того и гляди испортится погода, то дают непременно заднюю. Но в какой-то момент Пётр теряет нить сомнений, и перед ним встаёт та самая неведомая картина, меняющая настроение с ног на голову. Детство. Дом. Они с отцом Алексеем Михайловичем прогуливались по цветущему садику. Здесь благоухают яблони и вишни, а где-то совсем недалеко, за высокой оградой, слышится цветение сирени… Маленький Петя никогда не бывал за территорией сада, но именно туда манило детское любопытство. Он старался держаться как можно ближе к ограде, чтобы была возможность, проходя мимо, хоть через щелку в дощечках рассмотреть, что же там снаружи. Отец смотрел на сынишку с упоением, но не знал, о чём тот думает, а Петя ничего не сказал ему об этом. И только вечером за прочтением сказки перед сном, он обратился робко к матушке:
– Что там за оградой, где мы гуляли?
– Там город, где живут другие люди, – отвечала ласково она.
– А я когда-нибудь смогу туда пойти?
– Ну конечно сможешь, малыш, – рассмеялась матушка – Если хочешь, уже завтра выйдем и посмотрим?
– Завтра?
И сколько счастья, сколько изумления было в светлых глазках ребёнка, который завтра осуществит свою первую мечту. И сейчас он уже давно не ребёнок и тот большой забор теперь уже не такой большой и непреодолимый, а тот неизвестный город, давно изучен и уже не такой загадочный и манящий. Сам же он где-то за двести вёрст от родного дома, уезжая всё дальше и дальше, вслед за исполнением следующей мечты. Это и было самым настоящим чудом человеческой жизни, которое непременно и правит этим странным миром.
Внезапный хруст, звенящий скрежет с металлическим лязгом и очень резкий толчок вернул Петра снова в явный мир. Экипаж слегка накренился, но не успел перевернуться. Кони в момент остановились, издавая тревожное ржание. Сапожковский, не растерявшись, выскочил из кузова, чтобы успокоить бедных животных, которые начинали излишне натягивать свои поводья. Пётр последовал за своим наставником, выпрыгнув за бортик с другой стороны, и обнаружил, что кучер чуть ли не слетел с козел, зацепившись за декоративный крючок кареты той самой профессорской шинелью. Юный путешественник не заставил себя ждать, кинулся помогать барахтающемуся Назару Прокопьевичу, отцепляя надорвавшийся лоскут шинели от накренившегося куска интерьера, который еле сдерживался, чтобы не оторваться от боковины кузова. Кони были успокоены. Кучер благополучно снят со спасительного крючка. Шинель же ещё подлежала использованию, но требовала некоторого ремонта, чему Сапожковский даже не придал особенного значения. Всё его внимание было обращено на покорёженную колёсную ось, которая повредилась куда серьёзнее.
– Государь, прошу простить дурака! – завопил гнусаво кучер – Налетел на буерак! Задремал поди – не заметил! Государь, виноват! – тут возничий начал падать в ноги профессора, непрерывно изображая поклоны и пачкаясь в грязи.
– Прекрати, Назар! – махнул рукой Сапожковский, наклонившись поближе к развалившейся части экипажа и даже не посмотрев на кучера и его сцены – Не могу вот понять, чего тут стряслось?
– И шинель вашу разорвал! – взявшись за голову, будто сам с собой, продолжал взволнованный кучер – Какой дурень! Какой дурень! – бормотал он безостановочно, заикаясь и дрожа.
– Петро! – обратился к юноше профессор – Назар, кажется, простудился. Загляни-ка в горбок и достань ему сухих вещей из брезентового мешка, я пока разведу огонь, а после займёмся починкой.
– Ой, Борис Борисович! – несколько даже испуганно заговорил кучер – Пётр Алексеевич! Не нужно, я сам! Не утруждайтесь! – с этими словами Назар Прокопьевич, как ни в чём не бывало, лично подскочил к заднему багажу, начиная рыться в сложенных там вещах. А Пётр приблизился уже к профессору.
– Разведи костёр, Петро, – потирая бородку, пробормотал профессор, по-прежнему не отрывая взгляда от поломанной оси – Я, кажется, нашёл одно решение. Но этому следует уделить некоторое время.
Пётр, ничего не ответив, направился в кузовок, чтобы исполнить просьбу профессора. Разыскав в одном из специальных ящиков необходимый набор из трута, готовой сухой растопки и шведских самогарных спичек Лундстрёма, юный помощник направился вновь наружу, чтобы приготовить полевой очаг. Назар Прокопьевич также подключился, вытащив из багажа кроме сухих штанин, рубахи и сапог, ещё и заранее набранных берёзовых дров – у Сапожковского всегда было всё продумано наперёд, потому старик и здесь всё подготовил про запас. Итак, выбрав место как можно суше, Пётр принялся за огонь. Назар же направился на выполнение своих прямых обязанностей в качестве кучера, чтобы заняться ремонтом повреждённого экипажа, но был тут же отправлен в кузов, с наставлениями от профессора:
– Назар, твоё дело сейчас отогреться! Закутывайся под тёплый плед и ожидай приготовления горячего питья. Пётр сейчас всё приготовит, а мне осталось только найти необходимые материалы, – с этими словами Сапожковский, отойдя несколько подальше от места происшествия и усевшись на один из пеньков, который он обязательно застелил своим огромным платком, сложенным втрое, принялся что-то усердно записывать карандашом в маленькую записную книжку, лишь изредка посматривая куда-то в затенённые кроны сосен, пропускающие тёплое свечение солнечного диска. Назар же, следуя указаниям, молча удалился, продолжая уверять, что он здоров, но пока шёл, тем не менее, освободил лошадей от упряжей, выведя их попастись на обочину и привязав каждую к отдельному колышку.
Лес был умиротворён, напитавшись живительной влагой и купаясь в лучиках солнца. Природный край был как никогда прекрасен и свеж. Зелень заиграла какими-то весёлыми нотками оттенков прелести, что вокруг всё засияло, словно в сказочной обители. Ветер, наконец, перестал усиленно раскачивать макушки могучих древ, видавших, по-видимому, в своей молодости самого царя Гороха. Откуда-то совсем недалеко стали доносится лёгкие постукивания трудолюбивых лесных санитаров – дятлов, а ещё дальше закуковала одинокая кукушка. Серо-бурый полог, усеянный бесконечным числом маленьких муравейников, начинал непрерывно шуршать от плясок и бесконечных поисков пропитания местных тетеревов и глухарей. Забегали туда-сюда и беспокойные бурундуки, порой поигрывая со своими полосатыми соплеменниками в салки. Вышла на прогулку даже грациозная косуля, мирно пасущаяся на полянке за одним из холмов. Жизнь здесь забила небывалым ключом, словно изъявив желание поглазеть на путников, прибывших из мира человеческого. И становится тогда ясным некий замысел Творца, и возникает в голове понимание того, что когда проезжаешь лес доро?гой, он всегда кажется такой огромной и безмолвной стеной, бесконечно уносящейся куда-то прочь, но стоит остановиться, и он словно приобретает некую чудесную умиротворяющую власть, в которой чувствуется вся сила природной стихии и начинаешь слышать, как он дышит, как порой поёт и даже плачет.
Всё же среди красоты и грации природной обители существовала и вероятность наткнуться на диких представителей хищного порядка, отчего порой приходилось на мгновение замирать, дабы разглядеть какую-нибудь новую движимую фигуру, которая с той же вероятностью могла бы быть лисой, волком, медведем или кабаном. Хотя неприятности могли бы принести маленькие и весьма ловкие хорьки или даже куницы. Что говорить и про тех же комаров, которым здесь было самое место, с их назойливым и невозможно раздражающим жужжанием, а вероятность стать целью клещей увеличивала угрозу пребывания на стоянке в неизвестном месте в разы.
Пётр продолжал раздувать пламя, и это у него весьма неплохо получалось. Огонь начинал давать жар, и было необходимо лишь установить уже приготовленный котелок на самодельные подставки из сучков, тщательно оттёсанные карманным ножиком. Наполнив котелок водой из походной фляги, Пётру оставалось лишь добавить трав для дальнейшего заваривания. Какие добавлялись травы, он знал заранее, благодаря наставлениям и инструктажам профессора. Отыскав в том же ящике мешочек с сушёными ромашкой, липовым цветом, боярышником и клюквой, Пётр, как самый настоящий травник, принялся заваривать необходимыми ингредиентами вскипячённую воду, чтобы после настоять его несколько минут. Петру это дело также особенно нравилось, как и ведение путевых журналов. Аккуратно размешав напиток, он скоро направился к кучеру, который начинал уже странно чихать, не переставая при этом громко извиняться. В таком ключе путники провели без малого около двух часов, находясь посреди леса в равном удалении ото всех населённых пунктов, располагавшихся поблизости. Труды профессора и его юного помощника, проковырявшиеся возле надломленной оси, увенчались некоторым успехом. Вдвоём им удалось заменить стальной прут на деревянный стержень, усилив его дополнительными планками, которые также как и новая ось были соструганы ножом и топором тут же на месте. Старый металл был уверенно отброшен в сторону, но не оставлял покоя обоим путешественникам, так как они обнаружили, что ось была не только надломлена, но и машинально подпилена. Надрез был слишком ровный, чтобы этого не понять даже невооружённому и не столь опытному глазу, хотя при сильном напряжении на металл бывают подобные надрывы, но именно имеющийся спил нельзя перепутать ни с чем другим.
Сапожковский отреагировал на данное обстоятельство сдержанно и спокойно, лишь бросив несколько задумчивый взгляд на Петра, который ответил ему понимающими глазами. Дело обстояло странное. Кому-то понадобилось подорвать сроки начала экспедиции, и, видимо, профессор уже догадывался, кто это мог быть, но всё это он оставил опять же при себе. Пётр в свою очередь ещё раз изучил покорёженную ось, несколько раз прощупав подпиленную часть.
«Кто бы это мог быть? Недовольный трактирщик или безобидный академик? Или может карета изначально была повреждена ещё до выезда из Вятки?» – Петра начали мучить эти назойливые предположения сразу же, как выяснились данные сложившиеся обстоятельства, но ответить он на них, конечно, никак не мог, и нужно было двигаться дальше, ведь день уже перевалил за обед, а путешественники так и не притронулись к съестному, только лишь пригубив приготовленный самим юным травником настой.
Наконец, тройка вновь была запряжена, а экипаж готов к отправке. Назара охватил озноб, поэтому за вожжи взялся лично профессор, оставив Петра в кузове присматривать за больным, обеспечивая его должным уходом. Когда все приготовления закончились, дилижанс со страшным скрипом всё же благополучно тронулся, изредка дребезжа новенькой осью. Погода больше не изъявляла капризов, поэтому путь стал спокойнее и ровнее, не смотря на труднопроходимую и несколько размытую дорогу. Лошадки, вдоволь отдохнувшие, везли экипаж чуть бодрее, хотя Борис Борисович всё же вёл не без опасения. Деревянная балка, которую они с Петром установили даже очень добротно вместо оси, тем не менее не вызывала ту уверенность, какая была к металлической прежней. Пётра же больше волновало состояние почтальона, который дорогой задремал, хотя его и брало в жуткий холодный пот. Молодой студент больше не думал не о чём. Всё, что касалось его прежней жизни, будто бы куда-то провалилось, сжалось в маленькую точку и совершенно пропало, растворившись полностью. Пристальное внимание за больным обратило ясный взор студента в микроскопическую трубу, которая сфокусировала внимание на одной крохотной цели этого мира. Он совершенно не знал этого человека, но понимал, что его судьба полностью зависела от них двоих – Сапожковского и Самарина.
В какой-то момент, Пётр так задумался, что даже окружающий его мир как будто бы скрутился в узкую трубочку и перестал существовать, размывшись в его боковом зрении. Глаза словно остекленели, а русая голова потяжелела, но словно из потустороннего мира послышался очередной «чих», вернувший трезвое восприятие к Петру, после чего он обомлел и, быть может, побледнел, поняв, что чихнул вовсе не кучер, не профессор и даже не он сам.
– Что там, Петро? – прокричал с козел Сапожковский, заслышав посторонний звук.
– Борис Борисович, – несколько неуверенно пробормотал Пётр, осматриваясь всё и оглядываясь по сторонам – Остановите экипаж, нужно кое-что проверить…
Профессор, ни сколько не раздумывая, притормозил тройку, которая весьма складно ему повиновалась. Пётр же, соскочив с кузовка, обошёл карету сзади и приблизился к горбку, из которого ему показалось, что он услышал тот самый подозрительный «чих».
– Что там, Петро? – не слезая с места, вполоборота прокричал Сапожковский.
Петра обуял какое-то чувство неуверенности и бурного волнения. Незнание того, что может ожидать его за крышкой багажного отделения, вызвало в нём постороннюю и так несвойственную ему тревогу. С силой выдохнув, он всё-таки осмелел и, резко отскакивая, отворил волнующий его ящик. Большущее свободное пространство, почти доверху переполненное всякими сумами, одеждами и покрывалами, открылось его взору. И в этот момент неожиданно одно из покрывал зашевелилось и приподнялось. Пётр обомлел, когда увидел совсем юную рыжеволосую девушку, хлопающую на него своими большими изумрудными глазами.
Глава четвёртая
Можно ли было представить, возможность стечения обстоятельств, подобных тем, что приключились с путешественниками? Отнюдь профессор, наверняка, мог предугадать такой случай, потому приготовления к нему так же должны были свершиться. Но Сапожковский не был готов, хотя показать это в своей загадочности точно не мог, чего естественно не повторил бы Пётр, остающийся в состоянии ступора несколько минут. Перед учёными мужами предстала статная девушка в травяном сарафане с белоснежною сорочкой, с её веснушчатым личиком, её рыжими завитыми космами, заплетённых аккуратно в косе, и её таинственно притягательными изумрудными очами, которые застенчиво глядели куда-то вниз. Незнакомка показалась интересной Петру, но то обстоятельство, при котором произошла встреча с ней, совершенно будоражила и сбивала с толку. Её звали Хавронья. Дочь трактирщика, та самая, что помогала ему по хозяйству. Она знала о том, кто такой Сапожковский, но профессор вряд ли бы её помнил, поскольку видел совсем ещё малюткой. Хотя память профессору вряд ли могла здесь изменить. Выясняя всё случившееся, Хавронья в первую очередь попросила проведать больного Назара, который был причастен к её скрытному перемещению с компанией путешественников. Препятствовать ей никто не стал, хотя к ней, в общем-то, и отнеслись с некоторым подозрением, особенно юный Пётр, который словно хвост уплёлся за ней.
Девушка порхнула в кузовок, словно бабочка, и учтиво угостила кучера благоухающим хвойным нектаром, который обещал скоро поставить его на ноги. Так, по крайней мере, поведал дивный голосок, срывающийся с тоненьких уст рыжеволосой красавицы. Больного одолевала слабость, и ему совершенно точно требовался покой, который было бы тяжело обеспечить в дороге.
– В Гординском есть хороший врач. Он поставит его на ноги, – вторила она приятно сладким тоном, невольно вызывая к себе расположение путешественников, хотя такой способ особенно вызывал подозрения. Все действия её при этом были уверены, слова тверды и она явно никогда не сидела на месте, крутясь как белка в колесе постоянных забот и неотложных дел.
– Прекрасно, – заключил Сапожковский – До Гординского осталось пару вёрст. Там вас и оставим, – сказав это, профессор в своей манере забрался на козлы и приготовился отъезжать. Пётр, зная Сапожковского, не стал задерживаться, временя у кузова, и попытался скорее занять своё место. Тогда словно молния проскочила мимо Петра эта девушка, немного затормозив его и без того поспешное движение к кузову. Её рыжая коса задела молодого студента по лицу, оставив дурманящий запах полевых цветов. Всего один коротенький миг – и она уже оказалась рядом с профессором, который тут же приказал тройке двигаться далее, а Пётр благополучно уселся рядом с Назаром в посылках и вещах, пристроившись удобнее и слушая, что происходило снаружи.
– Борис Борисович, разрешите отправиться вместе с вами? – начала диалог с профессором Хавронья, говоря с ним как с давним приятелем и вроде бы даже не упрашивая его, а попросту предлагая собственные варианты.
– С чего бы это вдруг? – нисколько не смутившись такой просьбой, вопросил Сапожковский, не глядя на свалившуюся на его голову собеседницу – Вы пробрались тайно в мой экипаж и просите оставаться в нём до конца поездки, считаете ли вы данное поведение верным?
– Я прошу меня простить, – потупив глаза, продолжала девушка – Но это крайние меры, если бы я вас тогда попросила взять меня с собой вы бы меня приняли?
– Конечно – нет, – не раздумывая отвечал профессор – Дамам не место на предприятиях подобного характера.
– Борис Борисович, это из-за моего отца? – не унимаясь, продолжала та – Простите его, другим я его не знала. Сколько помню, он не отличался сдержанностью, и нервозность стала частью его жизни, но он очень хороший человек, он просто не мог поступить иначе. Столько всего связывает его с этим местом…
– Девочка моя, – неожиданно прервал её профессор – Дело вовсе не в вашем отце. Я действительно убеждён, что дамам не место в подобных опасных экспедициях. У меня всё давно рассчитано. Вдобавок, Академия вряд ли может вас обеспечить всем необходимым без надлежащего образования или должной квалификации, а уж, тем более, что особенно важно, как для меня, так и для вас в первую очередь – безопасностью. Тоже самое касается и нас. Мы высадим вас в Гординском, после чего вы успешно сможете вернуться домой.
– Нет, Борис Борисович, – взмолилась та – Я вас прошу, пусть это будет не экспедиция. Я готова стать просто попутчицей. Как доберёмся до места, я тут же покину вас и не посмею больше тревожить. У меня нет другого пути. Все переправы на Камень контролирует он и меня тут же вернут домой, но я не хочу возвращаться.
– Как бы то ни было, – настаивал профессор – Вы вместе с Назаром Прокопьевичем остановитесь в ближайшем поселении.
– Назар Прокопьевич тут ни при чём, – заверила Хавронья, отрицательно жестикулируя бледными ладонями – Я сама пробралась к вашему экипажу, это случилось так быстро. Назар Прокопьевич узнал о моём пребывании только в Осокино, рано утром. Мы давно знакомы, ведь он частый гость в нашем трактире, а к отцу он так вообще проявляет почтенное уважение. Он просто не смог отказать помочь мне.
– Ваши личные отношения меня вряд ли должны волновать, дорогая моя, – утвердительно продолжала Сапожковский – Назар Прокопьевич нуждается в медицинской помощи, потому его лучше оставить на попечение в госпитале, а вы так прекрасны и так юны. Ваш же отец действительно хороший человек. Думаю, что он бы не хотел, чтобы я его так огорчил, взяв вас с собой.
