скачать книгу бесплатно
Паутина повилика
Богдан Агрис
Поэтическая серия «Русского Гулливера»
Поздний дебют московского поэта Богдана Агриса (р. 1973) позволил ему находиться одновременно в двух поколениях поэтов и не быть ни с теми, ни с другими. Мастерски овладев техникой традиционного письма, он нашел возможность преобразовать его во что-то иное, в свое – если хотите, в насущное. Он звучит не так, как его сверстники, начинающие в 90-е годы. Опыт двух десятилетий вслушивания в живую поэтическую речь привел его к постоянному эксперименту и смене пластики. Его первая книга «Дальний полустанок» была замечена и высоко оценена читающей публикой. По нынешним временам – чудо. Вторая книга, по мнению автора, написана принципиально другим языком. По словам Валерия Шубинского, «именно в последних стихах Агрис становится очень современен, не потому что приспосабливается к современности, а потому, что создает ее новую (собственную) версию».
Богдан Агрис
Паутина повилика
© Б. Агрис, 2021
© В. Шубинский, предисловие, 2021
© О. Балла, послесловие, 2021
© Ф. Данкевич, рисунок, 2021
© Г. Власов, фотография, 2021
© Центр современной литературы, 2021
Что значит слово я
Судьба Богдана Агриса необычна. Родившийся в 1973 году, этот поэт должен был дебютировать одновременно с Игорем Булатовским, Андреем Поляковым, Марией Степановой, Полиной Барсковой – а дебютировал четверть века спустя вместе с теми, кто на четверть века моложе. Но дебютировал – совершенно «готовым», «взрослым» поэтом, принадлежащим по существу своему биологическому, а не литературному поколению. С великолепным и легким техническим умением, изощренностью, культурой стиха, которая когда-то никого не удивляла, а сейчас иных почти раздражает у дебютанта, но и с тем, что в центонные 90-е было дано немногим, – собственным языком. Которым он за два-три-четыре года и написал то, что могло писаться все эти двадцать пять лет.
На самом деле я, конечно, упрощаю. Философ (преподаватель философии) по специальности, Агрис писал «для себя» и в молодости. Потом, после долгого перерыва, он вернулся к поэзии – и уделил много внимания тому, чтобы изучить изменившийся «культурный контекст» и найти в нем свою нишу. Путь, пройденный им с 2017, когда я от критика Кирилла Анкудинова услышал его имя и его стихи, огромен.
Поздние дебюты (как у Анненского, у Кузмина) по-своему полезны. Человек оказывается сразу в двух хронологических измерениях. А многомерность всегда на пользу. Сейчас это особенно важно и болезненно, потому что мы, возможно, живем на сломе больших поэтических эпох. То, что нарабатывалось с 1950-х годов, отработало полный цикл и дожило до осени – поколение, дебютировавшее в 1990-е, было именно «осенним». А дальше приходит новый язык и новые люди, связанные с прежними очень сложно и неоднозначно. Поэтому голос «старого» человека, начинающий полноценно и как будто без оглядки на изменившиеся времена звучать сейчас, в особенно уязвимом положении. И не потому, что он рискует услышать от формальных литературных сверстников сакраментальное «ОК, бумер», – а потому, что он обречен на известное одиночество. Я не о практической стороне дела сейчас (Богдан Агрис человек активный, общительный и легко нашедший место в литературном процессе, его первая книга была замечена и оценена, о нем спорят, что очень редко случается). А о том, что затруднен непосредственный диалог. Даже с, казалось бы, близкими по духу и типу авторами, дебютировавшими после 2000 года. Они (скажем, Алла Горбунова, Василий Бородин, Дмитрий Гаричев) и близкие, да в ином воздухе живут, иначе дышат.
Но если уж мы заговорили о собственном языке, то вопрос в том, каков этот язык. Что ж, попытаемся описать его поподробнее.
Вот, пожалуй, характерный образец:
и дом, подраненный в лакуне световой,
и снег, распластанный вдоль тени боковой,
и фонаря скрипучий подмалёвок.
о как же ты, зима, бываешь непроста,
когда проходишь вдоль покатого клеста
и подмороженного клёва.
в трамвайных прорезях, приплюснутых и узких,
тогда глядят на божий свет полярные моллюски.
В свое время у Гарри Каспарова спросили, выиграл бы он у великого шахматиста XVIII века Филидора. Каспаров ответил, что у Филидора выиграл бы даже современный перворазрядник. Но это не значит, что он лучший, чем Филидор, игрок: просто он знает больше дебютных вариантов. Агрис великолепно владеет техникой дебюта. Мало кто так глубоко усвоил тот набор возможностей, который дает традиция. Тонкие интонационные цитаты – от Тютчева до Юрьева – намекают на это усвоение. Но дальше… дальше идет сдвиг, структурный надлом мира. И этот сдвиг достигается уже собственными средствами. «Покатый клест», «подмороженный клев» – что это, о чем? Постепенно мы начинаем это видеть, и изнутри видения мир становится иным. Из разного, барочного, богато, по-мастерски украшенного – почти прозрачным, призрачным.
Проблема тут, собственно, одна – в самовоспроизводимости этого личного языка, в возможной автоматизации приемов, в том, что богатая фактура стиха может стать непроницаемой для дыхания. И это возвращается снова и снова, на каждом новом уровне. Вот, казалось бы – поэт ушел от той гладкописи, которую одно время принято было называть «постакмеизмом», стал работать с нетривиальной пластикой, с более сложной системой языковых регистров. Ан нет – и это начинает окостеневать и тиражироваться. Оксюморонные определения? Ничто так быстро не автоматизируется, как они. Чем богаче инструментарий поэта, тем необходимее поиск нового. Особенно сейчас, когда ничто не работает само, когда любой традиционный прием нуждается в обосновании. Нельзя, например, просто писать ямбом, не зная, зачем и почему делаешь это. По крайней мере – не ощущая. А иначе – склероз стиха, накопление в его сосудах скверного холестерина.
Пока, однако (и слава богу) происходит другое: самые последние стихи Агриса живее, смелее, точнее и оттого легче прежних. Движение от первой ко второй книге тут отчетливое. Завидная, но небезопасная творческая продуктивность пока помогает, а не мешает. В стихах появляется ветер, появляется быстрое дыхание, разгоняющее вещи и просветляющее плотный мир.
– как в этой смерти непрямой
ты так поднаторел зимой
– летите долгие озёра
под жировой прослойкой льда
летите снобы и позёры
нецелевые города
летите голуби летите
вы упираетесь в юпитер
а мне – что значит слово я –
и делать нечего друзья
Агрис – мастер, но не хочется видеть в нем только изографа из русского XVII века, строгановской школы, виртуоза позолоченных мелочей или изощренного резчика по дереву. Он умеет быть таким, но умеет быть и еще много каким – беспечным и отчаянным, злым и саркастичным. Вот-вот он вырвется, кажется, из своего тончайше украшенного мира, сохранив его лишь в себе на молекулярном уровне, и отправится… куда?
мы молодой весны тельцы
мы засланы вперёд
мы угловые образцы
того как тает лёд
А что такая поэзия не всегда нравится особам, помешанным на «актуальном», или читателям, ждущим от организованного текста личной исповеди, – так и не должна нравиться. Завтрашний день в искусстве создаем мы своей работой – и в первую очередь те из нас, кто не бежит за модой и толпой. Именно в последних стихах Агрис становится очень современен, не потому, что приспосабливается к современности, а потому, что создает ее новую (собственную) версию. Не потому, что перестраивает свой дыхательный аппарат под воздух 2020-х годов, а потому, что меняет под себя состав этого воздуха. Что, собственно, поэт и должен делать.
А личное, житейское – лишь материал. Вот Агрис любит птиц, и их много в его стихах. Второе сейчас для нас важнее первого, текст не выражает жизнь, а впитывает, переживает и воплощает ее. В зависимости от подлинности, мастерства, смелости художника, конечно.
Здесь это есть – подлинность, мастерство, смелость. А уж о пропорциях первого, второго и третьего можно спорить. Они меняются.
«Что значит слово я»? – вопрос, заданный поэтом. В искусстве – именно это.
Валерий Шубинский
От автора
Это именно что книга, с внутренним сюжетом, а не просто сборник стихотворений, построенный хронологически, хотя первая треть ее (опять же – лишь в основном) написана раньше всего, а последняя – позже. Во второй же трети хронология отменена в принципе. Сюжет книги – путешествие по семи (или скольки там?) мирам, скольжение сквозь них по упомянутой в первом стихотворении древо-реке. Путешествию метафизическому соответствует в языковом плане путешествие по внутренним модификациям поэтического стиля.
Странника по волшебному лесу лес этот чарует и одновременно отторгает, ибо слишком уж он чужд и странен всему человеческому. Волей-неволей выходит странник за его пределы, оказываясь сначала в его же, но абстрактной, почти математической версии, вываливаясь после в мир околофольклорного, уже пугающего, гротеска, проходя затем миры тоски и отчаяния, заглядывая даже в край смерти.
Отталкиваясь от этой границы, пережив и усвоив ее, странник начинает свое возвращение к исходному миру, но уже иным, нашедшим ключи к изначальной закрытости своего леса. Дорога эта не менее протяженна, чем дорога ухода, внимательный читатель, думаю, легко отметит все миры-остановки на ней. Вернувшийся, герой этой книги видит, что его волшебный лес перестал быть чуждым ему, открылся в том числе и в человеческом измерении своем, не переставая от этого быть самосущим и волшебным.
Внезапно же обнаруживает он, что раскол и конфликт между лесом и иным ему отображены в устроении самого же леса, едва ли не лесом и навеяны, наколдованы. Но песни темной тоски, которые этот метафизический раскол вызывал у странника, когда тот находился вовне, здесь звучат как песни светлой печали. Странник обрел свой дом. Завершается книга своего рода эсхатологической кодой, в которой звучит надежда на когда-нибудь-грядущее воссоединение и примирение двух конфликтующих планов существования.
Понимаю, что предыдущие три абзаца кому-то напомнят предисловие Блока к его «Нечаянной радости». Но книга неспроста посвящена Александру Александровичу. Она тоже вторая… и посвящена попытке разобраться с тем же самым вопросом – что делать насельникам волшебных урочищ-сидов, когда издалека в эти урочища вторгаются звуки бытия проблематичного, самоотстранившегося от сердцевины – звуки мира потомков Миля и Эремона?
С сим остаюсь
всегда Ваш
Богдан Агрис
Голос Богдана Агриса доносится изнутри деревьев и птиц, времен года, отблесков зари и туманов (всего, в чем бьется жизнь). Поэт говорит с читателем всем мирозданием, скрепленным сосудами авторских, очень узнаваемых метафор.
Его образы и смыслы принадлежат поэзии вообще – в платоновском смысле, а не какому-то течению или группе, и генезис его – от истока; в этом вневременная ценность этих поздних, хрупких и невероятно красивых стихов.
То, как Агрис говорит и мыслит, позволило ему занять свое место на ветвях поэзии вообще – сесть птицей, которых он спасает и выхаживает. Слова, которые он спасает и выхаживает точно так же, роятся внутри жизни, вокруг нас, но еще невидимы, неведомы. До тех пор, пока вы не откроете книгу – и не (пере)откроете окружающий мир.
Владимир Коркунов
Кажется, что «сборник» – неподходящее слово для новой книги Богдана Агриса. Эти стихи не собираются – слишком это механически для такого рода поэзии, ориентированной прежде всего на натуру. Речь, конечно же, идет не о характере, а о той природе, которую порой необходимо «вытаскивать» наружу – из-под коры, камней, воды и травы, зачастую игнорирующих подле них наблюдателя («И все становится нараз обострено. / Объемы пригнаны друг к другу без зазора. / Но контур у Луны теперь – веретено, / И то, что вырвалось в проем берестяной, / Вот-вот обвалится в бескрылые озера…»).
Неудивительно, что стихи Агриса воссоединяются в структуру, подобную рыбьей чешуе, а не калейдоскопу или витражу, так или иначе уже в нее включенным. Воссоединение мистической сущности естества с его привычным для читателя лицом – вот что интересует Агриса сегодня: «не успеешь впопыхах / под поскрипыванье ставень / на сиреневых стихах / погадать о ледоставе / как за долькою луны / в затяжном и странном свете / ждут тебя отворены / те кого ты не заметил». Думаю, что эта задача не может не радовать.
Владимир Кошелев
Александру Александровичу Блоку
«мир взорвавшийся тыльной травой…»
мир взорвавшийся тыльной травой
оборвавшийся в кровь налегке
мы не знали о нём ничего
мы стояли на древо-реке
был он выветрен, верен и прям
костью скал замыкая луну
мы забыли его с декабря
мы в иную впадали страну
«Каменный уголь, сланец, скат затяжной тайги…»
Каменный уголь, сланец, скат затяжной тайги…
Кто от кого посланец в но?чи, что недолги?
Слишком недо?лги ночи. Скос зазеркалья слеп.
Кто здесь кого морочит? Чей там на небе серп?
Кто здесь кого обводит на? спор и второпях?
Те, кто в стволы уходят, встали на всех путях.
Не по погоде время, не по аршину свет.
Кто же его измерит? Кто не с тобой в родстве.
Замкнутый и колючий, скрыт вековой корой,
он времена обучит в новый облечься крой.
Перевал Дятлова
1
где бог слепой горы
и племя левых плевел
по реперу коры
идет меловый север
слоятся города
окаменело око
каленая вода
у ложного потока
и под проломы хвой
на перегоне марта
граничный вестовой
подкладывает карту
2
вот что начертано на воде
имя мое нигде
имя давно потерялось там
где хорошо клестам
кедр односложный клейменый ветр
что там за километр
если за кедром земля висит
господи пронеси
«ты восходящий вне…»
ты восходящий вне
по облаку лекала
смотри как наравне
зегзица возникала
выплескивала плоть
звучащую резную
а время потекло
в закраину лесную
«К золоту, брошенному на сердцевину рек…»
К золоту, брошенному на сердцевину рек,
Останцам каменноугольным вопреки,
Смотри – подмешан краеугольный снег,
Вытянутый по образцу руки.
По образу золота – чуть взлохмаченный диск,
Прячущийся за взвешенной пеленой.
Воды идут себе, плавно идут на риск,
Тонкий, двоякодышащий, затяжной.
На обоюдоострые зеркала,
Выкроенные из череды долин,
Падает, обратно врастая в себя, скала –
В ней резвится дельфин.
