скачать книгу бесплатно
– Подумай.
– А если просто не обращать на его угрозы внимания?
– Полагаешь, он пойдёт на попятный и не пришлёт мне эту запись на работу? Ещё как пришлёт, я этого пропойцу знаю! Назло пришлёт – если уж вымогательство не удалось! Был бы Игорь живой, так Генка не посмел бы, конечно. Он Игоря как огня боялся, потому что тому вообще башню переклинивало, когда, бывало, напьётся, – из-за этого и погиб. Игорь бы его по асфальту размазал.
– Хорошая у тебя была компания!
– А! Ну давай, заклейми меня позором! Тебе такая отличная возможность предоставилась.
Я немного усовестился, ответил примирительно:
– Хорошо. Представим, что пришлёт. Ну посудачат у тебя в конторе немного, да и перестанут. Кроме того, всегда можно сказать, что это монтаж.
– Какое там «посудачат»! Да и не монтаж это. Там моё лицо на весь экран видно. И не только лицо!
Последние слова смутили меня настолько, что даже неловко стало – взрослый мужчина, а краснеет, как гимназистка.
– Ну хорошо, пусть видно. Но ты же не для публичного просмотра разрешила этому Игорю сделать запись – её просто украли. Мне кажется, в таких случаях к человеку даже сочувственно могут отнестись.
– Могут, – с сомнением хмыкнула Алла, – но только не у нас. И они правы. Как я после такого скандала буду этим старым дурам в шиньонах разносы устраивать? Нет, моей карьере тогда конец.
– Каким ещё старым дурам?
– Да всяким там директрисам в сельских школах. Сейчас-то они на меня снизу вверх смотрят – я же «начальство»! А что будет потом, когда узнают? А они точно узнают, у нас в комитете найдутся доброхоты, уж постараются разнести и вглубь, и вширь. Да и не скажешь, что это, мол, у погибшего жениха кассету украли – там же не один Игорь снят.
– Ну, понятно, что не один.
– Ты на самом деле такой неиспорченный или прикидываешься?
Тут я и вправду еле-еле догадался, о чём шла речь, а когда догадался, то меня изнутри обдало таким холодом, что я даже забыл обидеться на Аллу за её грубость.
– Ты имеешь в виду…
– Да, да! Имею. Тебе в подробностях описать?
– Нет, не нужно в подробностях. Не хочу я слушать твои подробности!
– Ну и не слушай! Но притвориться скромницей и невинной овечкой у меня точно не получится. Да и снимали с рук, а не со штатива, так что…
Я замолчал подавленно, а Алла посмотрела на меня зло, чуть ли не с вызовом:
– Ну что? Прости и прощай?
Пожалуй, это был бы самый удобный миг для расставания, и не исключено, что я бы им воспользовался, но Алла продолжила:
– Я-то думала, ты и вправду особенный, как ты о себе рассказывал. Не собственник. А ты – точно такой же, как все.
Объяснять Алле, что дело не в ревности и не в чувстве собственника, я не стал. Да она бы и не поняла, наверное, что ревность – это одно, а разрушение образа любимого человека – совсем другое. Но всё равно, мне было обидно, что она уравняла меня с другими. Поэтому я ответил:
– Не в том дело. Просто это всё слишком неожиданно. Я никогда не предполагал…
– Предполагал или нет, но я от тебя ничего не скрывала. Ты сам ни о чём не спрашивал. Я, дура, думала, что для тебя это не имеет значения, что ты можешь меня принять такой, как есть. Надеюсь, ты не настолько наивный, чтобы считать, будто я свою девственность для встречи с тобой берегла?
– Не такой. Я, может, наивный, но… Но я не предполагал. Я как-то совсем не ожидал такого, понимаешь?
– И что теперь?
– Ничего. Слушай, Алла… Ты права, я никогда не спрашивал, а вот теперь хочу спросить. У тебя было много мужчин до меня?
– А что, это стало важно? Раньше ты мне говорил, что это не важно, лишь бы мы любили друг друга. Да я и не знаю точно, честно говоря.
– Как это? Что ты имеешь в виду? Как так – ты не знаешь?
– Ну… До семидесяти я вела счёт. Поэтому точно могу сказать, что больше семидесяти. Но это, в основном, ещё во время учёбы в университете было. А потом перестала считать. Но потом не так уж и много было. Не знаю, может, до восьмидесяти пяти дошло, может, до девяноста.
Я аж присвистнул:
– Не слабо!
– А что тебе «не слабо»? Что тут такого? Я была свободной, незамужней женщиной, они тоже не были женаты… В основном…
«Да, – подумал я про себя, – действительно!!! Что тут такого? Полусотней больше, полусотней меньше – какая, в самом деле, разница?»
– Послушай! – вдруг догадался я. – А эта кассета – единственная?
– Ну не единственная. А что это меняет? У Генки-то кассета только одна. Остальные кассеты пока что никакой опасности не представляют – то было уже давно, и с людьми из совсем другого круга. Да и вообще. После моего назначения все эти детали вряд ли будут актуальны. Главное – сейчас не допустить, чтобы кассета всплыла. Чернышёву вот-вот предложат место в министерстве. Вопрос даже не месяцев, а недель. Обидно будет, если мои труды пойдут насмарку. Если запись всплывёт – не видать мне председательского кресла, это уж точно. И так разговоры идут, что Чернышёв мне место зама через койку предложил. Ну а если ещё и кассета – тогда точно конец.
– А он, действительно, тебе место зама через койку предложил?
– Нет.
– То есть с ним ты не спала?
– Да какая разница? Ну чего ты так на меня смотришь, как будто хочешь презрением облить с головы до ног? Спала, не спала! Тебе-то что с этого? Это ещё до тебя было! Вот если бы я тебе изменила – другое дело.
Какое-то время мы посидели молча.
– Ну и что мне теперь делать? – снова спросила Алла после долгой паузы. – Он пять тысяч требует. Долларов.
– Я не знаю… Мне нужно это как-то переварить.
Мне, действительно, нужно было это переварить. И не в том смысле, какие действия стоит или, наоборот, не стоит предпринимать, чтобы избавиться от шантажиста и его угроз. Нет, мне нужно было заново осознать свой статус. В конце разговора я ощутил настоятельную потребность переосмыслить всё сказанное. И дело было совсем не в том, оставалась ли Алла верна мне на протяжении последнего года – то есть после того, как мы с ней стали близки. Нет. Это-то как раз было третьестепенным вопросом. Главное было в том, что я узнал, что она – шлюха по призванию. Ну то есть совершенно безотносительно к нашим с ней отношениям. Это было новое и очень странное чувство, я никогда раньше не имел таких подруг. Попробую объяснить. Ну, например, о бывшей жене мне было известно, что она изменяла мне по меньшей мере дважды за время нашего брака – в обоих случаях у меня просто не оставалось никаких поводов для сомнений. Ещё об одном случае нельзя было судить наверняка, но я склонен считать, что она и тогда не упустила возможности. Тем не менее, у меня ни за что не повернулся бы язык назвать её «шлюхой» или «потаскушкой». Это было объективно невозможно. То, что она была мне неверна, не сделало её «распутной женщиной». Алла же в своём отношении к вопросам пола была совсем другой. Пожалуй, некоторая аномалия всегда в ней присутствовала. Но только теперь я увидел, что аномалия как раз и составляет костяк её характера. Причём, хотя это было непросто, я всё-таки заставил себя думать об Алле без горечи и без ожесточения. «В конце концов, – сказал я себе, – не исключено, что она права. Может быть, и в самом деле, традиционное воспитание и жизнь в нашем насквозь «мужском» мире создаёт ложные, но при том труднопреодолимые установки и стереотипы. Не исключено, что если подойти к вопросу сугубо рационально, то в таком образе жизни вовсе и нет ничего предосудительного».
Да, это было по-настоящему странное чувство. Но я подумал ещё и так: «Почему бы не отложить все суждения на завтра? Какой-нибудь средневековый японец, впервые примеривший европейскую одежду и обувь, вероятно, чувствовал себя не менее странно. Но, чтобы узнать, насколько возможно это носить, нужно было попробовать походить в таком виде хотя бы несколько дней, чтобы дать себе время привыкнуть».
Впрочем, несмотря на попытки отбросить эмоции, я чувствовал себя отвратительно, а Алла вызывала у меня чувство гадливости. Поэтому я был даже рад, что наша следующая встреча откладывалась, как минимум, до завтрашнего дня.
X
Повальное стремление к холостяцкой жизни в Венеции можно объяснить возросшим количеством профессиональных куртизанок, не говоря уже о целой армии проституток, неизбежно обитающей в любом крупном порту. Венеция прославилась как европейская столица наслаждений. Это прекрасно объясняет огромное количество и сиротских приютов, и монастырей, куда определяли девочек представители высшего класса. Две трети этих благородных девиц не могли найти себе мужей. На самом деле их число было даже больше, поскольку обедневшие аристократы нередко брали себе жён из среды обеспеченной буржуазии. Прочим приходилось оставаться в монастыре. Неудивительно у что многие из этих монастырей снискали дурную репутацию из-за своего распутства, наряду с игорными домами. Хотя о них упоминаний не так много, как о сиротских приютах, они ещё исполняли роль центров музыкальной жизни города.
Для женщины, которой удавалось выйти замуж, жизнь была вполне приемлемой. Вскоре она обзаводилась чичисбеем – особой венецианского происхождения, постоянным кавалером, почти неотличимым от жиголо, в то время как её занятой муж появлялся пред её очами сравнительно редко. Этот чичисбей мог быть или не быть её любовником, у него могли быть различные перспективы, но в любом случае он был в своём праве. Отношения не исчерпывались постельными. По крайней мере, с точки зрения дамы, чичисбей обладал ценным свойством – от него можно было при необходимости избавиться. Пусть мужья в дефиците, зато чичисбея из такого количества холостяков выбрать было несложно. Но даже мужья и жёны могли меняться. Один из самых поразительных для путешественников аспектов венецианской жизни заключался в частоте расторжений брака и очевидной простоте этой процедуры.
Джон Норвич, «История венецианской республики»
XI
Ничто так не привязывает, как ревность.
Андре Моруа
Сначала мне ни с кем не хотелось обсуждать свой разговор с Аллой, да, честно сказать, если бы вдруг и захотелось, то не нашлось бы с кем. Единственным человеком, кому я мог рассказать обо всём, ничего не утаивая, была Норка. Потому что о ней я твёрдо знал, что она не только не предаст, но и не посмеётся надо мной, а моё положение, если посмотреть отвлечённо, было презабавным.
Но Оля не стала бы хладнокровно рассматривать подробности диспозиции. Для этого она чрезмерно пристрастна. Она сразу стала бы намечать для меня генеральный план действий, и я слишком хорошо догадывался, каких именно. Впрочем, говоря объективно, я не могу вспомнить ни одного случая, когда Норка подала бы мне ложную идею или дурной совет. Скорее всего, она и на этот раз правильно разложила бы всё по полочкам, но в тот момент мне не хотелось правильности и полочек. Кроме того, я сам пока ещё не успел разобраться в собственных чувствах – значит, вряд ли смог бы изложить Ольге что-либо, кроме голых фактов, ну а голые факты, как известно, не всегда служат наилучшей отправной точкой для категорических выводов. Как бы то ни было, утром я ещё не хотел с ней разговаривать, а ближе к вечеру попросту не смог дозвониться. Но и упорствовать долго тоже не стал, хотя сейчас вспоминаю об этом с чувством запоздалого раскаяния. Норка в одном отношении очень странный человек. Городской телефонной линии у неё нет – так вроде хотя бы к мобильной связи стоило бы относиться посерьёзнее. Но нет. То у неё телефон разряжен, то переключён на бесшумный режим из-за планёрки, которая благополучно закончилась часов сорок пять тому назад, а то и вовсе может статься, что закатился под стол на рабочем месте и был оставлен там до следующего утра. При Норкиной обязательности и даже педантичности в других вопросах, эта её особенность кажется чистым издевательством, но уж как есть! Пожалуй, можно было съездить к ней домой, но тогда мне это показалось излишним. Оглядываясь назад, можно признаться, что я совершил ошибку, потому что у Ольги, помимо прочих её достоинств, редкий нюх на грозящие мне неприятности. Наиболее выдающийся случай, о котором, пожалуй, стоит упомянуть, произошёл около двух с половиной лет тому назад, когда Арик Кац порекомендовал мне портниху, некую Инессу из – как было торжественно, с закатыванием глаз, сказано – «самого лучшего в регионе» ателье. «Самое лучшее ателье» почему-то находилось не в центре, а на отшибе, но, судя по тому, как одевался Арик, мастера там были действительно хорошие. В наше время как-то не очень модно шить на заказ, большинство людей обходится массовой продукцией или, в крайнем случае, находит для себя наряды в небольших магазинах, которые местная публика называет «бутиками». И я в этом смысле не исключение. Но тут Арик вдруг появился на работе в элегантнейших брюках, сшитых за такие смешные деньги, что я «повёлся» на его агитацию. Тем более что у меня как раз поизносился гардероб, поскольку традиционно закупкой одежды на всю семью у нас занималась Нина. После развода я, кажется, так и не приобрёл ни одной вещи, и при всём моём равнодушии к «кутюру», пришло время кое-что обновить. Знакомство со швеёй состоялось в ателье, но шить брюки она с загадочной улыбкой предложила у себя на дому, причём Арик, узнав об этом, чуть не заболел от горя – как выяснилось, он добивался этой привилегии уже давным-давно, но так и не был удостоен такой чести. Швея же, по словам Арика, имела репутацию женщины, неравнодушной к вниманию мужчин. Вследствие его намёков и общего впечатления от знакомства я, собираясь на такое интимное дело, как примерка, чувствовал себя юношей, отправляющимся на первое свидание. Да и портниха была, действительно, замечательно красивой женщиной, правда, лет на пять постарше, чем я. Но это, конечно же, не могло служить помехой, тем более что мне всегда, даже по молодости, нравились женщины в возрасте примерно от тридцати до сорока лет. Норка, с её утончённым чувством прекрасного, называет эту возрастную фазу «расцветом увядания». Как бы то ни было, но мне удалось стратегически договориться о встрече через несколько дней, в ближайшую пятницу – так, чтобы она приходилась на ранний вечер и давала простор для импровизированного продления визита, если бы мои желания совпали с желаниями хозяйки. Из тех же самых соображений были приобретены бутылка божоле, а также букет цветов, что не вполне вписывалось в рамки заявленной цели визита, поэтому я, уходя из дома, положил их во вместительную сумку, чтобы эффектно извлечь, если мои упования начнут сбываться, или же, наоборот, скромно утаить, чтобы не показаться смешным в случае неудачи. Вообще, нужно заметить, что в тот период я, по-видимому, был ещё не вполне самим собой, не успев оправиться от душевных ран, нанесённых мне Ниной, поэтому выказывал больше застенчивости и нерешительности, чем обычно, и был настолько чувствителен к любым действительным или мнимым проявлениям пренебрежения, что приобрёл преувеличенную, даже для себя, робость. В поисках дома портнихи пришлось изрядно поплутать, потому что он неожиданно оказался даже ещё дальше, чем ателье, почти у самой реки, буквально в пяти минутах езды от Норкиного района. Но всё же мне удалось добраться туда в назначенный день и почти правильный час. Я, правда, чуток опоздал, но совсем ненамного, минут на десять. Однако, когда я постучал в квартиру Инессы, дверь открыла не сама хозяйка, а какая-то смуглая женщина лет сорока пяти. В глубине квартиры я заметил двух столь же смуглых мужчин помоложе, что-то укладывающих в большие парусиновые сумки, наподобие тех, с которыми раньше любили путешествовать «челноки». Я был немного озадачен, поскольку знал, что портниха жила одна, так что отпрянул назад и ещё раз проверил номер квартиры, а женщина, вопросительно глядя на меня, спросила, кто мне нужен. Я пояснил, что договорился с Инессой о встрече.
– Инессы нет дома, не знаю, когда придёт, – скороговоркой и довольно неприветливо ответила женщина и захлопнула дверь.
Я снова постучал. На этот раз за спиной женщины, вновь выглянувшей из-за полуоткрытой двери, маячил один из мужчин.
– А вы могли бы ей передать… – начал было я.
– Вам же сказали! Не знаем, когда придёт, – отрезал мужчина. – Мы родственники, только сегодня из деревни приехали, ничего не знаем.
Я постоял ещё несколько секунд перед снова захлопнувшейся у меня перед носом дверью, решая, что предпринять, но стучать больше не стал. Как назло – впрочем, как выяснилось позже, к счастью – я, подобно Норке, забыл свой мобильный телефон дома, поэтому для того, чтобы позвонить Инессе, пришлось ехать к ближайшему автомату. Что-то мне смутно не понравилось в облике этих людей, да и на родственников портнихи они, если судить по их внешности, как-то не тянули. Инесса с ходу, едва ответив на звонок и даже не выслушав меня, рассерженно заявила, что «так не поступают». Постепенно стали вырисовываться всё более настораживающие детали. По её словам, не кто иной, как я сам, позвонил ей днём на работу и предложил встретиться в кафе на набережной. Во всяком случае, это был мужчина, назвавшийся Сашей. Она, «как дура», безрезультатно прождала целых сорок минут возле входа, а затем направилась в гости к своей подруге, где и находится сейчас, и сегодня уже не расположена меня видеть, а если я ещё намерен делать заказ, то мне следует научиться быть более обязательным. Настроение у швеи было скверным, так что, когда я попытался объяснить ей, что здесь какая-то ошибка и рассказать о своём неудавшемся визите, она попросту повесила трубку. Поразмыслив, я решил перекантоваться часа два у Норки за бутылкой вина, а потом вернуться назад и всё-таки выяснить, что же произошло на самом деле, а заодно, если удастся, то и помириться с портнихой.
Норка встретила меня радостной улыбкой, которая на миг стала ещё шире, когда я достал из сумки божоле, но так же быстро и угасла. Сначала я думал, что Оля расстроилась оттого, что изначально божоле предназначалось для иной встречи и ей было обидно выступать в роли «запасного аэродрома», но по мере того, как я рассказывал ей свою историю, она всё больше бледнела и мрачнела, пока, наконец, не спросила:
– Ты сам-то понял, куда ты влип? Ты там трогал что-нибудь?
– Где?
– Когда стучался, дверь трогал? Или косяки?
Я пожал плечами:
– Что я, помню, что ли?
– Чёрт! У неё есть твой телефон или адрес?
– Нет.
– А ты ей раньше, помимо сегодняшнего случая, звонил на мобильный?
– Нет. Только на рабочий.
– Арик тебя сам представлял этой портнихе? Или он просто сказал ей о тебе?
– Насколько я знаю, ни то, ни другое. Он мне сказал, как найти ателье и как её зовут. И всё.
– Это уже лучше. Обещай мне, что ты к ней больше не сунешься в ближайшие год-два – при условии, что всё будет нормально.
– А чего ты так испугалась?
– Нет, ты точно – блаженный! Да тебя уже, небось, менты обыскались!
– Ты преувеличиваешь.
– Хорошо, если так. Слушай, тебя же вроде должны были в командировку отправлять?
Меня действительно вскоре должны были направить в соседнюю область, где случилась крупная эпидемия холеры, и поэтому своих врачей там не хватало. Наша больница ехала в две трёхнедельные смены, причём первая из них отправлялась уже послезавтра, но я был в списках второй смены. Выслушав меня, Норка сурово сказала:
– Поедешь в первую смену. Так будет лучше.
– Как я поеду в первую, если меня записали во вторую? И потом, я же ничего плохого не сделал!
– Это ты следователю будешь объяснять! А то, что смена другая, – так поменяешься, ничего страшного.
Ещё часом позже Норка заставила меня подъехать к тыльной стороне дома портнихи, сразу же вышла из машины и исчезла в темноте, а минут через пять вернулась и, сделав мне знак рукой, что можно ехать, сообщила сердитым шёпотом:
– Так и есть! Напротив подъезда ментовозка стоит.
Надо заметить, что всего лишь за две недели до этого, когда я в первый раз рассказывал Норкиной о своей предстоящей поездке, она меня очень строго отчитала. Командировка была добровольной, но в нашем отделении практически все более-менее молодые и не обременённые семейными узами согласились ехать. Ольга же настаивала, чтобы я отказался, – почему-то слово «холера» вызывало у неё панику. Я тогда даже немножко посмеялся над ней – во-первых, не стоит преувеличивать опасность, а во-вторых, мой отказ выглядел бы не очень красиво в глазах коллег, да и в смысле общепрофессиональной этики был бы немыслим без действительно серьёзных причин. Это уж такое дело: надо – значит, надо! Сегодня проблемы у соседей, а завтра, может быть, их помощь понадобится здесь. А холера – не какие-нибудь там «бирюльки», холера – вещь серьёзная.
Тем не менее, несмотря на вялое сопротивление, Ольга убедила меня сделать всё так, как она считала нужным. Напоследок мы поговорили ещё и о том, стоит ли предупреждать о чём-нибудь Арика, и сошлись на том, что не стоит – чем меньше осведомлённых людей, тем лучше!
Ещё через день Ольга стояла в группе других провожающих у окна уже заведённого междугороднего автобуса, размазывая по скулам чёрные от туши слёзы. Я привстал так, чтобы высунуться в форточку, и крикнул:
– Оля! Ты меня прямо как на войну провожаешь. Сию же минуту перестань плакать!
В ответ она зарыдала в голос, а когда автобус тронулся, крикнула:
– Береги себя! Помни, что твоя Норка тебя ждёт.
Я заметил, что сидящий рядом со мной Вадик Большаков напрягся при этих словах, а кое-кто из провожатых и из моих коллег в автобусе, наоборот, заулыбался, и почувствовал себя неловко, подумав, что мне следует намекнуть Оле, чтобы она больше не говорила о себе в третьем лице – ведь не каждый знает, что речь идёт о «Норке», а не о «норке», включая некоторые эвфемистические толкования этого слова. Я бы, пожалуй, так и сделал, случись это происшествие хотя бы годом раньше, но теперь, немного поразмыслив, не стал. Дело в том, что методы утешения, которые Ольга применяла, выводя меня из состояния подавленности после бегства Нины, принимали довольно причудливые формы, так что… Кто бы мог поручиться, какой именно смысл вкладывала Норка в своё прощание, и не оба ли сразу?
В заключение скажу, что напугавший Олю эпизод с портнихой так больше никогда и не напомнил о себе, не считая одного-единственного раза, когда несколькими месяцами позже Арик рассказал мне леденящую кровь историю о том, что «Инессочку» выманил из квартиры мнимый клиент, чтобы завладеть полученными ею как раз накануне и спрятанными в квартире деньгами за проданную машину. Но деньги были заныканы в старой курточке, которая висела на вешалке в прихожей, а вор не польстился на столь ветхую вещь, да и карманы курточки тоже не догадался проверить. В результате «Инессочка» пострадала не так уж сильно. Арик особенно напирал на то, что на самом деле ей просто необычайно повезло, что она ушла из дома – иначе всё могло бы закончиться куда печальней. Из рассказа Арика я сделал простой вывод, что, какой бы человек ни стоял за этим преступлением, он был неплохо осведомлён о делах швеи. И ей, действительно, просто сказочно повезло, потому что теперь стало понятно, почему «родственники» портнихи ответили на мой стук – в двери не было глазка, а «Инессочку», получается, поджидали после неудачного обыска. Но она всё не шла, и у бандюков, видимо, просто сдали нервы. Задним числом мне стало страшно от того, что могло бы произойти.
Возвращаясь к вопросу о том, что мне в тот день так и не удалось поговорить с Норкой, можно, конечно, предположить, что её своевременное вмешательство могло помочь мне избежать последующих проблем. Но на самом деле – если уж быть совсем честным – я не знаю. К тому времени ревность успела крепко взять меня за горло своей когтистой лапой – и дышать тяжело, и только больнее становится, если пытаешься вырваться. Возможно, это чувство просто нужно было пережить. Переболеть им, как переболевают всеми на свете чувствами – и любовью, и ненавистью. Расстаться с Аллой без промедления – значило бы отказаться не только от её тела, но и от своего чувства любви к ней и, что намного труднее, от своей ревности. В тот день я не нашёл в себе для этого сил и даже легкомысленно обещал Алле свою помощь. Знал ли я, что меня ждёт? Конечно же, нет. Уверен ли я, что остановился бы, если бы знал наперёд, что из-за неразумной страсти окажусь за чертою закона и даже на грани уголовного преступления? Пожалуй, уверен, для этого я был достаточно вменяем, и если бы Норка была по-прежнему прозорлива, то хотя бы этой стороны моих неприятностей можно было избежать. Конечно же, то, что опрометчивые и непорядочные поступки были совершены ради Аллы или ради, как я считал, своей любви к ней, совершенно меня не оправдывает. И если я сейчас говорю о том, что раскаиваюсь, что не съездил к Норке, так это отчасти и оттого, что мне хотелось бы разделить с кем-нибудь ответственность, а Норка для этого – самый подходящий кандидат. Она приучила меня полагаться на её помощь, она сделалась моим ангелом-хранителем, моей нянькой – так почему, чёрт возьми, в самый ответственный момент её не оказалось со мной рядом?
XII
В эпоху галантности, естественно, должна была коренным образом измениться и сущность чувственных проявлений. Из проявления силы, всегда, впрочем, самой природой ограниченной, чувственность превратилась в простую игру. Любовь стала галантностью, так как игру можно продолжать до бесконечности и каждый день её можно разнообразить. Все формы взаимного ухаживания превращаются в игру и тем самым становятся более утончёнными.
Если дама колеблется, то только потому, что хочет увеличить удовольствие мужчины, добивающегося её благосклонности. «Какое очарование связано с подобными сооружаемыми препятствиями! – восклицает граф Тилли. – Женщина не желает сразу сдаться. Она позирует в роли неприступной. Она должна говорить «нет», а её поза внушает мужчине уверенность в успехе». Всё грубое и опасное должно быть исключено из любви. Страстная ревность считается смешной. Если обнаруживается это чувство, оно вызывает только недоверчивое и неодобрительное покачивание головой. Соперники скрещивают шпаги, но они редко прокалывают сердце, обыкновенно оставляя на коже лишь царапину. Подобно шипам розы, любовь должна наносить лишь моментальную боль, а не подобно кинжалу в бешеной руке – опасные для жизни раны, ещё менее убивать. Кровь только символ, а не удовлетворение мести. Не нужно бойни, достаточно одной капли, чтобы создался этот символ. Желания обнаруживаются всегда элегантно и грациозно, а не бурно и разрушительно. Никто не позволит себе жеста циклопа. С руки никогда не снимается перчатка.
Э. Фукс, «Иллюстрированная история нравов. Галантный век», 1909
XIII
