скачать книгу бесплатно
Однако в беседах с ней я не знал, как лучше приступить к этой щекотливой теме, и часто сидел в задумчивости.
– Что ты все думаешь? – как-то спросила Люся в один из таких моментов.
– Да так, дела, – ответил я уклончиво.
– Я вообще замечаю, что ты в последнее время что-то много думаешь. К чему-то готовишься. Поделись со мной, скажи, в чем дело? – продолжала она.
– Ах, что говорить! Все равно ведь не сможешь помочь!
– А может быть, и смогу. Я ведь не такая уж дура. Говори, в чем дело. Заговор какой-нибудь, что ли? – спросила она с любопытством.
Тогда я решился раскрыть перед ней карты и предложить работать для ЧК. Но прежде чем я начал свою речь на эту тему, я как-то машинально спросил:
– Скажи, Люся, кого ты больше любишь, белых или красных?
– Как тебе сказать, – задумчиво ответила она, – к белым я отношусь равнодушно, а красных я ненавижу всей душой.
Я был огорошен искренностью ее ответа. Значит, она должна ненавидеть меня. Хорошо, что она не знает, что я тоже коммунист, тем более – чекист.
Я молчал. Я не мог больше и думать о вербовке ее в информаторы ЧК.
– Скажи, верно ли я угадала, что ты подготавливаешь восстание? Я ведь тоже могу помочь в этом деле, – продолжала она.
– А чем ты могла бы помочь? – задал я вопрос.
– А что нужно! Я же не знаю. Скажи, что нужно делать? – приставала она.
– Ну, что бывает нужно для восстания? – уже равнодушно говорю я. – Конечно, люди, деньги и оружие.
– Я могу помочь тебе людьми, – вдруг выпалила она.
– Как, какими людьми? – в тревоге спросил я.
– Видишь ли, – начала она, – здесь, в лесах, сейчас скрывается очень много красноармейцев-дезертиров. Это в большинстве крестьяне из окрестных деревень. Их мобилизовали в армию и хотели отправить на Польский фронт, а в то же время их хозяйства подвергают всевозможным реквизициям. Узнав об этом, они убежали со службы и скрываются в лесу. Я их часто встречаю, так как их семьи приносят для них хлеб сюда, а я уже передаю им в лес. Ах! Если бы ты слышал, что рассказывают они и их семьи о коммунистах! Ты бы их так же возненавидел, как я, – продолжала она. – Их сейчас в лесу около полусотни человек. Они хотят подобрать еще столько же, достать оружие и начать партизанскую войну против большевиков.
Я сидел ошеломленный и слушал. Оказывается, тут у меня под боком организовывается банда для борьбы с советской властью. Я чекист и поэтому должен немедленно доложить об этом в ЧК. Я должен раскрыть и арестовать эту группу. Да, но Люся! Как быть с ней! Что будет с ней, если я донесу? Ведь ее тоже арестуют. Мало того, возможно, что и расстреляют. А ведь она же не знала, кому доверилась! Наконец, она мне нравится, может быть, даже я ее люблю. Что делать?
– Ну, что же ты молчишь? – оборвала Люся мои мысли. – Хочешь, я познакомлю тебя с ними?
– Подожди, посмотри, нужно подумать, – ответил я. Я больше не мог сидеть в ее комнате. Я должен уйти и в самом деле подумать. Немного спустя я попрощался и вышел из монастыря на улицу.
Уже ночь. До дома далеко – километра два. Холодный, ледяной ветер поднимает снежную пыль и носит ее по пустынным улицам. Я шел и, не чувствуя холода, по привычке кутался в шинель. Шел и обдумывал только что слышанное. Доложить в ЧК или нет? Чувство долга боролось с чувством к женщине, к человеку. Мысли в голове путались. Ах, если бы можно было с кем-нибудь посоветоваться, поделиться. Но с кем? Чем я гарантирован от того, что мои друзья также не работают для ЧК? Даже Люся. Не второе ли это испытание со стороны ЧК! Я лег спать, не придя к какому-либо решению.
Утром, как обычно, я пришел на службу в ЧК. Поздоровавшись, я занял свое место и, раскладывая бумаги, посмотрел в сторону уполномоченного Корякова. Он также смотрел на меня ласковым, немного смеющимся лицом. Точно он знал о моем вчерашнем приключении. Знал о моем душевном состоянии и подбадривал меня своей улыбкой.
Это был момент, когда я почувствовал, что вопрос для меня решен. Я должен немедленно сообщить ему о дезертирах. Я чувствовал, что я должен принести в жертву не только Люсю и свои чувства к ней, но, если потребуется, и самого себя. Ведь на то я и коммунист-чекист, призванный защищать революционные завоевания пролетариата.
– Товарищ Коряков, у меня к вам важное дело, – сказал я, подсаживаясь к нему. И я пересказал ему мой разговор с Люсей во всех подробностях.
– Хорошо, напиши рапорт и заведи агентурное дело. Приготовь все к двенадцати часам, чтобы я успел доложить Хромцову.
Я написал рапорт и, подписав его, вложил в папку, на которой большими буквами вывел: «Агентурное дело, дезертиры, кличка Люся».
Коряков вернулся улыбающийся и довольный.
– Тебе придется разрабатывать это дело дальше. Пусть их соберется побольше. За это время постарайся установить с ними связь и выясни точное место их пребывания, их намерения и, главное, нет ли у них связи с контрреволюционными партиями, – приказал Коряков, возвращая дело.
– Слушаю, – ответил я.
Вечером я опять у Люси. На этот раз я уже сам наводил ее на разговор о дезертирах.
– Да вот двое из них скоро придут сюда. Если ты хочешь, я тебя познакомлю с ними, – предложила она.
Я с равнодушным видом согласился.
Спустя короткое время пришли дезертиры. Молодые крестьянские парни, одетые в черные деревенские полушубки и меховые шапки. Только американские ботинки да обмотки напоминали об их пребывании в армии.
Мы сидим за столом, пьем морковный чай без сахара и беседуем. Они мне сразу доверились. Живут они в лесу на заброшенной лесопилке. Жизнь опасная и нелегкая. В свои деревни показаться не смеют. Ненавидят комбеды, которые разорили их хозяйства в деревне. Решили бороться с большевиками.
– Вот только плохо с оружием, – говорит один. – У нас всего три винтовки. Добиваемся оружия. Как только пополнимся, так начнем бить большевиков. Может быть, вы поможете достать оружие? – спросил он меня.
Я ответил, что оружие, может быть, я сумею добыть из воинской части, где я служу.
– Но я боюсь, что у вас может оказаться шпион, который потом меня и выдаст, – добавил я.
– Да что вы. Там все наши ребята. Вот приходите к нам и увидите сами, что за ребята, – пригласили они.
И мы тут же условились, что в следующее воскресенье они опять придут сюда за продуктами и поведут меня в лес показать своих ребят.
Закинув мешки с сухарями за плечи, они ушли.
Уже спускались сумерки, когда в следующее воскресенье я вышел из монастыря в сопровождении знакомых дезертиров. Выйдя за ограду, мы направились к опушке леса. Долго мы шли вдоль опушки, пока наконец свернули в лес и пошли по протоптанной снежной тропинке. Кругом стоял высокий стройный сосновый лес. Тишина. Я шел за быстро идущими спутниками. Прошли, наверное, около двух верст в глубь леса. Внезапно из темноты раздался голос:
– Кто идет?
– Свои, братишка, – разом ответили мои спутники. Из-за дерева вышел молодой мужик с винтовкой и подошел к нам. Обменявшись с ним несколькими фразами, мы пошли дальше, а часовой опять направился к своему посту.
Еще шагов двести – и среди деревьев промелькнул огонек. Наконец открылась широкая поляна, на которой я увидел несколько развалившихся строений. В одном из них светился огонь и слышались голоса. Мы направились на огонь. Это был длинный дощатый сарай. Посередине ярко топилась печка-буржуйка, на которой что-то варилось. Вокруг печки, расположившись прямо на полу в полушубках и шинелях, человек двадцать грелись и беседовали. Были видны люди, лежавшие и вдали от огня. Сарай освещался толстой вагонной свечой, воткнутой в бутылку, стоявшую на подоконнике. Окна были забиты наглухо досками.
При нашем входе разговоры смолкли. Меня пропустили ближе к печке.
– Так вот, братишка, видишь, как мы живем, – обратился ко мне мужчина лет тридцати пяти с длинными унтерскими усами, закрученными кверху. – Вот дожили до власти народной, а народ-то, вишь, от своей власти в лесу прячется.
Постепенно все разговорились. Все жаловались и проклинали советскую власть, которая оказалась не лучше царской. Каждый приводил десятки примеров действия властей, которые разорили дочиста хозяйства крестьян.
После двухчасовой беседы я ушел, обещавшись помочь чем могу. До опушки леса меня провожали мои старые друзья.
Через неделю я еще раз пришел к своим «милым братьям» и принес им три берданы, которые было решено на заседании губчека передать дезертирам, чтобы укрепить их доверие ко мне. Прошло еще дней десять после этого, как однажды Коряков, вернувшись с докладом от Хромцова, сказал:
– Хромцов приказал сегодня ночью ликвидировать банду. Нужно также арестовать девицу. Операция назначена на двенадцать часов ночи. Ты возьмешь двух комиссаров и покажешь точно, где живет девица, а с дезертирами мы разделаемся сами.
В 11 часов того же вечера я с двумя комиссарами пошел в монастырь. Пробравшись потихоньку по двору, мы подошли к флигелю, и я, оставив своих спутников дежурить, вошел к Люсе. Она, ничего не подозревая, приготавливала постель. Долго сидеть у нее я не мог. Что-то щемило в душе. Я представлял ее маленькое лицо через час, когда придут за ней комиссары с наганами. В последний раз оглядев комнату и попрощавшись, я поспешно вышел. Недалеко от флигеля прохаживались комиссары, ожидая условленного часа.
Мне больше нечего было делать. Я пошел домой и лег в постель. Но я не мог уснуть. Я все время смотрел на часы и представлял себе, что делается в лесу и в монастыре. Сегодня все они будут ночевать в подвале губчека. Это была моя первая работа. Я не мог заснуть до утра.
Никакие доводы о долге коммуниста, о защите революции не давали успокоения. Перед глазами стояло лицо Люси, с укором взирающее на меня.
Суд и расправа в ЧК
Большая комната в два окна, на которых висят полуспущенные шторы. Комната обставлена мебелью, обитой коричневой кожей. Два громадных роскошных письменных стола, покрытых малиновым сукном. На одном из них стоят два телефонных аппарата. На стенах висят портреты Ленина и Троцкого. Дверь занавешена тяжелой портьерой и обита войлоком и кожей, делающей ее звуконепроницаемой. Это кабинет председателя губчека Тунгускова.
Идет заседание коллегии губчека. За столом сидят Тунгусков, напротив него в креслах Хромцов и член коллегии Штальберг. Перед каждым из них листы чистой бумаги и список дел, подлежащих рассмотрению. За другим столом сидит старший следователь губчека Рабинович с грудой папок на столе, которые он нервно и торопливо перебирает.
Тунгусков – старый матрос, одетый и сейчас в матросскую форму, с впалыми щеками и выбитыми зубами, бритый, с редкими волосами, зачесанными назад. Вертит в руках цветной карандаш и просматривает московские газеты. Хромцов с опухшим от пьянства и бессонных ночей лицом, на котором выделяются маленькие, заплывшие хитрые глаза, развалившись в кресле, о чем-то оживленно спорит с рядом сидящей Штальберг. Это молодая, не более двадцати пяти лет, женщина с упрямым выражением лица, со светлыми, коротко остриженными волосами и серыми мертвыми глазами. Это и есть Штальберг, третий член коллегии губчека, как я уже говорил о ней выше, наиболее бессердечная.
– Ну, товарищи, заседание объявляю открытым. Товарищ Рабинович, начинайте доклад, – обратился Тунгусков к следователю, откладывая газеты.
Следователь взял первую папку и, вынув из нее лист бумаги с резюме дела, начал вслух читать; заканчивает он обычными словами: «Принимая во внимание вышеизложенное, полагаю применить высшую меру наказания – расстрелять».
Члены коллегии слушают следователя вяло или почти не слушают. Ведь это все уже согласовано до заседания.
– Есть какие-нибудь возражения, вопросы? – спросил Тунгусков. Молчание.
– Утвердить, – пробормотал Тунгусков в сторону следователя и поставил цветным карандашом крестик рядом с фамилией, дело которой слушалось.
Следователь также сделал пометку на постановлении и, отложив первую папку, сейчас же начал читать следующее дело. Он торопится. Чем больше дел рассмотрят, тем лучше. Нужно скорей разгрузить подвал с арестованными и дать место новым… врагам революции. А времени так мало. Всего два часа заседает коллегия.
Наконец заседание кончено. Следователь передал постановления членам «тройки» на подпись. Все, расписавшись, спешно разошлись. У каждого из них накопилось за эти два часа много новых дел.
Собрав бумаги, вышел за ними и следователь. Усталой походкой пройдя к себе в кабинет, бросил папки на стол и вызвал по телефону коменданта губчека.
Через несколько минут вошел комендант Попов. Это высокий, широкоплечий детина, с рыжими, закрученными кверху усами. Он выглядит еще выше и здоровее рядом с маленьким и щуплым Рабиновичем. Одет он в черный кожаный костюм. Через плечо на ремне висит наган. На груди приколота большая звезда и красный бант.
– Ну как, работы много будет сегодня, товарищ Рабинович? – спросил он, войдя в комнату следователя.
– Четырнадцать человек, – ответил Рабинович, передавая список коменданту. Комендант, покручивая усы, просмотрел список, не спеша сложил лист вчетверо и засунул в верхний карман кожаной куртки.
– Остальных шесть человек отправьте сегодня же в исправдом, – добавил следователь.
– Есть, – ответил комендант по-морскому, поправляя наган на ремне, и, повернувшись, ушел через внутреннюю дверь в комендатуру.
Большое полуподвальное помещение под комендатурой губчека. Саженей тридцать, не больше. Помещение разгорожено деревянными перегородками на три части. Никакого оборудования и мебели, если не считать электрических лампочек под потолком каждого отделения да парашек. Узкие, в решетках окна выходят на улицу. Кое-где в окнах стекла выбиты и двери затянуты тряпьем или старой кошмой. Деревянный пол, отопления никакого. Да оно и не нужно, и без того душно. Две двери ведут: одна во двор, а другая прямо в комендатуру. За запертыми дверями стоят часовые и смотрят через просверленный глазок внутрь помещения. Это и есть знаменитый подвал губчека.
Глубокая ночь. При свете электричества вповалку на полу, на своих мешках, шубах, а то и просто подложив под голову шапку, спят тревожным сном около 120 человек. Это арестованные. Тела покрывают все пространство. Негде ступить ногой. Душный, смрадный воздух стоит в подвале неподвижно. Тишину нарушают лишь тяжелые вздохи и бормотание во сне спящих. Изредка кто-нибудь, проснувшись, шагая через тела, подходит к параше, стоящей у двери, и возвращается на место.
Вдруг послышался лязг отпираемого замка и скрип двери. Все в подвале немедленно вскакивают, точно и не спали. Каждый про себя думает, не за ним ли идут. Но нет, это привели новых арестованных – новую партию контрреволюционеров. Красноармейцы пропускают в подвал новый десяток людей. Входят несколько бородатых, неуклюжих крестьян с мешками на плечах, какой-то интеллигентного вида человек с чемоданчиком в руке: не то чиновник, не то коммивояжер – и, наконец, старый деревенский поп, одетый в такой же дряхлый, как и он сам, тулуп.
Новоприбывшие вошли и боязливо высматривают, куда бы приткнуться. Старые обитатели придвигаются плотней, подбирают ноги и освобождают место для пришедших.
Какой-то шутник поздравляет прибывших с новосельем.
Прошло несколько минут. Уже мешки нашли себе место, и прибывшие, вытащив кисеты с деревенской махоркой, заворачивают «собачьи ножки» и предлагают табак соседям.
Кто-то задает вопрос: «Откуда, земляки?»
– Шадринские, камышловские, – слышны ответы.
Находятся земляки, и разговор принимает оживленный характер.
– А кто его знает, за что посадили? За контру эту самую. А какая контра, и сам не знаю. Одно известно – весь хлеб отобрали вчистую. Семья нынче сидит голодом, а весной сеять будет нечего, – отвечает устало, безнадежным голосом один из прибывших.
Докурили цигарки и вновь укладываются спать. Воздух стал еще тяжелее от зловонного дыма махорки.
Начинает рассветать. Приходит дежурный комендант. За ним два красноармейца несут большой ящик с хлебом, нарезанным ломтями. Каждый подходит и по списку получает дневную порцию – полфунта черного хлеба. Другие красноармейцы вносят бак с кипятком, и начинается чаепитие.
После завтрака арестованные садятся группами и, закурив, делятся своими мыслями. Каждый рассказывает, за что его арестовали, и старается доказать, что за ним нет никакой вины, точно от убеждения собеседников зависит его освобождение. Так продолжается до сумерек.
Вновь открывается дверь, и опять появляется дежурный комендант с листом бумаги в руках. За ним видны красноармейцы.
– Иванов, Петров, Сидоров… выходите с вещами на допрос.
Вызванные, наружно радуясь и улыбаясь, собирают мешки и идут к выходу. На самом же деле в душе у них тяжелые сомнения. Почему на допрос с вещами? Не ведут ли их расстрелять? Думают и улыбаются. Что же делать?
Дверь захлопнулась за ушедшими. Оставшиеся с напряжением ждут. Что будет с ушедшими? Если в течение двух часов они пройдут мимо окон подвала, это значит, что их или освободили, или же перевели в исправительный дом. Если же нет, то… то, значит, их повели в конюшню.
Но вот проходит час. Слышен шумный топот под окнами. Проходят арестованные под конвоем. Их ведут в исправдом, в тюрьму. Какие счастливцы: они будут сидеть в тюрьме. Они останутся живы и, может быть, даже выйдут на свободу. А здесь, в подвале… горе оставшимся здесь.
Уже поздно. Наверное, не меньше десяти часов вечера. В подвале старики, подложив под головы мешки с сухарями, спят. Поп также заснул, сидя у стены и опершись на нее спиной. Наиболее молодые молча сидят и, уныло глядя в сторону, курят. Вдруг слышится топот ног за дверьми и звук отодвигаемого засова. Входит дежурный комендант.
– Иванов, Петров, Сидоров… на допрос к следователю! – кричит он, делая веселое лицо.
– С вещами или без вещей? – спрашивают неуверенным голосом некоторые коменданта.
– Лучше с вещами. Может, после допроса сразу освободят, не ворочаться же, – бурчит комендант, отводя лицо в сторону.
Начинаются сборы. Дежурный поторапливает. Ведь следователь ждет.
– Ну, прощайте, братишки, может, и не увидимся больше, не поминайте лихом, – прощаются уходящие.
Некоторые на прощание целуются с оставшимися. Поп, проснувшись от шума, смотрит удивленными, непонимающими глазами на эту сцену и часто крестится.
Ушли. Дверь захлопнулась. Все опять сидят на своих местах, но никто больше не спит. Сон пропал. Каждый думает о своей участи. Вот увели этих на казнь. Когда придут за ним? Может быть, сегодня же.
Во дворе губчека, в дальнем углу у самой стены, находилась конюшня. Это был длинный, темный сарай, где в одном углу были привязаны обслуживавшие Чека лошади, а в другом, ближе к выходу, навалена огромная куча навоза.
Вот ведут из комендатуры по двору двух крестьян. Руки их крепко связаны назад веревками. За каждым из них идет комиссар в кожаной куртке, брюки галифе и в правой руке наган. Несмотря на снег и стужу, крестьяне полураздеты и без шапок. Зачем им одежда, что им холод? Их ведут на казнь. Через несколько минут их не будет в живых. Дошли до дверей конюшни. Один покорно входит, а другой вдруг остановился на минутку у дверей и неожиданно для комиссара рванулся от дверей и стал кричать. Точно он только что понял, что это его последний час. Он кричит или, вернее, воет и плачет и хочет вырваться куда-то. Но комиссар уже крепко держит его сзади за веревку и толкает к дверям конюшни. Они уже внутри у самой двери конюшни. Следом раздаются выстрелы в глубине. И все смолкло. Выходят, пряча револьверы в кобуры, палачи. Дрожащими руками закуривают папиросы «Зефир» и спешат в комендатуру за новыми жертвами.
В подвале арестованные не могут слышать криков и выстрелов в конюшне. Их слышит конюх из арестованных, спящий тут же, в конюшне. Он только приподнимает голову на минутку и смотрит на дверь широко раскрытыми глазами, полными ужаса, и затем внезапно прячется глубже в полушубок и лежит неподвижно до утра.
