скачать книгу бесплатно
Мы сели за круглый стол, покрытый пыльной плюшевой скатертью. Это была старая-престарая гостиница, должно быть, еще старше нашего парижского «Омона». И она уже ничем не гордилась – ни древностью рода, ни преемственностью традиций. Пыль, хлам, старье да, пожалуй, страх, притаившийся в каждой вещи.
– Что же происходит все-таки? – устало спросил Мартин.
– Я тебе говорил. Другое время, другая жизнь.
– Не верю.
– В подлинность этой жизни? В реальность их автоматов? Да они в одно мгновение сделают из тебя решето.
– Другая жизнь, – повторил с накипающей злобой Мартин. – Любая их модель скопирована с оригинала. А эта откуда?
– Не знаю.
Из темноты, срезавшей часть освещенного холла, вышел Зернов. Я в первый момент подумал: не двойник ли? Но какая-то внутренняя убежденность подсказала мне, что это не так. Держался он спокойно, словно ничто не изменилось кругом, даже при виде нас не выразил удивления и тревоги. А ведь волновался, наверное, – не мог не волноваться, – просто владел собой. Такой уж был человек.
– Кажется, Мартин, – сказал он, подойдя к нам и оглядываясь, – вы опять в городе оборотней. Да и мы с вами.
– А вы знаете, в каком городе? – спросил я.
– Полагаю, в Париже, а не в Москве.
– Не тут и не там. В Сен-Дизье, к юго-востоку от Парижа, поскольку я помню карту. Провинциальный городок. На оккупированной территории.
– Кем оккупированной? Сейчас не война.
– Вы уверены?
– А вы, случайно, не бредите, Анохин?
Нет, Зернов был великолепен в своей невозмутимости.
– Я уже раз бредил, в Антарктиде, – колко заметил я. – Вместе бредили. Как вы думаете, какой год сейчас? Не у нас в «Омоне», а здесь, в этих Удольфских тайнах? – И, чтобы его не томить, тут же продолжил: – Когда, по-вашему, во Франции кричали «Ферботен!» и немецкие автоматчики искали английских парашютистов?
Зернов все еще недоумевал, что-то прикидывал в уме.
– Я уже обратил внимание и на багровый туман, и на изменившуюся обстановку, когда шел к вам. Но ничего подобного, конечно, не предполагал. – Он оглянулся на автоматчиков, застывших на границе света и тьмы.
– Живые, между прочим, – усмехнулся я. – И автоматы у них настоящие. Подойдите ближе – вас ткнут дулом в грудь и рявкнут: «Цурюк!» Мартин уже это испытал.
В глазах Зернова блеснуло знакомое мне любопытство ученого.
– А как вы думаете, что на этот раз моделируется?
– Чье-то прошлое. Только нам от этого не легче. Кстати, откуда вы появились?
– Из своей комнаты. Меня заинтересовал красный оттенок света, я открыл дверь и очутился здесь.
– Приготовьтесь к худшему, – сказал я и увидел Ланге.
В полосе света возник тот же адвокат из Дюссельдорфа, о котором я спрашивал у сидевшего за табльдотом бельгийца. Тот же Герман Ланге с усами-стрелочками и короткой стрижкой – и все же не тот: словно выше, изящнее и моложе, по меньшей мере, на четверть века. Он был в черном мундире со свастикой, туго перетянутом в почти юношеской осиной талии, в фуражке с высоким верхом и сапогах, начищенных до немыслимого, умопомрачительного блеска. Пожалуй, он был даже красив, если рассматривать красоту с позиции оперного режиссера, этот выхоленный нибелунг из гиммлеровской элиты.
– Этьен, – негромко позвал он, – ты говорил, что их двое. Я вижу трех.
Этьен с белым, словно припудренным, как у клоуна, лицом вскочил, вытянув руки по швам.
– Третий из другого времени, герр обер… герр гаупт… простите… герр штурмбанфюрер.
Ланге поморщился.
– Ты можешь называть меня мсье Ланге. Я же разрешил. Кстати, откуда он, я тоже знаю, как и ты. Память будущего. Но сейчас он здесь, и это меня устраивает. Поздравляю, Этьен. А эти двое?
– Английские летчики, мсье Ланге.
– Он лжет, – сказал я, не вставая. – Я тоже русский. А мой товарищ – американец.
– Профессия? – спросил по-английски Ланге.
– Летчик, – по привычке вытянулся Мартин.
– Но не английский, – прибавил я.
Ланге ответил коротким смешком:
– Какая разница, Англия или Америка? Мы воюем с обеими.
На минуту я забыл об опасности, все время нам угрожавшей, – так мне захотелось осадить этот призрак прошлого. О том, поймет ли он меня, я и не думал. Я просто воскликнул:
– Война давно окончилась, господин Ланге. Мы все из другого времени, и вы тоже. Полчаса назад мы все вместе с вами ужинали в парижском отеле «Омон», и на вас был обыкновенный штатский костюм адвоката-туриста, а не этот блистательный театральный мундир.
Ланге не обиделся. Наоборот, он даже засмеялся, уходя в окутывавшую его багровую дымку.
– Таким меня вспоминает наш добрый Этьен. Он чуточку идеализирует и меня и себя. На самом деле все было не так.
Темно-красная дымка совсем закрыла его и вдруг растаяла. На это ушло не более полминуты. Но из тумана вышел другой Ланге, чуть пониже, грубее и кряжистее, в нечищеных сапогах и длинном темном плаще, – усталый солдафон, с глазами, воспаленными от бессонных ночей. В руке он держал перчатки, словно собирался надеть их, но не надел, а, размахивая ими, подошел к конторке Этьена.
– Где же они, Этьен? Не знаешь по-прежнему?
– Мне уже не доверяют, мсье Ланге.
– Не пытайся меня обмануть. Ты слишком заметная фигура в местном Сопротивлении, чтобы тебя уже лишили доверия. Когда-нибудь после, но не сейчас. Просто ты боишься своих подпольных друзей.
Он размахнулся и хлестнул перчатками по лицу портье. Раз! Еще раз! Этьен только мотал головой и ежился. Даже свитер его собрался на лопатках, как перышки у намокшего под дождем воробья.
– Меня ты будешь бояться больше, чем своих подпольных сообщников, – продолжал Ланге, натягивая перчатки и не повышая голоса. – Будешь, Этьен?
– Буду, мсье Ланге.
– Не позже завтрашнего дня сообщишь мне, где они прячутся. Так?
– Так, мсье Ланге.
Гестаповец обернулся и снова предстал перед нами, преображенный страхом Этьена: нибелунг, а не человек.
– Этьен тогда не сдержал слова: ему действительно не доверяли, – сказал он. – Но как он старался, как хотел предать! Он предал даже самую дорогую ему женщину, в которую был безнадежно влюблен. И как жалел! Не о том, что предал ее, а о том, что не сумел предать тех двух ускользнувших. Ну что ж, Этьен, исправим прошлое. Есть возможность. Русского и американца я расстреляю как бежавших парашютистов, другого же русского просто повешу. А пока всех в гестапо! Патруль! – позвал он.
Мне показалось, что весь пыльный, полутемный холл наполнился автоматчиками. Меня окружили, скрутили руки и швырнули пинком в темноту. Падая, я ушиб ногу и долго не мог подняться, да и глаза ничего не видели, пока не привыкли к багровой полутьме, почти не рассеиваемой светом крошечной тусклой лампочки. Мы все трое лежали на полу узенькой камеры или карцера без окон, но карцер двигался, нас даже подбрасывало и заносило на поворотах, из чего я заключил, что нас просто везли в тюремном автофургоне.
Первым поднялся и сел Мартин. Я согнул и разогнул ушибленную ногу: слава Богу, ни перелома, ни вывиха. Зернов лежал, вытянувшись плашмя и положив голову на руки.
– Вы не ушиблись, Борис Аркадьевич?
– Пока без увечий, – ответил он лаконично.
– Как вы объясняете весь этот спектакль?
– Скорее фильм, – усмехнулся он и опять замолчал, видимо не расположенный к разговору.
Но молчать я не мог.
– Моделируется чье-то прошлое, – повторил я. – Мы в этом прошлом случайно. Но откуда в этом прошлом приготовленный для нас тюремный фургон?
– Он мог стоять у подъезда. Возможно, привез автоматчиков, – сказал Зернов.
– Где же они?
– Наши конвоиры, вероятно, в кабине водителя. Остальные дожидаются в гостинице приказа Ланге. Они, возможно, были нужны ему и тогда: он ведь только слегка корректирует прошлое.
– Вы думаете, это его прошлое?
– А вы?
– Судя по нашим злоключениям до встречи с вами, это и прошлое Этьена. Они друг друга корректируют. Только не понимаю, зачем это нужно режиссерам?
– А обо мне вы забыли, ребята? – вмешался Мартин. – Я ведь по-русски не понимаю.
– Простите, Мартин, – тотчас же извинился Зернов, переходя на английский, – действительно забыли. А забывать, между прочим, не следовало не только из чувства товарищества. Нас и еще кое-что связывает. Вы знаете, о чем я все время думаю? – продолжал он, приподымаясь на локте над замызганным полом фургончика. – Случайно или не случайно все то, что с нами сейчас происходит? Я вспоминаю ваше письмо к Анохину, Мартин, в частности, ваше выражение: «меченые», как бы отмеченные пришельцами. Оттого мы и допускаемся беспрепятственно в самые недра их творчества. А вот случайно это или неслучайно? Почему был моделирован не любой рейсовый самолет на линии Мельбурн – Джакарта – Бомбей, а именно наш «Ил», где были мы, «меченые»? Случайно или не случайно? Предположим, что «облака» заинтересовались по пути на север жизнью американского захолустья? Допускаю эту возможность. Но почему они останавливают свой выбор именно на городке, связанном с жизнью Мартина? И в то самое время, когда он рассчитывал там побывать? Случайно или неслучайно? И почему из сотни дешевых парижских отелей был выбран для очередного их эксперимента именно наш «Омон»? Людей с примечательным прошлым можно было найти в любой парижской гостинице, в любом доме наконец. Но моделируется прошлое людей, находящихся с нами под одной крышей. Почему? Опять напрашивается тот же вопрос: случайно это или не случайно? А может быть, заранее обдуманно, намеренно, с определенным, пока еще скрытым от нас, но уже вполне допустимым расчетом?
Мне показалось, что Зернов помешался. Необъяснимость происходившего, реальность и призрачность этих перемещений во времени и пространстве, болезненный мир Кафки, ставший нашей действительностью, могли напугать кого угодно до липкого пота на дрожащих ладонях, до противной ватности во всем теле, но все же мне думалось, что никто из нас не утратил ни самообладания, ни привычной ясности мысли. Мы с Мартином только переглянулись в полутьме, но не сказали ни слова.
Зернов засмеялся.
– Думаете, с ума сошел? А знаете парадокс Бора о безумии как о признаке истинности научной гипотезы? Но я не претендую на истинность, я только высказываю одно из возможных предположений. Но есть ли это тот самый контакт, о котором сейчас мечтают все интеллигентные представители человечества? Не пытаются ли «облака» через нас, именно через нас, сказать людям о том, что они делают и зачем они это делают? Допуская нас к своим экспериментам, не обращаются ли они к нашему интеллекту, предполагая, что мы сумеем понять их смысл?
– Странный способ связи, – усомнился я.
– А если другого нет? Если наши виды связи им неизвестны? Или недоступны? Если они не могут прибегнуть ни к оптическому, ни к акустическому, ни к другому приемлемому для нас способу передачи информации? И если им недоступна телепатия, неизвестен наш язык, азбука Морзе и другие наши сигнальные средства? А нам недоступны их виды связи. Что тогда?
Нас опять занесло на повороте и швырнуло к стенке. Мартин прижал меня, я – Зернова.
– Не пойму я вас, – озлился Мартин, – они творят, они моделируют, связи ищут, а нас – кого к стенке, кого в петлю. Бред собачий.
– Они могут не знать. Первые опыты, первые ошибки.
– А вас это утешит на виселице?
– Я что-то в нее не верю, – сказал Зернов.
Я не успел ответить. Машину рвануло вверх, кузов раскололся. Яркая вспышка света, адский грохот, длившийся какую-то долю секунды, невесомость и темнота.
20. Двойник Ирины
Веки с трудом разжались, будто склеенные, и тотчас же отозвалась в затылке пронзительная острая боль. Высоко-высоко надо мной мерцали огоньки, как светлячки летней ночью. Звезды? Небо? Я нашел ковш Большой Медведицы и понял, что я на улице. Медленно-медленно попробовал повернуть голову, и на каждое движение отвечала та же колющая боль в затылке. Но все же я различил неровную черноту домов на противоположной стороне улицы, мокрую от дождя мостовую – она чуть отсвечивала в темноте, и какие-то тени посреди улицы. Присмотревшись, я узнал в них остатки нашей разбитой машины. Темные бесформенные куски – не то асфальт, вздыбленный и расколотый, не то мешки с тряпьем – валялись поодаль.
Я лежал у ствола едва различимого в темноте дерева, мог даже пощупать его старую морщинистую кору. Подтянувшись, я привалился к нему спиной. Стало легче дышать, и ослабла боль. Если не трясти головой, она уже не чувствовалась – значит, череп был цел. Я тронул волосы на затылке, понюхал пальцы: не кровь – нефть.
Преодолевая слабость, я встал, обнимая дерево, как любимую девушку, и долго так стоял, всматриваясь в безлюдную уличную темь. Потом, медленно переступая плохо держащими ногами, пошатываясь на каждом шагу, пошел к разбитой машине. «Борис Аркадьевич! Мартин!» – тихо позвал я. Никто не отозвался. Наконец я подошел к чему-то бесформенному, распластавшемуся на мостовой. Вгляделся. То была половина тела в немецком солдатском мундире, без ног и без лица: все, что осталось от первого или второго нашего конвоира. Еще два шага – и я нашел еще труп. Обеими руками он прижимал к груди автомат, ноги в коротких сапогах были раскинуты, как у картонного паяца на ниточке, а головы не было. От нашей машины осталась груда вздыбленных ввысь обломков, похожих в темноте на измятый гигантский газетный лист. Я обошел ее кругом и у обочины соседнего тротуара нашел Мартина.
Я сразу узнал его по короткой замшевой курточке и узким брюкам – таких брюк никто из немецких солдат не носил. Я приложил ухо к груди его – она ритмично подымалась: Мартин дышал. «Дон!» – позвал я. Он вздрогнул и прошептал: «Кто?» – «Ты жив, дружище?» – «Юри?» – «Я. Можешь приподняться?» Он кивнул. Я помог ему сесть на обочину и сел рядом. Он тяжело дышал и, видимо, еще не привык к темноте: глаза моргали. Так мы просидели молча минуты две-три, пока он не спросил:
– Где мы? Я что-то ничего не различаю. Может, ослеп?
– Посмотри на небо. Звезды видишь?
– Вижу.
– Кости целы?
– Как будто. А что случилось?
– Должно быть, бросили бомбу в машину. Где Зернов?
– Не знаю.
Я встал и снова обошел остатки разбитой машины, пристально вглядываясь в трупы конвоиров. Зернова не было.
– Плохо, – сказал я, вернувшись. – Никаких следов.
– Ты кого-то разглядывал.
– Трупы охранников. У одного голову оторвало, у другого – ноги.
– Мы в кузове были – и живы. Значит, и он жив. Ушел, должно быть.
– Без нас? Чушь.
– Может быть, вернулся?
– Куда?
