скачать книгу бесплатно
– Убейте ее!
Раздался треск, из глаз Монцы посыпались искры. Пол вздыбился, ударил ее по спине и затылку. Сплюнув кровь, она заскребла ногтями по гладким мраморным плитам, пытаясь подняться, снова закричала, но из горла вырвался лишь хрип.
– Мерзкая сука!
На правую руку ее обрушился огромный сапог Гоббы, боль пронзила до плеча, и Монца задушенно охнула. Сапог поднялся, опустился снова – на пальцы, потом на запястье. Одновременно по ребрам заходила нога Верного, вызвав у нее судорожный кашель. Разбитая кисть руки вывернулась боком. Сапог Гоббы опустился в очередной раз, вдавливая ее в холодный мрамор, дробя кости. Комната завертелась перед глазами задохнувшейся от боли Монцы, и дружно ухмыльнулись со стен короли-победители.
– Ты кольнул меня, скотина тупая! Кольнул!
– Да у тебя и царапины не осталось, олух! Держать ее надо было!
– Заколоть заранее вашу никчемную парочку – вот что надо было! – прошипел голос Орсо. – Кончайте с ней уже!
Лапища Гоббы приблизилась, схватила Монцу за горло, вздернула на ноги. Она хотела было вцепиться ему в лицо левой рукой, но силы все вытекли – через дыру в боку, порез на шее. Достала лишь кончиками пальцев, вымазав кровью щетину. Затем ее руку оттянули и заломили за спину.
– Где золото Хермона? – проревел голос Гоббы. – А, Меркатто? Куда вы дели золото?
Она с трудом подняла голову.
– Поцелуй меня в зад, говнюк.
Не слишком умно, пожалуй, зато от сердца.
– Не было там никакого золота! – рявкнул Верный. – Я же говорил тебе, свинья!
– Зато здесь хватает. – Гобба принялся одно за другим сдирать кольца с ее пальцев, уже распухших, ставших багровыми и свисавших с кисти, как гнилые сосиски. – Вот этот камушек ничего, хорош, – сказал он, разглядывая рубин. – Жаль, тело недурное пропадет понапрасну. Может, дадите мне с ней минутку? Больше не понадобится.
Принц Арио захихикал.
– В некоторых случаях скоростью не гордятся.
– Умоляю вас! – Голос Орсо. – Мы не животные. Тащите на балкон, и покончим уже с этим. Мне пора завтракать.
Монцу подхватили и поволокли. Голова безвольно закачалась из стороны в сторону. В лицо ударил солнечный свет. Сапоги с шорохом проехались по камню – ее подняли. Опустили на перила. Завертелось вверху голубое небо. Дыхание перехватило, в носу защипало, свело судорогой грудь. Монца напряглась, брыкнула ногами. Вернее, не сама она, а ее тело, в тщетной борьбе за жизнь.
– Позвольте мне добить… чтобы наверняка. – Голос Ганмарка.
– Куда уж вернее? – Сквозь путаницу окровавленных волос перед глазами она увидела над собой морщинистое лицо Орсо. – Надеюсь, вы понимаете. Мой прадед был наемником, человеком низкого происхождения, который захватил власть благодаря остроте своего ума и меча. Я не могу позволить захватить власть в Талине другому наемнику.
Она хотела плюнуть ему в лицо, но лишь выдула кровавую слюну изо рта на подбородок.
– Ублю…
В следующий миг она полетела.
Порванная рубашка раздулась, захлопала на ветру. Монца перевернулась раз, другой, и мир вокруг закувыркался тоже. Пронеслись мимо голубое небо с перьями облаков, черные башни на вершине горы, серый каменный склон, желто-зеленые деревья, искрящаяся река… и снова – голубое небо с перьями облаков… и снова… и снова… все быстрей и быстрей.
Холодный ветер трепал волосы, ревел в ушах, забивал рот, не давая выдохнуть. Она различала уже каждое дерево внизу, каждую ветку, каждый листок, которые стремительно неслись навстречу. Хотела закричать… и тут лиственное море схватило ее, заглотнуло, безжалостно хлестнув ветвями. Монца, наткнувшись на торчавший сук, снова завертелась в воздухе. Ветви с треском расступились под ней, она долетела до подножия дерева и рухнула на горный склон. Удар был так силен, что подломились ноги, в плече при столкновении с камнем что-то хрустнуло. Но вместо того, чтобы разбрызгать по земле мозги, она всего лишь раздробила челюсть… об окровавленную грудь брата, чье изувеченное тело лежало, распластавшись под деревом.
Так Бенна Меркатто спас жизнь своей сестре.
Перевалившись через его труп, Монца, почти уже без сознания, покатилась, как сломанная кукла, вниз по крутому склону – по камням и корням, что впивались в тело и нещадно молотили его, подобно сотне молотов.
Она пронеслась сквозь заросли колючих кустов. Исхлестанная и исцарапанная, заскользила дальше, в облаке листвы и пыли. Наткнулась на древесный корень, потом на замшелый валун. Остановилась, медленно перевернулась на спину и застыла неподвижно.
– Ы-ых-х-х…
Вокруг еще шуршали, перекатываясь, потревоженные ее падением мелкие камни. Медленно оседала пыль. Монца услышала, как скрипит ветвями и шелестит листвой ветер. А может, то шелестело и хрипело ее собственное дыхание в израненном горле. Сквозь ветви подмигивало солнце, слепя один глаз. Второй видел только тьму. Жужжали мухи, кружа в прогретом утреннем воздухе над нею, над отбросами из кухни Орсо – гнилыми овощами, вонючими потрохами, объедками, оставшимися от роскошных пиров, среди которых лежала она… вышвырнутая, как мусор.
– Ы-ых-х-х…
Утробный, бессмысленный звук. Он пугал саму Монцу, но перестать его издавать она была не в силах. Животный ужас. Безумное отчаяние. Стон мертвецов в аду. Она безнадежно скосила глаз в сторону. Увидела то, что осталось от ее правой руки, – бесформенную фиолетовую перчатку с красным разрезом сбоку. Один палец слегка дрожал. Кончик его касался ободранного локтя той же руки, сложившейся пополам. Прорвав окровавленный шелк рукава, торчал наружу обломок сероватой кости. Все это выглядело каким-то ненастоящим. Театральным реквизитом.
– Ы-ых-х-х…
Ужас усиливался с каждым вздохом. Она не могла шевельнуть головой. Не могла шевельнуть языком. Могла лишь чувствовать боль, которая постепенно нарастала, распространяясь по всему телу, завладевая каждой его клеточкой.
– Ы-ых… ы-ых…
Бенна мертв. Из уцелевшего глаза выбежала слеза, медленно покатилась по щеке. Почему она не умерла? Как случилось, что она жива?
Скорей… пожалуйста. Пока боль не стала еще сильней. Пожалуйста, пусть это произойдет поскорее.
– Ы-ых… ых… ых…
Поторопись, смерть.
I. Талин
Чтобы иметь хорошего врага, выбери друга – он знает, куда нанести удар.
Диана де Пуатье
Джаппо Меркатто никогда не рассказывал, откуда у него взялся такой хороший меч, но пользоваться им он умел. И умение свое, поскольку сын был младшим ребенком, да к тому же болезненным, передавал едва успевшей подрасти дочери Монцкарро – это имя она получила в честь матери отца, названной так в те времена, когда семья еще претендовала на знатность. Собственной ее матери оно не нравилось, но, дав жизнь Бенне, та умерла, и значения это уже не имело.
В Стирии тогда царил мир – такая же редкость, как золото. По весне Монца спешила вслед за отцом, вспахивавшим поле плугом, выбирала из распаханной земли камни и забрасывала их в лес. По осени она спешила вслед за отцом, взмахивавшим начищенной до блеска косой, и складывала сжатые колосья в снопы.
– Монца, – говорил он, улыбаясь, – что бы я без тебя делал?
Она помогала ему молотить и сеять, колоть дрова и таскать воду. Готовила, стирала, мыла, убирала, доила козу. Руки от работы вечно были в мозолях. Брат тоже пытался помогать, но от него, маленького и больного, толку было немного. Трудно им жилось в те времена, зато счастливо.
Когда Монце стукнуло четырнадцать, Джаппо Меркатто подхватил лихорадку. Начал кашлять, обливаться потом и таять на глазах. Как-то вечером он поймал Монцу за руку и сказал, глядя на нее блестящими от жара глазами:
– Завтра распаши верхнее поле, не то пшеница не успеет взойти. Посей, что сможешь. – Потом погладил ее по щеке. – Несправедливо, что все свалится на тебя, но брат твой еще так мал. Присматривай за ним.
И умер.
Бенна плакал, но у Монцы глаза оставались сухими. Она думала о семенах, которые нужно посеять, и о том, как лучше это сделать. Брат боялся в ту ночь спать один, поэтому они легли вдвоем в ее узкую кровать и искали утешения друг у друга. Ибо больше у них теперь никого не было.
Утром, еще затемно, Монца вынесла тело отца из дома в лес и сбросила в реку. Не потому, что не было любви в ее сердце, а потому, что не было у нее времени его хоронить.
На рассвете она уже распахивала верхнее поле.
Земля удачи
Первое, в чем убедился Трясучка, пока корабль медленно подходил к пристани, – никакого обещанного тепла тут не было и в помине. Говорили, будто в Стирии всегда светит солнце. В море можно мыться круглый год. Предложи ему кто сейчас такую ванну, Трясучка остался бы грязным. И не удержался бы, поди, от крепкого словца. В сером небе над Талином громоздились тучи, с моря задувал холодный ветер, то и дело принимался моросить дождь, и это напоминало о доме. Не самым приятным образом. Тем не менее Трясучка решил смотреть на солнечную сторону дела. Ну, выдался дерьмовый денек. Где не бывает?..
Впрочем, берег, который он разглядывал, покуда моряки суетились, швартуя судно, тоже своим видом не радовал. Куда ни глянь – осклизлые булыжные мостовые, кирпичные домишки с узкими оконцами, просевшими крышами, облезшей штукатуркой и выцветшей краской, стоящие друг к другу впритык. Сизые от соли, зеленые от мха, черные от плесени. Стены понизу были сплошь заклеены большими листами бумаги, налепленными вкривь и вкось, местами оборванными, трепыхавшимися под порывами ветра. На бумагах виднелись какие-то лица и буквы. Объявления, видать, но в чтении Трясучка был не силен. Особенно по-стирийски. Для его целей хватало и умения говорить на этом языке.
Народу в порту было видимо-невидимо, но мало кто выглядел счастливым. Или здоровым. Или богатым. А еще там попахивало. Верней сказать, прямо-таки воняло: гниющей рыбой, дохлятиной, угольным дымом и отхожими местами – всем сразу. И, представив это место в качестве дома для того великого нового человека, которым он собирался стать, Трясучка вынужден был признать, что малость – да и не малость вовсе – разочарован. На миг мелькнула даже мысль отдать все оставшиеся деньги и уплыть с ближайшим судном обратно на Север. Но Трясучка ее прогнал. Он жил войной, вел людей на смерть, убивал и чего только ни делал плохого. Теперь же решил исправиться. Начать новую, достойную жизнь, и здесь было то самое место, где он решил ее начать.
– Что ж, – он бодро кивнул ближайшему моряку, – пойду-ка я, пожалуй.
Ответом было лишь невнятное ворчание. Но брат когда-то говорил Трясучке, что человека делает то, что он отдает, а не то, что получает. Поэтому он улыбнулся, словно услышал веселое дружеское напутствие, и зашагал по громыхающим сходням вниз, в свою прекрасную новую жизнь в Стирии.
Не успел он сделать и дюжины шагов, глазея то на высокие дома с одной стороны, то на раскачивающиеся мачты с другой, как его пихнули, отталкивая с дороги.
– Мои извинения, – сказал, как приличный человек, Трясучка по-стирийски. – Не заметил тебя, друг.
Толкнувший пошел себе дальше, даже не оглянувшись. Это несколько задело гордость Трясучки, которая еще имелась у него в избытке – единственное наследство, оставшееся от отца. Семь лет он провел, воюя, дерясь, ночуя на одном одеяле на снегу, питаясь дерьмовой едой, слушая не менее дерьмовое пение, и приехал сюда не для того, чтобы его отталкивали с дороги.
Однако быть ублюдком – одновременно и преступление, и наказание. «Плюнь ты на это», – сказал бы брат. И сам Трясучка намерен был смотреть на солнечную сторону. Поэтому он выбрался из доков и зашагал по широкой дороге в город. Миновал стайку попрошаек, сидевших на одеялах, выставив напоказ культи и язвы. Пересек площадь, где стояла здоровенная статуя хмурого мужчины, указующего рукой в никуда. Кто бы это мог быть, Трясучка понятия не имел, но вид у него был чертовски самодовольный. Тут донесся откуда-то запах стряпни, и кишки у Трясучки заурчали, веля подойти к жестяному ящику, где горел огонь, над которым жарилось нанизанное на металлические прутки мясо.
– Один, – сказал Трясучка, ткнув в пруток пальцем. Казалось, все и так понятно, поэтому он тем и ограничился. Меньше слов – меньше возможности ошибиться.
Когда же продавец назвал цену, он и вовсе чуть не проглотил язык. На Севере за эти деньги ему дали бы целую овцу. А то и парочку. Мясо оказалось наполовину жиром, наполовину хрящами. Вкус – куда хуже запаха. Но это Трясучку уже не удивило. Похоже, здесь, в Стирии, далеко не все было таким, как рассказывали.
Когда он начал есть, снова заморосил дождь. Не грозовой ливень, конечно, над которыми Трясучка смеялся на Севере. Но упорный достаточно, чтобы подпортить настроение и заставить задуматься, где, черт возьми, приклонить нынче ночью голову. С крыш на мостовую потекла по дырявым желобам вода, закапала с замшелых карнизов на головы прохожим, заставляя их ежиться и браниться. Улица тем временем вывела Трясучку из скопления домов на широкий речной берег, весь отделанный камнем. Там он сбавил шаг, размышляя, в какую сторону двинуться.
Городу, куда ни глянь, не было конца: вверх и вниз по течению – мосты, на другом берегу – дома, еще выше, чем на этом. Крыши, башни, купола, призрачно-серые в дождевой завесе, уходили в необозримую даль, исчезая в тумане. Хлопали на ветру рваные листы бумаги, тоже все измалеванные рядами букв и яркими разноцветными рисунками. Кое-где буквы были в рост человека. Трясучка принялся разглядывать их, надеясь уловить смысл.
Тут его толкнули снова, чье-то плечо прошлось по ребрам. На сей раз Трясучка взревел и мгновенно развернулся, сжав в кулаке мясной пруток, как клинок.
И сделал глубокий вдох. Разве не позволил он уйти свободно Девяти Смертям? То утро ему помнилось, словно оно было вчера. Снег за окнами, нож в руке, стук, с которым этот нож упал на пол, когда он разжал пальцы. Он позволил жить человеку, который убил его брата, отринул месть – все для того только, чтобы стать лучше. Уйти от крови.
Уйти от плеча нахального человека из толпы – невелик подвиг. Петь не о чем.
Трясучка выдавил улыбку и пошел в другую сторону, на мост. Из-за такой чепухи, как толчок плечом, можно целый день яриться, а ему не хотелось портить начало новой жизни, не успела та толком и начаться. Вдоль перил на мосту, пуча глаза на воду, стояли статуи – чудища из белого камня, усеянного птичьим пометом. Людей там тоже хватало. Они текли мимо, как одна река над другой. Всех видов и мастей. Так много, что он почувствовал себя никем среди них. Как тут не получить пару-тройку толчков плечом…
Его руки коснулось что-то. И Трясучка, не успев понять даже, что делает, схватил кого-то за глотку, опрокинул спиной на перила – в двенадцати шагах над пенящейся водой – и придушил слегка, как цыпленка.
– Бить меня, скотина? – прорычал он на северном наречии. – Глаза выколю!
В руках у него оказался какой-то хиляк, насмерть перепуганный, не меньше, чем на голову ниже Трясучки и вдвое легче. Как только красная пелена перед глазами растаяла, Трясучка сообразил, что этот несчастный его едва задел. Без всякого злого умысла. И как же в таком случае прощать настоящие обиды, если теряешь голову из-за пустяка? Он всегда был себе худшим врагом.
– Прости, друг, – сказал Трясучка по-стирийски, раскаиваясь всем сердцем. Снял бедолагу с перил, поставил на ноги, расправил неловкой рукою его куртку. – Правда, прости. Маленькая… как это, по-вашему… ошибка вышла. Хочешь?..
И протянул ему пруток, на котором еще оставался кусочек жирного мяса. Хиляк выпучил глаза. Трясучка помрачнел. Не хочет, проклятье… Он и сам-то этого мяса уже не хотел.
– Прости…
Хиляк развернулся и ринулся в толпу. Оглянулся испуганно через плечо, словно вырвался из рук опасного безумца. Может, так оно и было. Трясучка хмуро посмотрел на пенящуюся внизу бурую воду. Точь-в-точь такую, надо сказать, как у них на Севере.
Похоже, стать хорошим человеком было делом посложней, чем казалось.
Похититель костей
Открыв глаза, она увидела кости.
Длинные и короткие, толстые и тонкие, белые, желтые, коричневые, покрывавшие облезлую стену от пола до потолка. Сотни костей. Образующих узоры – мозаику, выложенную сумасшедшим.
Она перевела глаза, воспаленные, со слипшимися ресницами, в другую сторону, на огонек, весело пляшущий в закопченном очаге. С полки над ним ей улыбнулись безглазые черепа, искусно составленные друг на друга в три ряда.
Кости, стало быть, человеческие. Монцу прошиб холодный пот.
Она попыталась сесть. Ощущение тупой одеревенелости во всем теле сменилось болью так внезапно, что ее затошнило. Темная комната накренилась и поплыла. Монцу что-то крепко удерживало на ее твердом ложе. Но в голове стоял вязкий туман, и вспомнить, где она и как сюда попала, ей не удавалось.
Повернув голову, она увидела стол. На столе – металлический поднос. На подносе – аккуратно разложенные инструменты. Щипцы, пинцеты, иглы, ножницы. Маленькая, но острая с виду пила. Дюжина ножей, не меньше, всех видов и размеров. Глаза ее расширились, взгляд обежал полированные лезвия – прямые, кривые, зазубренные, поблескивавшие в свете очага холодно и безжалостно. Инструменты хирурга?
Или палача?
– Бенна?
Вместо голоса раздался невнятный хрип. Язык, горло, ноздри, внутренности казались чувствительными, как лишенная кожи плоть. Монца снова попыталась сесть, но смогла только слегка приподнять голову. Даже это ничтожное движение вызвало острую боль в шее и плече, отдалось сильной коликой в ребрах, правой руке и ногах. Вслед за болью явился страх, от страха стало еще больнее. Дыхание участилось, воспаленные ноздри судорожно раздулись.
Шлеп, шлеп.
Монца замерла, прислушиваясь. От тишины закололо в ушах.
Скрежет – повернулся ключ в замке.
Съежившись, с бешено колотящейся в висках кровью, терзаемая болью в каждом суставе и каждой мышце, она прикусила язык, чтобы не закричать.
Скрип – открылась дверь. Стук – закрылась. Раздались шаги – чуть слышные, но горло у нее сдавило страхом. На пол упала тень – кого-то огромного, горбатого, жуткого. Взгляд Монцы беспомощно заметался по углам. Ничего не сделаешь, остается только ждать… худшего.
В дверном проеме появился человек, прошел мимо нее к высокому шкафу. Мужчина – всего лишь среднего роста на самом деле, с короткими светлыми волосами. Горбатой тень его казалась из-за холщового мешка на плече. Фальшиво напевая что-то себе под нос, он принялся освобождать мешок, каждый вынутый предмет ставя бережно на соответствующую полку и вертя его так и сяк, чтобы добиться нужного положения.
Если хозяин этого странного места и был чудовищем, то весьма дотошным, ценящим мелкие детали.
Бесшумно прикрыв дверцы, он аккуратно свернул пустой мешок и сунул его под шкаф. Снял куртку, повесил на крюк, отряхнул с нее рукою какой-то мусор, повернулся и застыл, обратив к Монце бледное худое лицо, не старое еще, но изрезанное глубокими морщинами, с выпирающими скулами, с темными кругами под глазами, в которых мелькнуло изумление.
Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Потом его бледные губы искривила неприятная улыбочка.
– Очнулась?
– Ты кто? – вырвался из пересохшего горла Монцы испуганный шепот.
– Мое имя значения не имеет, – ответил он с едва заметным союзным акцентом. – Достаточно сказать, что я занимаюсь естественными науками.
