Страсти по реквизиту

Александр Абакумов

Страсти по реквизиту

Страсти по реквизиту

«В некотором царстве, в некотором государстве жили-были…» – так в прежнее время обычно начинались сказки. Простыми и незатейливыми кажутся нам сейчас услышанные в детстве истории, вспоминаются они со странной, необычайной теплотой, хотя почти позабыты и сюжет, и герои, а осталось в памяти только это трогательное «…жили-были».

В одном театре, провинциальном и ныне закрытом, жили-были незаметные и неизвестные никому артисты, без которых не обходился ни один спектакль. На поклон они не выходили, аплодисменты не им предназначались, но и сожаление части зрителей о зря потраченном времени относилось не к ним. Эта странное сообщество жило своей молчаливой, разноцветной жизнью – знакомилось с новенькими, провожало в последний путь стариков, теряло и обретало доверие друг к другу…, в общем, всё было как у людей. Да, совсем как люди, они ссорились и мирились, влюблялись и сердились, плели интриги, были обидчивы и тщеславны. Мудрецы и простаки, они наизусть знали все роли и могли, в случае чего, незаметно подсказать текст растерявшемуся актёру, но вот счастливой возможности иметь на сцене собственный голос у них не было. Такое поражение в правах происходило откуда-то свыше, а отнюдь не от дирекции… Удивительная их жизнь подчинялась особым законам. Множество странных правил свято соблюдалось в этом коллективе, превращая в тайну собственное существование и, видимо, поэтому заметно оно было лишь некоторым, совсем уж искушённым зрителям, которые знали их, конечно, давно, но по именам никогда не называли. Не пугайтесь, не было в этом ничего страшного, ибо настоящие имена этих незаметных мастеров постоянно менялись в зависимости от того, в каком спектакле они были заняты. Это немного усложнит мой рассказ, но я что-нибудь придумаю, и возможно, как раз это самое обстоятельство и поможет всем нам посмотреть на сказку с разных её сторон…

В тот день давали «Нас обвенчает прилив» – спектакль большинством зрителей тепло принимаемый и наш герой был на сцене единственным в своём роде. Смотрелся он хорошо даже с последних рядов, ибо зал был небольшой. Можно было восхититься изящным для столь пожилого господина, нет, не выправкой – станом, а руки его навсегда замерли в положении, в каком пребывают руки дирижёра оркестра в финале какой-нибудь симфонии. Пьеса же была из французской жизни, и гордый наш герой носил, соответственно, французское имя Жан-Жак.

– Ну-у-у, – скажете Вы, растягивая гласную и морща нос, – прямо таки Жан-Жак?

И уже обращаясь непосредственно к нашему знакомцу:

– А фамилия Ваша случайно не…?

На такие вопросы Жан-Жак не отвечал, со значительным видом смотря собеседнику в глаза и поднимая брови. Кто был поумнее и посмелее, тот свой взгляд не отводил, а использовал сказанную только что глупость себе же на пользу – ещё долго воспоминание о полученном впечатлении волновало и тревожило человека. И то правда, мне не раз приходилось испытывать это на себе. Нелишним будет сказать, что Жан-Жак был господин близорукий и кареглазый, а так как он был в то время уже в весьма почтенных летах, то можно было найти в его зрачках все оттенки дорогого, старого коньяка, да ещё с синей, едва заметной поволокой, словно коньяк тот виделся через стекло бокала. Что и говорить, опьяняющим был этот взгляд, многие не выдерживали.

После спектакля ему оказывалась особая честь – на руках относили его за кулисы, где он мог перевести дух, осмотреться, поразмышлять о своём окружении и ещё кое о ком… Этот «кое-кто» был с ним одной прекрасной крови – частью театрального реквизита, но если, таких как Жан-Жак, оригиналов в труппе было несколько, то этот «кое-кто» была (да, именно «была»!) единственной и абсолютной королевой, вершиной сверкающей и недосягаемой, привыкшей к любовным признаниям – выслушивать дифирамбы в свою честь становилось для неё уже рутиной. В молодости она даже собирала эти послания в альбом, но потом бросила. Имя её было почему-то греческое – Элени… Может быть это потому, что так звали прекрасную жену царя Менелая, но точно не могу сказать. Итак, старинный театральный стул Жан-Жак (повторяю, имя его менялось от постановки к постановке, но давайте уж так и будем называть его впредь какое-то время, чтобы не запутаться) был давно и безответно влюблён в такую же старинную, сверкающую хрусталём люстру, висящую под потолком за кулисами скромного театра и освещавшую собой все триумфы и провалы театральных действ. Когда-то очень давно её подвесили там после крайне неудачного спектакля, вскоре со скандалом снятого, и позабыли о ней, словно она была виновата в провале. Лишь однажды какие-то нетрезвые молодые люди, смеясь и путаясь в проводах, подвели к ней электричество; понравилось это может и не каждому, но всё оставили как есть, ибо в технике никто не разбирался, парней тех так и не нашли, а у местного электрика и без того дел было по горло. Сияла Элени под потолком в узеньком коридорчике как солнце, но особенно прекрасна она была театральной ночью, когда электричество выключали, и горячие тела прожекторов рампы остывали после всех страстей, происшедших на сцене. Тишина и темнота охватывали всё новые и новые пространства, и, словно далёкие звёзды, мерцали под потолком холодные искры хрустальных созвездий… Было от чего поехать умом натурам романтическим, но в один прекрасный день Жан-Жак сказал себе:

– Годы проходят, а ты всё не повзрослеешь никак… Ну посмотри же на себя! Каждый вечер, когда рабочие выносят тебя со сцены, освобождая место для новых декораций, и ты на их плечах, похожий на мёртвого Гамлета, коего несут суровые капитаны, проплываешь под Элени, парящей под потолком, ослепляющей тебя и обжигающей, ну разве ты не чувствуешь себя отверженным, обожжённым и незрячим?

Конечно, он это понимал. И вот однажды, запертый на складе реквизита среди прочих граждан этой необычной страны, он почему-то долго не мог уснуть. Вдруг почувствовав, что начал тяготиться переживаемым чувством, раз в год по капле дарившим тепло – и тогда оживала в его душе надежда, но чаще оставлявшим одиноко блуждать в каких-то жутких лабиринтах, старый Жан-Жак в бессилии опустил свои руки: это означало, что дирижёр завершил свой труд, музыка смолкла. Оркестр в его душе отставил свои инструменты и в молчании ещё чего-то от него ожидал, музыканты переглядывались и не расходились, а он всё пытался убедить себя, что наступила тишина. Звуки последних нот исчезли в прошлом, а в настоящем не было ничего, в чём бы он мог себя утвердить. Огляделся – пыль покрывала старые вещи вокруг, дышалось тяжело, через всю комнату неслышно пробежала мышь… В этом сером полумраке с ужасом прозрел он все грядущие годы, уже ожидающие его именно здесь, перехватило дыхание и захотелось было потревожить спящих, но так много их было вокруг, что оставил он в покое этих несчастных. И замыслил побег.

Непросто, очень непросто радикально изменить свою жизнь. Не верьте тому, кто говорит обратное. Подвести черту, шагнуть в другую реальность, зная, что к прежней возврата не будет – на это способен не каждый. Неудачный брак, постылая работа, вынужденное молчание или осознанная, жизнерадостная ложь…, да мало ли причин для ухода? Они у каждого свои, но наступает момент, когда разверзается под ногами земля и приходится прыгать чтобы спастись. Вот и скромный мой герой, не поймав в очередной раз с небес даже равнодушного взгляда, с какой-то странной лёгкостью решил обрести свободу от каждодневных сомнений, мучительных поисков собственного голоса в общем хоре… Какие путы следует оборвать прежде, он, конечно, не знал. Может быть, для начала поменять имя и отзываться, например, на Александра? Или какого-нибудь Лео? Что ж, пусть будет последнее, так короче. Неизвестность пугала Лео, насмотрелся он на подобные примеры. Кто-то (имена их хорошо запомнились) сумел вырваться на простор, но многие, очень многие возвращались, встречаемые кто смехом, кто презрением, редко кто – пониманием и сочувствием. Похожим на кого-то из них придётся стать и ему, раз желание обрести себя захватило его бесповоротно. Людям, тем хоть немного, но проще – они могут двигаться, договариваться, сопротивляться. Предметам же, кажущимся неодушевлёнными, остаётся только внушать окружающим свои желания и ждать. К чему он и приступил с успехом быстрым и неожиданным. Получилось так, что по неизвестным никому, кроме самого Лео, причинам, его перестали отправлять ночевать на склад, где в печали, как цирковые звери, проводили ночи его братья и сёстры по реквизиту. Перестав участвовать в спектаклях и обосновавшись в самом конце тёмного и длинного коридора, он первые дни наслаждался новым своим положением, которое так счастливо избавляло его от мучительной необходимости каждый день видеть Элени. Удивительно, но местечко, где он с такой радостью поселился, вскоре стало весьма популярным. Порой забредал сюда пожилой рабочий сцены, отсиживался, тяжело дыша, и уходил прочь по своим делам. Или артист, проходящий по коридору стремительной походкой, вдруг останавливался и, озираясь, навещал Лео в тёмном его закутке, доставал из кармана плоскую фляжку и прикладывался к ней. А однажды молодая парочка осыпала здесь друг друга поцелуями, тихо и счастливо смеясь. Жизнь настоящая, полная, неожиданная проходила перед беглецом Лео, и он продолжил внушать проходящим свои странные, запретные мысли, под действием которых угол этот вскоре опустел. Старый стул преодолел собственную неподвижность способом неоригинальным в наших краях – был он кем-то украден и таким романтическим образом покинул навсегда и театр, и его обитателей. И никто этого даже не заметил.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.