скачать книгу бесплатно
Моя вторая жизнь
Шарон Крич
Динни 12 лет, а она уже успела пожить в 12 разных городах. Когда её отец в очередной раз отправляется на поиски «подходящей возможности», неудивительно, что дядя и тётя увозят Динни в американскую школу в Швейцарию, где они преподают. Устав от постоянных переездов, Динни полна решимости не привязываться к своему новому окружению, но среди ребят со всех концов света она находит верных друзей и своё место в жизни.
Шарон Крич
Моя вторая жизнь
Посвящается
Анне Марии Ликурзи Крич
и Мэри Крайст Флеминг
Спасибо Мелиссе Майер
за то, что помогла вспомнить итальянский
loomability Copyright © Sharon Creech, 1998 This edition published by arrangement with Writers House LLC and Synopsis Literary Agency.ю
Карта нарисована Викторией Тимофеевой
© Захаров А. В., перевод на русский язык, 2019
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019
Моя вторая жизнь
«Я становлюсь прозрачным глазом…»
Ральф Уолдо Эмерсон,
«Природа»
Моя вторая жизнь началась, когда меня похитили двое совершенно незнакомых людей. Мама, которая тоже была сообщницей в похищении, сказала, что я преувеличиваю. Ну да, незнакомцы не были совсем уж незнакомыми. Я два раза с ними встречалась: это мамина сестра и её муж, тётя Сэнди и дядя Макс. Они внезапно ворвались в наш маленький городок на холмах Нью-Мексико и всю ночь разговаривали с мамой. Наутро тётя и дядя насильно усадили меня в свою машину (ладно, допустим, не совсем насильно, но моего мнения при этом похищении никто не спрашивал). Рядом поставили коробку моих вещей, и мы поехали в аэропорт Альбукерке.
Глава 1
Первая жизнь
В своей первой жизни я жила с мамой, старшими братом и сестрой (их звали Крик и Стелла) и отцом, когда тот был не в разъездах. Отец был водителем грузовика, иногда – механиком, или сборщиком урожая, или ощипывателем птицы, или маляром. Он называл себя «Джек-знаю-все-ремёсла[1 - Jack-of-all-trades (англ.) – человек, который умеет «всё по чуть-чуть».]». Его и правда звали Джек, но иногда в городе, в котором мы тогда жили, для него не находилось вообще никаких дел, и он уезжал искать работу в другое место. После этого мама начинала собирать вещи, а мы ждали, пока он позвонит и скажет, что пришло время и нам присоединяться к нему.
Он всегда говорил: «Я нашёл нам замечательное место! Вот увидите!»
Каждый раз, когда мы переезжали, коробок у нас становилось всё меньше и меньше. Мама всегда спрашивала: «Тебе действительно нужны все эти штуки, Динни? Это же просто вещи. Оставь их».
К тому времени, как мне исполнилось двенадцать, мы вслед за отцом проделали путь: Кентукки – Виргиния – Северная Каролина – Теннесси – Огайо – Индиана – Висконсин – Оклахома – Орегон – Техас – Калифорния – Нью-Мексико. А все мои вещи помещались в одну коробку. Иногда мы жили посреди шумного города, но чаще всего папа находил нам покосившийся домик на заброшенной дороге поблизости от какого-нибудь богом забытого городка.
Мама была городской девушкой, а отец деревенским парнем, и, насколько я могла понять, мама тратила очень много времени, пытаясь забыть, что когда-то была городской. Но когда мы всё-таки жили в центре большого города, было ясно, что именно в городе она по-настоящему дома и здесь ей место. Она находила работу в каком-нибудь офисе или студии дизайна, а не в столовой. Она знала, как ездить на автобусах и передвигаться в большой толпе, и словно не слышала шума клаксонов, сирен и отбойных молотков.
А вот отца это всё сводило с ума. «Я знаю, что здесь есть работа, – говорил он, – но здесь слишком много людей и машин повсюду. Просто выйдешь на дорогу – и уже рискуешь умереть. Не то место, чтобы растить детей».
После того как он говорил что-то подобное, мама становилась очень молчаливой, и довольно скоро он уже начинал искать новое место, а она снова собирала вещи. У моей сестры Стеллы была теория, что папа постоянно перевозит нас с места на место, чтобы нас не нашла мамина семья. Он не доверял никому из её братьев и сестёр, да и родителям тоже. Он считал, что они «напыщенные» и обязательно станут уговаривать маму вернуться в Нью-Йорк, откуда она родом. Ещё он говорил, что они смотрят на нас задрав нос.
Однажды, когда мне было семь или восемь и мы жили в Висконсине – или нет, может быть, в Оклахоме, или вообще в Арканзасе (о, я забыла упомянуть Арканзас – мы там прожили месяцев шесть), я вернулась из школы и увидела на кухне худую женщину с седыми волосами, собранными в тугой пучок. Прежде чем я успела снять куртку, она заключила меня в объятия, обдав запахом парфюма, и назвала кариссимой[2 - Carissima (итал.) – родная.] и своим милым котёнком.
– Я не котёнок, – ответила я, выбегая через боковую дверь.
Крик бросал баскетбольный мяч в невидимое кольцо.
– Там какая-то леди, – сказала я.
Крик прицелился, бросил мяч по красивой высокой дуге и провожал его взглядом до тех пор, пока он не врезался в крышу соседского гаража.
– Глупости, – сказал он. – Это не леди. Это твоя бабушка Фьорелли.
Тем вечером, уже после того, как я легла спать, за занавесками, разделявшими кухню и боковую комнату, завязался серьёзный спор. Папы не было – едва завидев нашу леди-бабушку, он выбежал из дома, даже не поздоровавшись. В кухне сидели мама и бабушка.
Мама рассказывала ей, какой папа находчивый, что он умеет делать всё что угодно и что наша жизнь очень богатая и насыщенная. Стелла, лежавшая на соседней кровати, заметила:
– Мама – мечтательница.
– Богатая? – тем временем спросила бабушка. – Это богатая жизнь?
Мама не уступала.
– Деньги – это не всё, мам, – ответила она.
– А зачем ты разрешила ему назвать мальчика Крик? Что это вообще за имя такое? Словно в каком-нибудь амбаре вырос.
У родителей был уговор. Мальчикам имена давал папа, а девочкам – мама. Папа сказал, что назвал Крика в честь маленького прозрачного ручейка, который тёк возле дома, где они тогда жили. Однажды, когда я в школьном сочинении написала crick («ручеёк»), учительница зачеркнула это слово и сверху написала creek. Она сказала, что crick – это не настоящее слово. Папе я этого не сказала. Крику – тоже.
Свою первую дочь (мою сестру) мама назвала Стелла Мария. Потом появилась я, и мама явно приберегла для меня нечто особенное, потому что назвала меня Доменика Сантолина Дун. Моё имя означает «Воскресенье-Южная-Лесная-Река». Я родилась в воскресенье (по словам мамы, это значит, что я благословлена), а в то время мы жили на Юге недалеко от леса и реки. Моё имя произносится по-итальянски ДомЭника. Доменика Сантолина Дун. Язык сломаешь, пока до конца договоришь, так что чаще всего меня зовут Динни.
На кухне бабушка Фьорелли продолжала натиск.
– Ты должна подумать о себе, – сказала она. – Подумать о детях. Они могли бы учиться в такой же школе, в какой работает твоя сестра. Твоему мужу нужна настоящая работа…
– У него есть настоящая работа…
– Каждые шесть месяцев – новая? Баста! – перебила бабушка. – Почему он ни на одной работе не задерживается дольше шести месяцев? Чем он вообще занимается? Почему он не поступил в университет, чтобы потом найти настоящую работу? Как вы вообще собираетесь выбираться из этой трясины?
– Он ищет подходящую возможность, – сказала мама. – Он умеет делать что угодно – вообще что угодно. Ему просто нужно пробиться…
Бабушкин голос становился всё громче с каждой новой фразой. Она уже орала как разъярённый бык:
– Пробиться? Е ridicolo![3 - Смешно! (Итал.)] Куда он вообще пробьётся, если у него даже высшего образования нет? Ответь мне!
– Не всем нужно высшее образование, – сказала мама.
– Когда мы, я и твой отец, приехали в эту страну, мы не знали ни слова по-английски, но вы, дети, получили высшее образование…
Стелла кинула в меня подушкой.
– Не слушай, Динни, – сказала она. – Спрячь голову и засыпай.
Впрочем, даже подушка не заглушила бабушку Фьорелли. Та не умолкала.
– А ты что? – спрашивала она у мамы. – Ты художница с отличной подготовкой, но я готова поспорить, что у тебя даже собственной кисточки нет.
– Я рисую, – сказала мама.
– И что ты рисуешь? Стены? Покосившиеся, облупившиеся стены? Баста! Ты должна поговорить с сестрой…
На следующее утро бабушка Фьорелли уехала. Уехал и папа – искать новое жильё. Прознал о новой интересной возможности, как он сказал.
И мы следовали за ним, от возможности к возможности, а на пути Крик влипал во всё новые и новые проблемы. Крик говорил, что он не виноват, что куда бы мы ни приезжали, он встречается с какими-то людьми, которые заставляют его совершать плохие поступки. Крик говорил, что какие-то мальчишки в Оклахоме подговорили его кинуть камень в окно школы, какие-то мальчишки в Орегоне подговорили его проколоть шину, какие-то мальчишки в Техасе подговорили его выкурить косячок, какие-то мальчишки в Калифорнии подговорили его сжечь амбар, какие-то мальчишки в Нью-Мексико подговорили его угнать машину…
Каждый раз, когда мы переезжали, папа говорил ему: «Можешь начать жизнь заново».
А ещё с каждым переездом Стелла становилась всё молчаливее. Стоило нам неделю провести в каком-нибудь новом городке, парни днями и ночами начинали стучаться к нам в двери и спрашивать её. Самые разные парни – суровые, клёвые, тихие, даже совсем ботаники.
В Калифорнии, когда ей было шестнадцать, она одним воскресным вечером пришла домой, проведя выходные якобы с подругой, и сказала, что вышла замуж.
– Нет, не вышла, – сказал папа.
– Ну, ладно, не вышла, – ответила она и ушла спать.
Она рассказала мне, что вышла замуж за морского пехотинца, и показала свидетельство о браке. Морской пехотинец отправлялся в далёкую экспедицию. Стелла начала есть, есть и есть. Она становилась всё круглее, круглее и круглее. Когда мы были в этом городке, на холмах в Нью-Мексико, однажды ночью она меня разбудила и сказала:
– Приведи маму, и поскорее.
У Стеллы начались роды. Папа был в отъезде, Крик сидел в тюрьме, а Стелла рожала.
Такой выдалась последняя неделя моей первой жизни.
Глава 2
Точечка
Сны Доменики Сантолины Дун
Мама запихнула меня в коричневую картонную коробку, заклеила её скотчем и отдала незнакомцам. Меня куда-то везли, а потом запихнули в багажный отсек самолёта и поставили рядом с другой коробкой, из которой доносилось гавканье. В моей коробке неожиданно нашёлся собачий бисквит, и когда я почувствовала сильный голод, я съела его.
Моя вторая жизнь началась, когда меня похитили двое совершенно незнакомых людей. Мама, которая тоже была сообщницей в похищении, сказала, что я преувеличиваю. Ну да, незнакомцы не были совсем уж незнакомыми. Я два раза с ними встречалась: это мамина сестра и её муж, тётя Сэнди и дядя Макс. Они внезапно ворвались в наш маленький городок на холмах Нью-Мексико и всю ночь разговаривали с мамой. Наутро тётя и дядя насильно усадили меня в свою машину (ладно, допустим, не совсем насильно, но моего мнения при этом похищении никто не спрашивал). Рядом поставили коробку с моими вещами, и мы поехали в аэропорт Альбукерке.
Я всё ещё жила в режиме «пузыря». Мне казалось, что вокруг меня гладкий пузырь, достаточно прозрачный, чтобы через него можно было видеть, но при этом достаточно крепкий, чтобы не выпускать меня. Словно огромный прозрачный пляжный мячик. Я представляла, словно в этом мячике-пузыре есть поры, через которые я могу впускать всякие штуки снаружи, разглядывать их, а потом выкидывать обратно, если они мне не нравятся. Во время поездки до Альбукерке поры были полностью запечатаны. Но когда мы добрались в аэропорт, я уже ничего не могла поделать – несколько довольно-таки непослушных пор открылись сами по себе.
Я никогда не летала на самолётах. Дядя Макс отдал мою коробку с вещами женщине в форме. Тётя Сэнди купила мне «M&M’s» и иллюстрированную книгу сказок. Я уже была слишком взрослой для сказок и так ей и сказала, но она ответила:
– Скажу тебе по секрету, я сама читаю их постоянно, а я ведь уже совсем старая!
Мы посидели в комнате, потом встали в очередь, прошли по туннелю и сели в узкие кресла – это и оказался самолёт. Когда самолёт начал разгон по взлётной полосе, я полностью запечатала свой пузырь, готовая к крушению. Я знала, что самолёт не взлетит в воздух, как должен. Я нагнулась и обхватила колени, как было указано на маленькой карточке-инструкции в кармане сиденья. Тётя Сэнди похлопала меня по спине.
– Мы все умрём! – сказала я.
Шум был ужасный – оглушающее шипение и рёв, – и всё это время тётя Сэнди хлопала меня по спине, словно ей было всё равно, расплющит её в крушении или нет. Потом верхняя часть самолёта поднялась, и он вместе с людьми и всем остальным взмыл в воздух. Мы полетели.
Мы летели! Я не отлипала от иллюминатора, пока мы летели над страной. Я была в небе, мы пролетали прямо через облака, а иногда видели пушистые белые подушки облаков под нами, а иногда облаков вообще не было, и мы видели горы и реки, и озёра, и дороги. Вот под тобой город, потом моргаешь – а его уже нет, а вместо него – пустыня, или новые горы, или холмы, или равнины. Зелёная земля и коричневая земля. Просто чудо.
Это было совершенно не похоже на езду на машине, когда видишь только чуть-чуть тут и чуть-чуть там: дом, дерево, заправка, опять дома, опять деревья, поля. В машине всё начинает сливаться, и кажется, что ты одновременно нигде и везде. А вот в самолёте ты видишь, как всё расстилается под тобой, словно живая карта или широкая-широкая живая фотография, а ты висишь над ней и точно знаешь, где ты. Ты – точка, летящая во многих милях над штатом Оклахома, где ты когда-то жила вон на том клочке земли, а теперь ты точка над Арканзасом, где даже забыла, что жила, а теперь – над Теннесси и над Виргинией. Ты – маленькая точка.
Точнее, я: Динни-Точечка.
Самолёт приземлился и снова не потерпел крушение, и мы поехали домой к тёте Сэнди и дяде Максу в Вашингтон, округ Колумбия, где были два работающих туалета, чистый ковёр и белые стены с картинами в рамах. Отец, который во время моего похищения искал очередную возможность, позвонил и, плача в трубку, пожелал мне удачи с моей возможностью.
Я не хотела слышать, как он плачет, да и «возможности» никакой не хотела, но тётя Сэнди и дядя Макс казались очень взволнованными, так что я решила делать всё, что мне говорят, пока не смогу спланировать побег. Мне казалось, что всё это происходит с кем-то другим. С этой Доменикой Сантолиной Дун. А я оставалась Динни-в-пузыре, и я просто наблюдала, планируя побег для Доменики.
На следующий день эта Доменика Сантолина Дун сфотографировалась и подала заявление на паспорт, а через две недели мы снова поехали в аэропорт. На этот раз мы летели в ночь через океан, а посреди ночи прямо над океаном взошло солнце – р-раз, и утро настало ещё до того, как ночь закончилась, и мы ели настоящую еду, а не собачьи бисквиты. Самолёт облетел остроконечные, усыпанные снегом горы и приземлился (не потерпев крушения) в швейцарском Цюрихе. Я оказалась за границей.
Дядя Макс должен был стать новым директором школы в Лугано на юге Швейцарии, а тётю Сэнди позвали туда учительницей, а Доменика Сантолина Дун теперь будет жить с ними и ходить в их школу. Доменика Сантолина Дун в Швейцарии. Интересная возможность.
Глава 3
Возможность
На вокзале в Цюрихе люди толпами носились туда-сюда, как испуганные животные. Поезда стояли рядом друг с другом, словно ряд фургонов-скотовозок, и люди выходили из них и заходили. Мы стояли под расписанием.
– Четвёртая платформа, – сказала тётя Сэнди. Она была похожа на маму, но одета в красивую одежду, наверняка тщательно подобранную. Голос её тоже напоминал мамин, но говорила она быстрее, чем мама. – Вон там, в конце – бежим!
– Ты уверена? – спросил дядя Макс.
Он был очень высоким, с кудрявыми чёрными волосами и вообще ничем не напоминал папу. Он выглядел как человек с рекламного плаката – чистый и аккуратный, даже после долгого полёта. А у меня на кофте до сих пор были крошки от ужина.
– Этот? – продолжил дядя Макс. – Он останавливается в Лугано?
Тётя Сэнди махнула рукой в сторону расписания, там были обозначены остановки.
– Вот, видишь? Арт-Гольдау, Беллинцона, Лугано…
Дядя Макс побежал по серой платформе, толкая перед собой тележку с их чемоданами и моей коробкой.
– Динни! – крикнул он через плечо. – Не отставай…
Они купили мне новую одежду и новые чёрные туфли, от которых у меня очень болели ноги, но я притворялась, что ничего у меня не болит, потому что новые туфли стоили кучу денег. И у них будто был собственный разум. Они постоянно сталкивались друг с дружкой, из-за чего я спотыкалась, и мне приходилось смотреть вниз и приказывать им поворачиваться в нужном направлении. Иногда мне казалось, словно я пытаюсь разнять двух маленьких ссорившихся детишек.
Вокруг нас сновали люди, переговариваясь на немецком, французском и итальянском. Для меня это звучало примерно как ахтеншпит-фликеншпит, и непа-сипа, и буль-булино джантино буль-булино. А потом я вдруг поняла, что узнаю некоторые итальянские слова: Чао! Арриведерчи! Андьямо![4 - Andiamo (итал.) – идём скорее.] Мама иногда произносила их. Мне хотелось остановиться и прислушаться к тому, что все говорят. Они словно говорили загадками, и мне нужно было дождаться подсказку, чтобы понять их. Может быть, они говорят «Пожар! Пожар!» или «Бегите! Спасайтесь!»
– Динни! – позвала тётя Сэнди. – Скорее!
