скачать книгу бесплатно
– Что? Что, милый? – испугалась она.
– Женя! Я ведь мог и не дойти! Я же не знал, не знал, что ты здесь!
– Но ты же дошёл, – улыбнулась Женя. – Успокойся.
Она мягким нажимом на здоровое плечо уложила его. Он всё ещё смотрел на неё расширившимися глазами, но кожа на здоровой щеке уже темнела.
– Уже поздно, да?
– Да, – кивнула она. – Пора спать.
Он опустил веки. Женя поправила ему одеяло и встала.
Эркин лежал, закрыв глаза, но не спал. Слушал, как Женя укладывается спать. Сквозь веки ощутил наступившую темноту. Звуки босых шагов, укладывающегося тела и натягиваемого одеяла. И тишина. Только сонное дыхание. Значит, комендатуры нет, вот почему эта сволочь здесь так гуляет. Как же ему здесь жить? На что жить? Уйти? Куда? И зачем? Где комендатура, там патрули, а если опознают, тогда что? Нет, уйти он не может. На что жить? Плечо б зажило, а там… он любую работу возьмёт. Он сможет, всё сможет… Смог же тогда…
…Те дни в имении слились в один изматывающий день. Он знал одно: не упасть, упавшего добивают. Утром вставал, таскал воду, поил, засыпал корм, доил, убирал, шёл в рабскую кухню, что-то ел, возвращался в скотную, снова таскал, убирал, чистил, засыпал, доил, мыл, засыпал, поил, чистил, таскал, шёл в рабскую кухню, что-то ел и снова шёл в скотную… И всё время боль, страшная раздирающая боль… И всё время хриплый ненавидящий голос Зибо. Надзирателей он и не слышал, только Зибо. И повиновался этому голосу как надзирательскому. Только молча, без положенного «да, сэр». Ему что-то говорили, он молчал. И в рабской кухне он молчал и только молча бил того, кто уж слишком нахально подсовывался к нему. Тогда его и прозвали Угрюмым. Угрюмый, Morose, Мэроуз. Угрюмый так Угрюмый. Он не спорил. А потом горячка и боль кончились, и тупое оцепенение заглотало его, только одно помнил: не упасть, упавшего добивают. Он смог. Устоял. И в рабской кухне ему уже никто не заступал дороги. И он стал различать мир вокруг себя. А в тот день он полез наверх сбросить сенные брикеты. Зибо внизу принимал их и укладывал поближе к выходу. Брикеты были тяжёлыми, и проволока перетяжек резала пальцы. На шестом брикете Зибо крикнул, что хватит. Он выпрямился и увидел в слуховое окно небо и вершины деревьев, и вдохнул сенной воздух, сладкий и горький сразу. Зибо звал его, а он стоял и дышал этим воздухом. Потом подошёл к краю помоста и заглянул вниз, в перекошенное яростью лицо Зибо. Ему стало смешно. Чего он столько терпел от этого?.. Он присел на корточки и посмотрел прямо в глаза Зибо.
– Слушай ты, старик, – Зибо замолчал, будто подавился своей руганью. – Что я от хозяев терплю, от тебя не буду. Понял? А ругаться я и сам умею, – и выстрелил длинной питомниковой фразой.
Он спрыгнул вниз, готовый к драке. Но Зибо не стал драться. И ругаться перестал. Вдвоём они молча переложили брикеты. И потянулась обычная дневная работа. Только Зибо молчал. Вечером в рабскую кухню он шёл как всегда, сзади Зибо. Он не хотел задираться, а молчание Зибо его устраивало. И он назвал Зибо стариком, это не оскорбление, это хуже… раб не стареет, старый раб не нужен, ему одна дорога – на Пустырь, нет страшней угрозы и хуже участи. А уже потом, обихаживая на ночь коров, он зацепился за торчащую из брикета проволоку и разорвал рубашку. Зибо только покосился на него, но когда вернулись в свой закуток, молча кинул ему мешочек, что хранил под своим изголовьем. Он поймал его на лету и, уже догадываясь о содержимом, раскрыл. Да, всякая нужная мелочёвка. И тряпка с вколотой в неё иголкой и намотанными на уголки тряпки нитками. Он достал тряпку, затянул завязки. Зибо стоял к нему спиной, и он молча бросил мешочек ему на нары. В закутке у них никакого света не было, только от стойл, когда дверь открыта, и он ушёл в молочную. Включил маленькую лампочку у стола с удойными книгами, снял рубашку и принялся за работу. В молочной было холодно, но зато отсюда свет не виден. Они и в питомнике, а при нужде и в Паласе втихаря чинились по мелочи. Одежда – хозяйская, и за порчу могло сильно влететь. Так что шить он умел. Но порезанные пальцы плохо слушались, и дело шло медленно. Он уже заканчивал работу, когда за спиной открылась дверь. Если надзиратель, то всё. Пузырчатка ему обеспечена. Он медленно обернулся и увидел Зибо. За иголку свою испугался, что ли? Зибо стоял и молчал, и он молча вернулся к шитью. Затянул последний стежок, оборвал нитку, вколол иголку в тряпку и встал. Зибо стоял уже рядом, и, повернувшись, он оказался с ним лицом к лицу. Он стоял и смотрел ему прямо в лицо и видел, как у Зибо дёргалось лицо, дрожали губы, будто хотел и не мог сказать.
– Ты раб? – наконец выговорил Зибо.
– Раб, – кивнул он.
– Клейма… клейма где?
– Клейма? Зачем? – он не понял сначала, но тут же сообразил, что его всё ещё принимают за отработочного, вот дураки, знают же, что он спальник, спальники отработочными не бывают, все питомниковые, все рабы по рождению. – Я раб, из питомника. Зачем мне клейма?
– Так, так ты с рождения раб?
– Да, – пожал он плечами. – Так что?
– Так, так ведь… – Зибо торопился, путался в словах. – Я не помню… нет, была одна! Красная… ты в неё пошёл… была… индианка… привозили…
– Нет! – крикнул он. – Я питомничный!
– Так её, верно, из питомника и привезли, а я-то… – Зибо неуклюже затоптался, и он вдруг с ужасом увидел, что Зибо плачет. – По закону… положено… десятого… тебя выбрали, а ты в неё пошёл, а тебя, тебя нашли… десятого… а я-то, я-то уж думал…
Зибо врал, самому себе врал, он же видел это, понимал и ничего, ничего не сказал старику. Спорить без толку, когда раб самому себе врёт и сам же верит этому.
– Сын, сынок…
Зибо потянулся обнять его, и он отшатнулся. За это всегда били и отправляли в Джи-Палас, для джентльменов. Зибо опустил руки и беспомощно стоял перед ним. И плакал. Он молча сунул Зибо в руку тряпку с иголкой и ушёл в их закуток. Зибо пришёл позже, и он слышал, как Зибо подошёл к его нарам и стоял над ним, тихо всхлипывая. Он весь напрягся в ожидании. Если только дотронется – бить сразу. Но Зибо отошёл и лёг. И тогда он позволил себе заснуть…
…Эркин проснулся толчком от знакомого чувства опасности и не сразу понял, что его разбудило. Вокруг была та ночная тишина, к которой он уже начал привыкать, мягкая нестрашная темнота. И не болит у него ничего, ну, чуть зудят заживающие синяки. Что это было? Что? И вдруг понял. На улице. Вот оно! Молодые пьяные голоса орали «Белую гордость». Это ни с чем не спутаешь. Сколько он жил, под этот марш делались самые подлые, самые гнусные… Он сжал кулаки. Под него их сортировали в питомнике, по его сигналу начинали работать рабские торги. И волокли его в клетку под этот распев. Кого они там сейчас? А если… если узнали о нём, идут сюда? Страх туманил голову. Бежать, скрыться… Лежи – одёрнул он себя. Ты и шага не сделаешь, свалишься. Или пристукнут. И куда скроешься? Голоса удалялись, и он перевёл дыхание. Пронесло, на этот раз пронесло. Медленно распустил сведённые в комок мышцы. И не так уж много этих крикунов было. Это с перепугу показалось, что много. Ладно. Ещё день, ну, два, и он встанет. Рабу больше трёх дней на болезнь не дают. Три дня… да, вроде, три он как раз и отлежал. Кости есть, шкура цела, что ещё? Плечо? Разработает. И глаз… Будет видеть и ладно. Не выбили – уже хорошо.
Эркин медленно потянулся, пробуя суставы, осторожно повернулся на левый бок. Но привычка лежать только на спине – ещё в питомнике вбивали – была сильнее. В постели на боку – это когда работаешь. Но тело слушается, это главное, и он, довольный, снова вытянулся, уже забыв про разбудившие его голоса.
Женя уходила на целый день, и потому утро выдалось вдвойне хлопотливым. Накормив Алису и Эркина, она ещё раз повторила им все наказы, особо Эркину, чтобы не вставал.
– Сердце после жара сорвать легче лёгкого, – внушала она.
Он молча серьёзно смотрел на нее и кивал.
– Алиса, на улицу без меня ни ногой. Дома играй.
– Ага, – вздохнула Алиса.
– Эркин, – и уже по-английски: – присмотри за ней, ладно? – и по-русски: – будь послушной девочкой, и мама тебе кое-что принесёт.
И, чмокнув на прощание обоих, убежала.
Двойная смена – это контора, пробежка по магазинам, ещё одна контора и возвращение домой уже ночью на подгибающихся от усталости ногах и с гудящей от голосов и треска машинок головой. А завтра снова с утра. Но вторая работа давала возможность перекрутиться и даже побаловать Алису. Благо, там платили сдельно и каждый раз. Как всегда, в такой день Женя с утра заводила себя. Чтобы на весь день хватило.
И сегодня она быстро и чётко печатала, обсуждая появление в магазине старого Саймона консервов с Русской Территории. Кто бы мог подумать, что старый Саймон, этот рьяный поборник Чистоты-Расы-Во-Всём, первым заключит контракт с русскими, у которых, как всем известно, нет Расовой Гордости?! Но Саймон ради выгоды негра публично поцелует. Что тоже всем известно. Консервы мясные и, говорят, неплохие.
– Но слишком жирные! – заявила Этель.
– Жир тоже можно использовать! – возразила Ирэн. – Рациональность везде нужна.
– И потом, – затараторила Майра, – русские распустили рабов, пусть теперь нас и кормят.
Все с ней согласились.
Самооборона вчера перепилась и всю ночь шаталась по городу с песнями. Но песнями и ограничились, а на песни, говорят, комендатура не реагирует, и хоть так «Белую гордость» послушать. Общее кафе теперь самое модное место, а Крюгер открывает в своем ресторане Русский зал. Ну конечно, первый страх прошёл, комендатура не мешает жить, приходится подстраиваться.
– Джен, сходим к Крюгеру?
– Слишком дорого, Рози, – весело ответила Женя.
Она всегда о своей бедности говорила весело. Чтоб не думали, что она просит помощи.
– Ну конечно, – засмеялась Этель, – русскую кухню вы и сами знаете, ведь так, Джен?
– Конечно, – поддержала Майра.
– А в цветочном Эйбрунса появились махровые гвоздики.
– Настоящие махровые?
– Да, прямо шар на стебельке.
– И стоят, конечно, целое состояние.
– Но красивы, ах, как красивы.
Трескотня голосов и машинок преследовала Женю и в её стремительном беге за покупками. Слава богу, война кончилась, очередей стало заметно меньше, а денег ей всё равно никогда не хватало. И налетев на доктора Айзека, она даже не сразу поняла, что встреча, кажется, была не случайной.
– Добрый день, Женечка. Как ваши успехи в фармакопее? – заговорил он по-русски.
Женя почувствовала, что краснеет.
– Осложнений никаких не было? – и не понять, то ли спрашивает, то ли утверждает.
Смеющиеся глаза доктора помогли ей справиться с волнением.
– Да, спасибо, добрый день, – выпалила она всё сразу и светски добавила, – ваши советы мне очень помогли.
– Рад слышать, Женечка, рад за вас. И вот ещё что. Я старый человек, Женечка, одинокий. Мне и так хватает, а вам пригодится.
Из докторского саквояжа как бы сам собой появился аккуратный свёрток и как-то очень легко перелетел в её сумку и исчез под продуктами. Доктор проделал это с такой ловкостью и быстротой, какой Женя от него никак не ожидала.
– Но… но мне, право, неудобно…
– Неудобно, Женечка, сидя под столом, штаны, извините, через голову надевать. Я же один, Миша мой погиб, жена умерла, внуков нет. А сейчас всё так дорого, и хлопоты вам эти ни к чему. Только лишние разговоры пойдут. Так что всё нормально.
Женя оторопело хлопала глазами. О чём он говорит, какие хлопоты?! А доктор уже попрощался и удалился, озабоченно поглядывая на небо. Женя тоже посмотрела на быстро темнеющее небо, потом на часы и, ахнув, побежала на работу. А разговор с доктором ушёл куда-то вглубь. Дома она достанет, развернёт таинственный свёрток и уже тогда посмотрит и всё обдумает. А пока не до того. Успеть бы в контору до дождя. Утро было хорошее, и день солнечный, а сейчас – пожалуйста! Вот-вот хлынет.
На этот раз Эркину сразу заснуть не удалось. Алиса твёрдо решила вознаградить себя за три дня молчания и после ухода Жени подтащила к кровати стул и уселась на него. Эркин только вздохнул, но сопротивляться не стал.
Однако это оказалось легче, чем он ожидал. Алиса больше говорила сама, вполне удовлетворяясь тем, что он её слушает, и его краткими редкими ответами. А Эркин и не подозревал, сколько интересного можно узнать из детской болтовни. Говорила Алиса по-английски чисто, только изредка вставляя незнакомые ему, видимо, русские слова, но об их смысле можно было догадаться. Выговорившись, Алиса посмотрела на него, как-то смешно склонив голову набок, и вынесла решение.
– Ты хороший. Ты слушаешь. Маме всегда некогда, а во дворе со мной не разговаривают. Потому что я недоказанная. И ещё незаконная. А это очень плохо.
Она ждала его ответа, но он не знал, что сказать, и попытался дипломатично уйти в сторону.
– А у мамы ты спрашивала?
– Не, – замотала головой Алиса. – Она однажды услышала, как обо мне так говорят, и потом долго плакала. Я и не спрашиваю. А ты знаешь? Это плохо, ну, быть недоказанной?
– Нет, – резко ответил Эркин и, помолчав, осторожно сказал. – Ты хорошая девочка. А что другие говорят, просто не слушай.
У Алисы белая кожа, голубые глаза, светлые прямые и тонкие волосы, но она совсем, совсем не похожа на ту маленькую белую стерву из имения. Это ему только в бреду могло привидеться.
Алиса притащила к нему на кровать свои игрушки и познакомила его с Линдой, Тедди и Спотти. И он, как умел, поиграл с ней в гости. Вернее, он совсем этого не умел, и Алиса всё время подсказывала ему, что он должен говорить.
А потом на улице что-то случилось, и Алиса побежала к окну посмотреть, а когда вернулась, он уже спал. Алисе очень хотелось рассказать ему, что она там увидела, но будить не стала.
Потом она его всё-таки разбудила. Пообедать. И удалось ему это гораздо легче, чем вчера. Они даже ещё поиграли. За окном быстро темнело, и Алиса удивилась.
– Уже вечер? Тогда мама скоро придёт.
Эркин только осторожно пожал плечами. Алиса вдруг зевнула.
– Значит, вечер, – улыбнулся Эркин. – Иди спать. Только в одежде не ложись.
– Знаю, – отмахнулась Алиса и потащила игрушки в свой угол.
Он уже не слышал, как она легла. Тяжёлое чёрное забытьё наваливалось на него, пока не придавило. Он опять куда-то стремительно падал, и путались мысли…
…Обиходив скотину, он подошёл к навесу у задних ворот. Зибо всё ещё лежал там. Длинный свёрток. Но там были и надзиратели. Грегори и Полди. И о чём-то спорили. Он не успел уйти, и Грегори подозвал его.
– Отчего он умер?
– Не знаю, сэр, – вопрос не удивил его, но иного ответа он дать не мог.
– Ведь он, – Грегори усмехнулся, – не болел?
– Нет, сэр.
– Так может, – в голосе Полди откровенная издёвка. – Может, ты его придушил ночью, а? Или, – надзиратель похабно ухмылялся, – затрахал старика до смерти? А? Папашу-то? Признавайся, краснорожий, чего там!
Он угрюмо молчал, глядя себе под ноги.
– Займись делом, Полди, – оборвал гогот Грегори. – С этим я сам разберусь.
– Как знаешь, – Полди был явно разочарован таким оборотом, но ушёл.
– Угрюмый, ты вот что…
Он осторожно покосился на надзирателя. Грегори сосредоточенно смотрел на тело Зибо.
– Да, сэр.
– Ты возьми тележку и вывези его в Овраг. Там сам знаешь, что и как. Знаешь?
– Да, сэр.
– Один справишься? Или нет. Возьми Мальца. Понял?
– Да, сэр.
Это его совсем не устраивало. В том, что он задумал, рассчитывая, что в Овраг, как всегда, отправят именно его, любой будет лишним. Но не спорить же с надзирателем. А если ещё и надзиратель попрётся, то совсем уж ничего не получится, так что надо со всем соглашаться, чтоб от тебя отстали. Но Грегори сразу ушёл, и он сам выкатил из сарая маленькую двухколёсную тележку. За ним никто не следил, и ему удалось подсунуть на дно тележки лопату. Он взвалил на тележку тело Зибо, тяжёлое и уже жёсткое, привязал его и уже тогда пошёл за Мальцом. Десятый сын Твигги, хоть и должен был помогать Ролли во дворе, как всегда крутился в прачечной возле матери. И сейчас Твигги сосредоточенно стирала, а Малец как всегда что-то жевал и подкачивал воду.
– Зибо умер, – сказал он с порога. Прачки прекратили работу и уставились на него. – Мне велено его свезти в Овраг. И Малец со мной. Пошли.
Твигги охнула.
– Ты что, Угрюмый! Он же дитё, ему с мертвяком нельзя! Да ты!..
– Иди и жалуйся! – перебил он.
Он всерьёз рассердился. Будто от него здесь что зависело. А так как Малец решил укрыться от него за баком, а у него каждая минута на счету, он прямо в сапогах прошлёпал по мыльному полу, выловил мальчишку и за шиворот одним броском переправил того к двери. А здесь уже знали, что Угрюмого лучше не доводить. И Малец, тихо подвывая, под такие же тихие причитания прачек натянул куртку и сапоги и заторопился за ним. Он встал в оглобли, велел Мальцу встать рядом, и они потащили тележку со двора. В воротах подошёл Грегори и молча их выпустил. За воротами он опасливо оглянулся: нет ли кого за спиной. Но Грегори не пошёл за ними. И никого не послал. Уже легче. Через рощу и старое заброшенное поле они шли к Оврагу. Месту, куда сваливали тела рабов. Навалом. Засыпая извёсткой и землёй. Малец не столько тащил, сколько шёл рядом, держась за дышло. Он покосился на посеревшее лицо и прыгающие губы мальчишки и ничего не сказал. Ладно, не такая уж это тяжесть. Пусть идёт, лишь бы не свалился. Тяжёлый запах от Оврага лип к лицу, вызывая тошноту. Впереди вздымался гребень вала перед Оврагом. Он остановился и прислушался. Было тихо.
– Здесь не поднимемся, – буркнул он. – Сворачивай.
Они тащили тележку вдоль вала, пока не нашли более пологий спуск.
