скачать книгу бесплатно
Я не могла ехать с ними в Орли. Я не могла привести назад его машину. Я должна была ему сказать, что в жизни не водила ничего, кроме развалюхи-пикапа, и что, когда мы на нем ездили, Глав-Матушка чувствовала себя спокойно, только когда в обозримом пространстве возникало очертание церкви, поскольку это давало шанс на соборование вне очереди. Я вышла следом за ним в вестибюль. Анита спускалась по лестнице. Я ничего не сказала.
У них было три чемодана. Я вынесла один в сад. Поискала глазами его DS, но то, что я увидела, повергло меня в оцепенение. Они собирались ехать не на DS, а на длинной, широкой, открытой американской машине, которую выводила из гаража Анита. Не машина, а танк.
Я вернулась в вестибюль, потом в комнату, где работала. Я даже не понимала, зачем я туда пошла. Ах да, за сумкой. Взяла ее. Поставила на стол. Нет, я не могу вести эту машину.
Каравель в спешке закрывал двери. Когда он увидел, что я стою столбом, то наконец сообразил, что со мной что-то не так, и подошел ко мне. Он дотронулся до моей руки и сказал:
– Это машина Аниты. В ней только газ и тормоз, и все. Ею очень просто управлять.
Еще он сказал:
– Не нужно так себя вести.
Я повернулась к нему, увидела, что у него голубые глаза, светло-голубые и очень усталые. Голубые. Я никогда раньше не замечала. И одновременно вдруг осознала, что он видит меня. Да, видит эдакую дуреху, но она ему симпатична. Или, по крайней мере, мне так кажется. Я не поняла, что он имел в виду, когда сказал: «Не нужно так себя вести». До сих пор не понимаю. Он, как и раньше, стоял совсем близко – очень высокий, очень сильный, я чувствовала, что теряю решимость. После долгого или, во всяком случае, показавшегося мне невыносимо долгим молчания он добавил, что, если я не хочу с ними ехать, он как-нибудь выкрутится, оставит машину на парковке. Это не так уж важно.
Я сдалась. Сказала, что поеду.
Я сидела сзади с малышкой. Она была в красном пальтишке с бархатным воротничком, держалась очень прямо, вложив свою теплую ручку в мою, и не проронила ни слова. Анита с мужем тоже молчали. Без двадцати двенадцать мы выехали с бульварного кольца возле Орлеанских ворот[22 - Орлеанские ворота входят в число семнадцати ворот (арок), построенных в XIX веке и соединенных крепостной стеной для защиты Парижа. Стена была разрушена после Первой мировой войны.] на южную автомагистраль. Машину вел Каравель.
Я спросила, где мне поставить машину: в саду. Приходилось кричать – он ехал на большой скорости, и порывы ветра уносили наши слова. Он сказал, что документы на машину в бардачке, а ключ от ворот на том же брелоке, что и ключи от машины. Он дотронулся указательным пальцем до связки, висевшей на ключе зажигания. Я спросила, где мне оставить ключи. Он подумал и сказал, что я могу оставить их у себя, а отдам ему в среду днем в агентстве, когда он вернется из Швейцарии.
Анита обернулась, она злилась – смотрела на меня взглядом, хорошо знакомым еще по тем временам, когда я у нее работала, – и сказала: «Ты не можешь хоть на секунду закрыть рот, неужели это так сложно? Ты знаешь, на какой скорости мы едем?»
Малышка, видя, что мать мною недовольна, выдернула ручку.
Без десяти двенадцать – самолет вылетал в двенадцать ноль пять – Каравель затормозил перед зданием аэропорта. Анита в бежевом пальто на зеленой шелковой подкладке взяла дочку на руки, чтобы вынуть ее из машины, и, прижимая ее к груди, наклонилась поцеловать меня. Шеф торопил носильщика. Он протянул мне руку, которую мне отчаянно хотелось задержать подольше, поскольку внезапно мне в голову пришла куча вопросов, которые я бы хотела задать ему. А если пойдет дождь? Ведь до среды может пойти дождь. Нельзя же оставить машину открытой, а как поднять складной верх? Он был сбит с толку, посмотрел на безоблачное небо, потом на меня, потом на приборную панель.
– Я не в курсе. Это машина Аниты.
Он подозвал Аниту, которая ждала у входа в здание. Когда она поняла, что мне нужно, то просто взбесилась от злости. Она мне сообщила, кто я такая, – всего одним словом. И в то же время показала, растопырив пальцы, затянутые в летние перчатки, на кнопку, расположенную очень низко под рулем, но проделала это с такой злостью, что я даже не успела ее разглядеть. Она прижимала одной рукой свою девочку, которая уже, вероятно, была довольно увесистой, а ее туфельки пачкали пальто Аниты. Каравель потащил их к входу. Перед тем как скрыться за дверью, он обернулся и изобразил рукой что-то наподобие прощального жеста.
А я осталась одна на заднем сиденье машины-монстра. Мне казалось, что у меня в голове воцарилась гулкая тишина.
Конечно же, мне потребовалось какое-то время, чтобы осознать, что мотор по-прежнему работает, а прохожие смотрят на меня. Потом подошел полицейский и сказал, что здесь нельзя стоять. Чтобы собраться с духом и дать ему отойти, я сняла косынку, которой повязала голову, когда мы выходили из дома Каравеля, и аккуратно ее сложила. Бирюзовая шелковая косынка, я купила ее в Маисе в самый первый год, когда там работала, в тот день, когда получила телеграмму, что умерла наша Глав-Матушка. Я почти всегда ношу эту косынку с собой в сумке.
В пустоте, наполнявшей мою голову, раздался голос Глав-Матушки: «Не переживай, отведи машину на стоянку, это не больше полусотни метров, а там спокойно все обдумаешь».
Я вышла из машины, она была белого цвета и сверкала на солнце, и поскольку я не хотела или не могла сразу же сесть за руль, то, чтобы потянуть время, решила взглянуть на значок на капоте, чтобы узнать ее марку. «Тандербёрд»[23 - Ford Thunderbird – также широко известен под аббревиатурой T-Bird, «Тибёрд» – американский автомобиль класса «люкс», выпускавшийся с 1955 по 2005 г. компанией «Форд». Название модели заимствовано из мифологии североамериканских индейцев. У некоторых племен Громовая птица {англ. Thunderbird) является духом грозы, молнии и дождя.], огромная белая птица под летним небом, Птица-громовержец.
Я села за руль. Мне показалось, что дверца закрылась сама по себе. Кожаные сиденья золотистопесочного цвета блестели, все было песочного цвета и отливало хромом. Рукоятки и кнопки торчали по всей длине приборной панели и даже между сиденьями. Я старалась не смотреть на них. Как и сказал Каравель, я не обнаружила на полу педали сцепления. Я нагнулась, чтобы рассмотреть селектор скоростей. Кроме нейтральной передачи и заднего хода, было еще два положения: начать движение и продолжить его. Лоб у меня покрылся испариной, в горле пересохло, но помимо тревоги я ощущала еще что-то другое, не знаю, как это назвать. Мне казалось, что я никогда не забуду этого момента, и мне будет жалко, что он больше не повторится. Я сняла правую туфлю, иначе каблук будет мешать нажимать на педали. Я сказала Глав-Матушке, что поехала, и медленно тронулась с места.
Сначала машина сделала резкий рывок вперед, потому что я слишком сильно нажала на газ, но тут же утихомирилась и плавно, торжественно повлекла меня за собой. Потом начался цирк. Улицы вокруг здания аэропорта уводили меня по всем направлениям, но неизменно туда, куда был закрыт въезд; раза четыре или пять я проехала по тому же маршруту, четыре или пять раз оказалась перед одним и тем же регулировщиком, который запрещал мне двигаться дальше, а один ехавший сзади водитель обозвал меня крохоборкой за то, что я не включаю индикаторы поворота, но, прежде чем найти их, эти индикаторы, – что в принципе оказалось нетрудно, – я врубила дворники, вентилятор горячего воздуха, радио Монте-Карло и опустила стекло правой двери. Я была на грани нервного срыва, когда наконец мне удалось заехать на парковку, куда я безуспешно стремилась попасть во время каждой очередной попытки, и если я еще смогла удержаться на ногах, выйдя из кабриолета, то только потому, что боялась испортить свой имидж.
Но в то же время я все-таки гордилась собой: пусть меня колотила нервная дрожь, но я знала, что преодолела страх, и чувствовала, что теперь смогу ехать на этой машине без остановки. Теперь я различала гул самолетов на взлетной полосе. Я бросила две монетки по двадцать сантимов в парковочный автомат, вытащила ключи из замка зажигания, взяла сумку, косынку и отправилась пройтись пешком, чтобы немного воспрянуть духом. Когда я пересекала улицу, идущую вдоль здания аэропорта, в лучах солнца в небо взлетала «Каравелла»[24 - «Каравелла» – марка французских пассажирских турбореактивных самолетов средней дальности, производившихся с 1955 до 1973 г.; один из первых реактивных пассажирских лайнеров в мире. На этих самолетах летали президенты Франции.] компании «Свиссэйр». Наверное, унося ввысь Аниту.
В зале аэропорта я купила в автомате «карту сопровождающего». Было многолюдно и очень шумно, казалось, что я даже не имею отношения к самой себе. Я поднялась на эскалаторе на обзорную площадку. Смотрела, как катится по взлетной полосе бело-синий «боинг» «Эйр-Франс», а люди в ярко-желтых жилетах суетятся на поле. Смотрела на пассажиров, которые послушно продвигались, выстроившись в цепочку, к огромной машине, а один из пилотов ходил взад-вперед, подталкивая камешек носком ботинка.
Я спустилась этажом ниже. Подошла к стеклянным дверям и поискала глазами того пилота-футболиста, но не нашла – наверное, он уже сел в самолет. Поболталась какое-то время у витрин с диковинными вещами, но самым необычным мне показалось там мелькнувшее отражение девушки в белом костюме с золотистыми волосами, не похожей на меня. Я купила газету «Франс-Суар», зашла в бар и решила прочесть заголовки, напечатанные крупным шрифтом: десять раз прочла, что кто-то что-то совершил, но так и не узнала, кто именно и что конкретно. Я выпила аперитив «Дюбонне»[25 - «Дюбонне» – французский аперитив на основе крепленого вина, ароматизированный корой хинного дерева и различными травами. Крепость – 14,8 %. Его изобрел в 1846 г. аптекарь и торговец вином Жозеф Дюбонне, когда правительство Франции объявило конкурс на создание приятного на вкус напитка, содержащего хинин как средство против малярии для французских солдат в Северной Африке. Ароматизированный напиток хорошо скрывал горький вкус хинина. Однажды супруга Жозефа Дюбонне подала напиток друзьям в качестве аперитива, и он стал популярным во Франции. «Дюбонне» был любимым напитком английской королевы Елизаветы, королевы-матери, она добавляла в него джин.] с водкой, выкурила сигарету. Я видела, как люди встают из-за стола, забирают оставленную там сдачу и улетают на другой конец света. Я уже не помню, как себя чувствовала – счастливой или несчастной. Я выпила второй бокал, потом третий и сказала себе: «Ты что, дура набитая, собралась участвовать в автомобильных гонках со столкновениями? Чего ты хочешь, на самом деле?» И мне кажется, уже в тот момент я знала, чего хотела.
Правда, понимала еще не совсем отчетливо, это было нечто вроде непреодолимого желания, неясного смятения, похожего на беспокойство. Я слушала, как женский голос нежного тембра, звучащий почти доверительно, безостановочно повторял в громкоговорителях, к какому выходу нужно идти, чтобы попасть в Португалию или Аргентину. Я дала себе слово, что когда-нибудь приду сюда, сяду именно за этот стол и что… а вот что дальше, не знаю, правда не знаю. Заплатила. Сказала себе, что выпила за здоровье моей прекрасной Птицы-громовержца. Все. Встала, собрала мелочь со стола и отправилась к морю.
Нет, я не призналась себе в этом сразу. Я – настоящий специалист по заключению сделок с самой собой. Садясь в машину, я подумала, что абсолютно не важно, если я поезжу на ней еще часок-другой, пусть даже Каравель узнает об этом, я имею полное право остановиться где-то по пути и пообедать. Я покатаюсь по Парижу, съем бифштекс с жареной картошкой, выпью кофе, поеду в Булонский лес и, скажем, часам к четырем вернусь и поставлю машину в саду. Идет? Идет!
Я не спеша изучила все приборы на панели. Найдя кнопку, которая поднимала и опускала крышу машины, я с раздражением вспомнила о приступе ярости Аниты. На спидометре вытянутой формы с огромными металлическими цифрами была зафиксирована максимальная скорость-120 миль. Я подсчитала, что это соответствует примерно двумстам километрам в час, и сказала себе: неплохо, моя дорогая. Я исследовала содержимое бардачка. Там лежали только штрафы за неуплаченную парковку, счета за ремонт машины и дорожные карты. Обнаруженные мною технический паспорт и страховка в прозрачном пластиковом пакете были выданы на имя одного из акционерных обществ, принадлежащих Каравелю и зарегистрированных по его домашнему адресу на авеню Трамбль. Говорят, он владеет четырьмя одинаково фиктивными компаниями, чтобы перемещать туда деньги со счетов агентства, но я в этом не разбираюсь, а главный бухгалтер держит все в страшном секрете. Мне полегчало, когда я увидела, что в документах на машину имя Аниты не значится. Всегда легче воспользоваться тем, что никому не принадлежит или, по крайней мере, не принадлежит конкретному человеку.
Я вышла взглянуть, что лежит в багажнике: тряпки, мочалка-люфа, складной рекламный проспект машины «Тандербёрд». Я наугад взяла проспект. Когда я открыла дверь машины, руль сместился вправо, чтобы водителю удобнее было садиться, и блокируется в этом положении, едва включился мотор, – потрясающе. Я обратила внимание, что прохожие оборачиваются и смотрят на меня. Это были совсем не такие взгляды, которые я обычно ловлю на себе, даже есть учесть, что на мне сейчас узкая юбка и, возможно, она задралась выше положенного. Я сказала себе, что все это ненадолго, но в любом случае приятно, когда котируешься выше курса подержанных автомобилей из журнала «Аргюс». Верно? Верно.
Я с величественным видом подала назад, выехала с парковки, изящно развернулась перед зданием аэропорта и остановилась возле первого перекрестка. Один знак указывал направление на Париж. Но было еще и другое направление – на юг. Я стала повязывать голову косынкой, чтобы выиграть время на раздумья. Ехавший за мной водитель начал громко сигналить. Я показала рукой, чтобы он шел подальше, впрочем, этот жест можно было отнести к нам обоим, и повернула на юг. Обедать в Париже глупо, я могу это делать ежедневно. Я поеду в Милли-ла-Форе[26 - Милли-ла-Форе – живописный городок в 52 км от Парижа.], во-первых, там красиво, и я увижу что-то новое, во-вторых, я могу рассчитывать не на дежурный бифштекс с жареной картошкой, а на что-то необыкновенное с клубникой, найду ресторан, где столы стоят в саду, – отлично, вопрос решен, правда, ты уже тяпнула три аперитива, подумай хорошенько, что делаешь, а не то придется возвращаться на эвакуаторе.
Первую машину на шоссе я обогнала на развилке, как раз в тот момент, когда нужно было поворачивать на Милли-ла-Форе, это объясняет, почему мне пришлось двигаться дальше. Но я бы продолжала в любом случае. Руль нежно касался моих рук, солнце нежно касалось лица, теплый ветерок нежно обдувал меня на поворотах, долгие повороты, отлогие спуски; моя огромная птица-мечта, бесшумная и послушная, парящая, стрелой летела мимо полей, моя соучастница и подруга: теперь заставить меня остановиться можно было только силой, если побороться со мной и взять верх. Я смотрела на машины, идущие в том же направлении, ребятишки прижимались носами к окнам, они уже с головой погрузились в мысли о каникулах, красные мячи распирали битком набитые багажники, они не закрывались, и приходилось стягивать их веревками; на прицепах везли лодки, сложенные мачты были устремлены к морю, а во взглядах на мгновение поравнявшейся со мной супружеской пары я прочла что-то заговорщическое. Во всяком случае, до выезда со скоростной дороги я убеждала себя и, наверное, пыталась убедить и остальных водителей, что буду двигаться в их рядах по тому же маршруту, а вечером мы можем столкнуться в том же придорожном отеле, где-то между Балансом и Авиньоном. Ну, дура дурой!
Когда я снизила скорость, чтобы съехать с шоссе, Глав-Матушка сказала мне: «Прошу тебя, послушай меня на этот раз, ты только навредишь себе, отвези машину назад». Я поклялась всеми святыми, что доеду только до первого попавшегося на пути ресторана – или, по крайней мере, до первого приличного – и, как только расплачусь за обед, сразу же вернусь в Париж. Глав-Матушка сказала, что пьяный всегда клясться горазд и что чем дальше, тем труднее мне будет прекратить свои идиотские закидоны. На указателе я увидела, что проехала 50 километров, и меня охватило легкое беспокойство. С того момента прошло всего несколько часов, наверное, пять или шесть, но я потеряла представление о времени, теперь все казалось мне таким же далеким, как ночные сны по утрам.
Я остановилась у придорожного ресторана возле Фонтенбло. Царство никеля и пластика, настежь распахнутые огромные стеклянные двери, в проем одной из них, напротив моего столика, как в раму, вместился неподвижный «Тандербёрд». Посетителей было немного, исключительно парочки. Когда я вошла, все взгляды устремились на меня, наверняка из-за машины, а может быть, и потому, что я держалась излишне самоуверенно. Внутри было очень светло, и я могла не снимать темные очки.
Я заказала каре ягненка с томатами по-провансальски, салат из одуванчиков и пол бутылки розового вина, четвертинок у них не было, но от розового я пьянела меньше, чем от красного, ладно, ладно, хорош привирать, дорогая. Я попросила газету, и мне принесли тот же самый номер «Франс-Суар», который я оставила в Орли. Я прочла немногим больше. Я только поискала на картинке семь ошибок, допущенных художником, и вспомнила Аниту – она всегда злилась на меня, когда не могла найти на рисунке все ошибки, – а еще вспомнила, что у меня на счете в Национальном торгово-промышленном банке лежит примерно две тысячи франков. Я достала чековую книжку, чтобы проверить. Две тысячи триста франков, но нужно вычесть взнос за телевизор плюс двести франков, которые я ежемесячно отсылаю в приют. Если добавить к этому наличность кошелька и полученного утром конверта, то в моем распоряжении больше трех тысяч. Этого, конечно, не хватит, чтобы круглый год обитать в отеле «Негреско»[27 - Отель «Негреско» – знаменитый отель класса «люкс» в бухте Ангелов на набережной Ниццы, символ Лазурного Берега. Он был открыт в 1913 г. и получил название по фамилии своего владельца, румына Анри Негреско.], но четыре дня и даже меньше – я посчитала на пальцах: суббота, воскресенье, понедельник и вторник – я могла позволить себе жить как богатая, потрясающе богатая девушка. Я не слишком проголодалась, поэтому едва притронулась к еде. Но пол бутылки розового вина прикончила – обычно я за всю неделю столько не выпиваю.
Выходившая пара задержалась у моего столика. Мужчина лет пятидесяти с залысинами, загорелый и невозмутимый, и молодая женщина в бежевом.
Мужчина спросил, довольна ли я своей машиной. Я подняла голову, поправила указательным пальцем дужку очков на переносице, там, где от них остается красный след, и ответила, что если у меня возникнут претензии, то непременно извещу его об этом. Улыбка тут же исчезла с его лица, и он извинился. Мне стало противно, что я изображаю из себя бог знает кого, и я окликнула его. Он опять заулыбался.
Не знаю, что уж такого особенного я сказала про машину, но они сели за мой столик. Я доедала клубнику с сахаром. Они уже выпили кофе, но взяли еще по чашке, чтобы был повод угостить меня. Они сказали, что наблюдали за мной во время обеда, и уверены, что точно меня знают или, по крайней мере, где-то видели. Молодая женщина спросила, не актриса ли я. Я ответила: нет, боже упаси, я работаю в рекламе, руковожу агентством. Тогда, возможно, они видели, как я давала или брала интервью по телевизору? Я ответила, что вполне вероятно. Она повернулась к мужчине, и тот сказал ей: «Вот видишь, я же говорил». Я еду на юг или уже возвращаюсь? Я сказала, что направляюсь к друзьям в Кап-д’Антиб, а на уикенд заверну в Ниццу утрясти одно дело. Они ответили, что мне везет, они-то уже едут обратно. До Монтелимара все было нормально, но там они простояли целых два часа из-за встречных машин, пробка тянется много километров. Посоветовали также объехать Лион, там настоящее столпотворение. Лучше всего – Шестая дорога, а там через какую-то богом забытую «Деми-Люн» можно попасть на Седьмую скоростную. Я ответила – конечно, я так обычно и езжу. Он оказался военным врачом в чине полковника. Я сказала, что мой отец тоже был врачом, правда, в немецкой армии, а мать проявила слабость во время оккупации, сами знаете, ей обрили голову, и все такое прочее. Они оценили мое прекрасное чувство юмора и ушли очарованные, нацарапав свой адрес на страничке, вырванной из ежедневника. Я сожгла ее в пепельнице, когда закурила сигарету.
Глав-Матушка сообщила мне, что я напилась, что все закончится плохо, и разумнее всего пойти закрыться в туалете, пока я не разревусь. Но я вовсе не плакала. Я решила, что верну машину во вторник вечером или даже в среду утром. На обратном пути помою ее на какой-нибудь станции техобслуживания. Анита не из тех, кто будет проверять километраж. Никто ничего не узнает.
Выйдя из ресторана, я закурила еще одну сигарету и какое-то время шла по обочине дороги. Солнце рисовало на земле мою четкую тень, бежавшую впереди, а когда я села в машину, сиденья просто обжигали. Я поехала в Фонтенбло. Нашла место для парковки вдоль тротуара, надела правую туфлю и вышла. Я купила платье, которое сперва понравилось мне на витрине, а еще больше – во время примерки: белое шифоновое с пышной юбкой. В том же магазине я прихватила ярко-желтый купальник, лифчик, две пары трусиков, бирюзовые брюки, белый свитер с высоким горлом, но без рукавов, два больших махровых полотенца и в тон им две губки-рукавички, кажется, это все. Пока мне подкорачивали платье, я перешла через дорогу, купила пару босоножек с золотыми ремешками – в ансамбль к брюкам. Ни за какие коврижки я бы не вернулась сейчас обратно домой, на улицу Гренель, чтобы забрать оттуда летнюю экипировку. И вовсе не из-за двух часов, потерянных на дорогу туда и обратно, а из боязни обдумать все спокойно и уже не рискнуть тронуться в путь.
С огромными пакетами в руках я зашла в магазин кожаных изделий, выбрала чемодан из черной кожи и сложила в него все покупки. Мне ужасно не хотелось подсчитывать общую сумму выписанных мною чеков. Впрочем, я настолько научилась не сорить деньгами, что у меня в голове вмонтировано что-то наподобие счетчика, и если бы я потратила все свои сбережения и весь уикенд пошел бы насмарку, то я наверняка уже послала бы себе сигнал-предупреждение.
Я положила чемодан в багажник «Тандербёрда», но тут же пожалела, что его не будет рядом со мной в салоне. Я вытащила его и поставила на заднее сиденье. Часы в машине показывали четыре. Я открыла одну из Анитиных дорожных карт и подсчитала, что если ехать без остановок до позднего вечера, то можно будет заночевать неподалеку от Шалон-сюр-Сона[28 - Шалон-сюр-Сон – город на реке Сона, в департаменте Сона и Луара в южной части Бургундии, к югу от Дижона.] или, возможно, в Маконе[29 - Макон – столица округа Макон в департаменте Сона и Луара.]. Я взглянула чуть ниже на карту и прочла названия, от которых забилось сердце: Оранж, Салон-де-Прованс, Марсель, Сен-Рафаэль. Я повязала волосы косынкой, сняла правую туфлю и пустилась в путь.
Выезжая из Фонтенбло, я вспомнила совет врача-полковника и спросила у продавщицы цветов, где выезд на автомагистраль номер 6. Купила букетик фиалок и прикрепила к ветровому стеклу. Чуть дальше на перекрестке я увидела двух жандармов из дорожной полиции, они о чем-то беседовали между собой. В эту минуту я подумала: «А что, если Каравель вернется до конца уикенда? А что, если по какой-то причине он вернется уже сегодня вечером?» И неожиданно для себя притормозила.
Не найдя машины, он решит, что я попала в аварию, наверняка позвонит мне (правда, я не знаю, есть ли у него мой телефон), но меня не будет дома, и тогда он обратится в полицию. Я представила, как срочно по рации передают мои приметы, а полицейские на дорогах останавливают подряд все машины. Нет, ну что я несу! В отличие от меня люди, как правило, привыкли выполнять обещанное. Каравель не вернется до среды. С ним жена и дочь, он не станет портить им эти несколько дней отдыха. Он скажет малышке: дыши глубже – и повезет ее кататься на лодке по озеру. И зачем ему вообще возвращаться в Париж? До среды здесь все закрыто. По праздникам жизнь замирает, а я позаимствовала машину совсем ненадолго, только пока танцуют вальс 14 июля, и не стоит делать вид, что я испугалась и принимаю все всерьез. Я прибавила газу. Небо было безоблачным, насыщенно-синего, почти лилового цвета. На пшеничные поля струился рассеянный свет, и они казались покрытыми солнечной пылью. Дремавшее, но не отпускающее беспокойство, которое я почувствовала, когда съезжала с шоссе, теперь прочно угнездилось во мне, в самом безгласном и уязвимом уголке моего сознания, но иногда из-за какого-то пустяка или вообще без всякого повода оно поднимало голову, как обеспокоенный зверь или как потревоженное во сне мое второе «я».
Я пересекла долину Йонны. Помню, как остановилась в баре «Жуаньи» купить сигарет и сходить в туалет. На стене за стойкой висели фотографии грузовиков, попавших в аварию, и плакат цветов триколора, извещавший о празднествах, назначенных на уикенд. Шоферы вели разговоры, потягивая пиво. Они замолчали, когда я вошла, а когда я хотела заплатить за выпитый сок, один из них крикнул, что угощает. Я не соглашалась, но он сказал с южным акцентом, что «только еще не хватает, чтобы я отказалась», и я спрятала деньги. Я заводила машину, когда он тоже вышел вместе с приятелем и, прежде чем пойти к своему грузовику, остановился возле меня. Темноволосый уверенный в себе парень, примерно моего возраста, с голливудской улыбкой. Он сказал мне с тем же акцентом, смерив взглядом – от капота машины до выреза на моем костюме: «Ну, с таким-то мотором вы должны просто летать». Я согласилась, кивнув головой. Он сказал, что жалко, раз так, мы больше и не встретимся. Когда я отъезжала, он открыл дверь своего грузовика и залезал в кабину. Помахал рукой и крикнул: «Если встретимся, я вам его верну!» Он что-то держал в руке, но издали мне было не видно. Я поняла, о чем он говорил, когда взглянула на ветровое стекло. Он умудрился стащить мой букетик фиалок.
После Осера я выехала на дорогу, где велись ремонтные работы, но все равно гнала на такой скорости, которая мне в жизни не снилась. Я вернулась на Шестую автомагистраль к югу от Авалона. Солнце уже стояло не так высоко, но жара еще держалась, а меня знобило. В голове громко гудело. Наверное, от возбуждения и пережитого страха я все сильнее нажимала на газ. Думаю, именно поэтому я придала такое значение пустяковому происшествию, которое произошло чуть позже. Если меня будут допрашивать, об этом лучше промолчать. Иначе я все запутаю, возникнут подозрения, в своем ли я уме, и моим россказням вообще перестанут верить.
Это была деревня, первая, попавшаяся мне на пути с тех пор, как я съехала с автомагистрали. Она и вправду показалась мне знакомой. Я не выдумываю. Но любая деревня с серыми домами, колокольней, пронзающей голубое небо, холмами на горизонте и неожиданным летним солнцем, бьющим прямо в лицо, а потом исчезающим в какой-то длинной улице, такой длинной, что глазам больно и невозможно двигаться вперед, – так вот, любая похожая деревня вызвала бы у меня впечатление чего-то знакомого, уже виденного давным-давно, так давно, что в памяти не сохранилось никаких деталей, не уцелело ни одного названия.
Худая старуха в черном переднике с лицом, испещренным глубокими морщинами, сидела перед кафе на складном стуле, а очень узкая дверь кафе казалась лишь темным провалом. Я ехала очень медленно, солнце слепило, но вдруг что-то заставило меня обернуться – старуха делала мне какие-то знаки, подзывала меня. Я остановилась у тротуара. Она еле передвигалась, но потихоньку, с трудом направлялась в мою сторону. Я вышла из машины. Она говорила очень громко, при этом сипло и с хрипотцой, как астматик, я плохо ее понимала. Она сказала, что утром я забыла у нее свое пальто. Я помню, когда я проезжала мимо, у нее на коленях стояла корзинка, а в руке она держала стручки гороха. Я ответила, что она ошиблась, я не могла забыть у нее свое пальто по той простой причине, что никогда к ней не заезжала. Она настаивала: когда она подавала мне кофе, бутерброды, то сразу поняла, что я была в каком-то нервном состоянии, и ничуть не удивилась, что я оставила пальто на спинке стула. Я ответила, что она ошиблась, но все равно спасибо, и быстро залезла в машину, но она засеменила вслед за мной.
Мне стало не по себе. Она не сводила с меня своих злобных глаз. Вцепилась в ручку машины своими морщинистыми, потемневшими от солнца пальцами со вздутыми суставами. Твердила, что я пила кофе, ела бутерброды, пока мне «драили» машину.
Я никак не могла попасть ключом в замок зажигания. Неожиданно для себя я начала оправдываться: утром я была в Париже, черт знает за сколько километров отсюда, она просто перепутала похожие машины. Но она сказала с мерзкой старческой ухмылкой ужасную вещь – по крайней мере, в ту минуту показавшуюся мне ужасной:
– Ну да, машину «драили», так ее я даже в глаза не видела. А вот вас-то хорошенько разглядела.
Не знаю, что на меня нашло. Я оторвала ее руку от дверцы машины, заорала, чтобы она оставила меня в покое, что я ее не знаю и знать не хочу, она никогда меня не видела, и пусть никогда, понимаете, никогда никому не рассказывает, что меня видела. Потом я осознала, что рядом сидели какие-то местные жители и могли все слышать. Они уставились на нас, и я рванула с места.
Вот так. Это произошло примерно четверть часа назад или даже меньше. Я поехала дальше. Старалась думать о Глав-Матушке, о чем-то успокаивающем, о моей комнате, о море. Но не получалось. На левой стороне дороги я увидела автозаправку. В Орли я посмотрела на уровень бензина в баке – он был почти полный, сейчас осталась половина, но этого хватило бы еще на много километров. И все-таки я решила заправиться.
Мужчина, который подошел обслужить меня, до этого разговаривал с двумя приятелями. На нем не было ни формы, ни фирменной фуражки. Я пошла к домику с белыми стенами. Развязала косынку. Помню, как скрипел у меня под ногами гравий, помню тысячи солнечных бликов, пробивавшихся сквозь листву деревьев на холме. Внутри была прохладная тень, тишина. Я причесалась, открыла кран над раковиной. И тогда проснулось мое второе «я» – моя тревога – и закричало изо всех сил. Меня схватили сзади так внезапно, что не осталось времени отбиваться, и хладнокровно и неумолимо – я знаю точно, я поняла это в открывшееся мне мгновение вечности, хотя я молила, молила не делать этого, – мне расплющили руку.
Автомобиль
Манюэль мог бы точно сказать им, что это была за машина: «Тандербёрд» последней модели, автоматическая коробка передач, V-образный восьмицилиндровый двигатель, 300 лошадиных сил, емкость бензобака – 100 литров, максимальная скорость около 200 км/час. Он работал автомехаником с 14 лет, сейчас ему под сорок, и то, что передвигается на четырех колесах, интересовало его не меньше, чем то, что ходит на двух высоких каблуках. Читал он только автомобильный журнал «Аргюс» и проспекты с рекламой женской косметики, разложенные на прилавках аптеки.
Вот в Америке он мог проявить свою осведомленность. Там вас будут слушать, даже если вы не лучшим образом говорите на их языке и вам требуется вечность, чтобы подыскать нужное слово. Манюэль, баск по национальности, всю молодость проработал в Америке, дольше всего в Толедо, штат Огайо. Там по-прежнему живет его старший брат, самый любимый. Больше всего он жалел, что уехал оттуда, – из-за брата, да еще из-за рыжеволосой девушки, с которой катался на лодке по реке Моми во время праздника, устроенного землячеством басков. Вообще-то между ними ничего не было, разве что она как-то зашла к нему в комнату, а он попытался залезть рукой ей под юбку, но она заартачилась.
Когда он работал в Толедо, у него было полно любовниц – обычно молодящиеся женщины в годах или замужние дамочки, о них он думал без ностальгии. Теперь он внушал себе, что был тогда слишком энергичен и нетерпелив, а приложи он чуть больше усилий, то завоевал бы Морин, не хуже всех остальных. Он называл ее Морин, вспоминая праздник на реке, потому что это звучало похоже на Моми и как-то по-ирландски, а настоящее ее имя вылетело у него из головы. Может быть, она и не была ирландкой. Случалось, когда вино не веселило, а только наводило тоску, он вообще начинал сомневаться, была ли она рыжеволосой. Дочку своей жены – он стал ее отцом, когда ей было два года, – он тоже назвал Морин, но у всех вошло в привычку обращаться к ней Момо или Рири, даже у школьной учительницы, и он ничего не мог с этим поделать. Вот так, стараешься припасти краюшку хлеба на черный день, но всегда найдется тот, кто на нее позарится.
Манюэль не хотел, чтобы его считали занудой, особенно клиенты. Он знал по опыту работы с французами, что если вас спрашивают про какую-то машину, то только затем, чтобы узнать ее цену. Что же касается технических свойств, они заранее убеждены, что эта информация и гроша ломаного не стоит, разумеется, кроме тех, кто в этом разбирается, но они-то как раз ни о чем не спрашивают, а сами начинают разглагольствовать. Поэтому на вопрос о «Тандербёрде» с сиденьями песочного цвета только ответил:
– Потянет на пять штук. Легко.
Он залил полный бак. Вытер ветровое стекло. Рядом стояли Шарль Волю, местный винодел, и агент по продаже недвижимости из Солье, высоченный такой, у него «Пежо-404», сюда он заезжает раза по три в неделю, но как его зовут, Манюэль не знал. Именно в этот момент они услышали крики. Манюэль, как и те двое, на мгновение застыл в оцепенении, но все же не мог бы сказать, что по-настоящему удивился, как удивился бы, если бы это произошло с какой-то другой женщиной.
Как только он увидел эту девицу, что-то подсказало ему, что она не совсем в себе. Может, из-за ее темных очков или из-за неразговорчивости (она выдавила из себя всего несколько слов, и то по необходимости) или из-за странной манеры как-то устало или расслабленно склонять голову набок при ходьбе. У нее была красивая, необычная походка, словно каждый шаг длинных ног начинался от изгиба бедра. Манюэль почему-то подумал о раненом животном, правда, не мог точно определить – антилопе или дикой кошке, но всяко – о животном, вырвавшемся из мрака ночи, потому что в этой светловолосой головке угадывались какие-то темные, зловещие мысли.
Теперь они втроем окружили ее, пока шли в контору Манюэля. Когда выходили из туалета, он хотел ее поддержать, но она тут же отстранилась. Она больше не плакала, только прижимала к груди распухшую руку, на которой чуть ниже костяшек пальцев синел заметный след. Она шла той же походкой, что и прежде, ее профиль опять казался безмятежным и неподвижным: короткий прямой нос, плотно сжатые губы. Даже слегка растрепанная, в белом испачканном костюме, она казалась Манюэлю такой, какой, вероятно, и была на самом деле – грациозной кошечкой при каком-то типе с толстым бумажником.
Манюэля огорчало не только то, что он чувствовал себя ничтожеством, которому не по зубам такая женщина – ни соблазнить ее, ни содержать он бы не сумел, – но на пороге конторы рядом с матерью стояла малышка и смотрела, как они подходят. Манюэль предпочел бы, чтобы она не видела этого. Ей было семь, и, хотя он ни на минуту не забывал, что она не родная его дочь, она была ему дороже всего на свете. Она отвечала ему тем же. Она даже восхищалась им, потому что отцы ее соучеников приходили к нему какие-то присмирившие, и, если заглох мотор, он своими руками мог все починить. Ему было неприятно, что она увидит, как он растерян.
В конторе он усадил даму из кабриолета возле окна. Все молчали. Теперь он уже не мог отослать девочку домой, она бы затаила на него обиду. Он пошел в кухню, взял в стенном шкафу бутылку коньяка и чистый стакан на раковине. Его жена Миетта вышла за ним следом:
– Что случилось?
– Ничего. Я не знаю.
Он глотнул прямо из горлышка, потом вернулся в контору. По привычке Миетта сказала ему, что он слишком много пьет, а он ответил, по-баскски, что так он скорее сдохнет, а она сможет снова выйти замуж. Первым ее мужем был испанец из какой-то разбитой войсковой части, он даже слышать о нем не желал, но вовсе не из ревности. Он не любил жену, вернее, больше не любил. Иногда он воображал, что она наставляла рога своему испанцу и неизвестно от кого забеременела. Неизвестно от кого.
Он поставил стакан на обитый металлом стол, налил до половины коньяк, а все молча смотрели. Дама из «Тандербёрда» только отрицательно покачала головой и не притронулась. Манюэлю было неприятно, что он должен начинать разговор, – во-первых, из-за девочки, а во-вторых, потому, что в такой момент его акцент покажется неуместным, и он будет выглядеть нелепо. В надежде сгладить неловкость он с раздражением махнул рукой и произнес:
– Вы говорите, что на вас кто-то напал, но ведь вокруг никого не было. Все, кто там был, сейчас здесь. Мадам, я просто не могу понять, почему вы утверждаете, что на вас кто-то напал?
Она смотрела на него, не снимая темные очки, поэтому он не видел ее глаз. Волю и агент по недвижимости по-прежнему молчали. Должно быть, они решили, что она эпилептичка или что-то в этом роде, и им было не по себе. Но Манюэль-то знал, что все не так. Как-то ночью – еще и года не прошло, как он вернулся во Францию, – у него на заправке возле Тулузы украли дорожную сумку. Ему казалось, что сейчас он попал в такую же ситуацию, но почему, объяснить бы не смог.
– Кто-то вошел, – заявила дама. – Вы непременно должны были его заметить, вы же стояли неподалеку.
Голос у нее был такой же неторопливый, как и походка, но четкий, без тени волнения.
– Ну да, если бы кто-то зашел, я бы точно его увидел, – подтвердил Манюэль. – А на самом деле никто не заходил, мадам, ни одна живая душа.
Она повернула голову к Волю и агенту по недвижимости. Волю пожал плечами.
– Надеюсь, вы не хотите сказать, что это был кто-то из нас? – спросил Манюэль.
– Не знаю. Я же с вами не знакома.
Все трое потеряли дар речи и ошарашенно уставились на нее. Ощущение, что он сейчас заново переживает ту ужасную ночь в Тулузе, только усилилось. Но в то же время его успокаивала мысль, что он не отходил от своих клиентов все те пять или шесть минут, которые она провела в туалете, но по молчанию, вдруг ставшему напряженным, он понял, что и они ее побаиваются. Неожиданно заговорил агент по недвижимости, обращаясь к Манюэлю:
– Может быть, вашей жене лучше увести девочку?
Манюэль сказал жене по-баскски, что Рири нельзя здесь оставаться, да и пусть она сама катится отсюда, если не боится схлопотать так, что мало не покажется. Она ему ответила по-баскски, что он ее просто-напросто изнасиловал, ее, вдову прекрасного человека, даже не потрудившись снять с нее траурного платья, и теперь ее вовсе не удивляет, если он взялся за старое с другой. Но все-таки она вышла с девочкой, та обернулась, глядя на даму и Манюэля, пытаясь понять, кто виноват и в чем именно.
– Никто из нас троих туда не заходил, – сказал Болю даме. – Не нужно выдумывать то, чего не было.
Это был грузный человек, и голос у него тоже был зычным. Когда деревенские играли в манилью[30 - Манилья – популярная во Франции испанская карточная игра. Играют две команды по два или по четыре игрока.], он мог перекричать всех. Манюэль был полностью с ним согласен – не нужно выдумывать то, чего не было.
– У вас украли деньги? – спросил Болю.
Дама без колебаний, не задумываясь, отрицательно покачала головой. Манюэль все меньше понимал, куда она клонит.
– Так что ж тогда? Зачем на вас напали?
– Я так не говорила.
– Но подразумевали! – возразил Болю.
Он сделал шаг вперед по направлению к даме. Манюэль внезапно обратил внимание на то, что она изо всех сил вжалась в спинку стула, что ей страшно. А потом из-под очков выкатились две слезинки и медленно, ровными дорожками потекли по щекам. На вид ей лет двадцать пять, не больше. Манюэль испытывал одновременно неловкость и возбуждение. Ему тоже хотелось подойти к ней, но он не решался.
– Ну, прежде всего снимите очки! – сказал Болю. – Не люблю говорить с людьми, которые не смотрят вам в глаза.
Манюэль готов был поклясться, что она не снимет, и агент по недвижимости, наверное, тоже так думал. Скорее всего, Болю излишне усердствовал, делая вид, что он в ярости, – наверное, чтобы произвести на нее впечатление, но она подчинилась.
Почти сразу же, словно боялась, что очки сорвут силой, – на Манюэля это подействовало так, будто бы она разделась. У нее были большие темные глаза, кроткий взгляд; она с трудом сдерживала слезы, и, черт возьми, без очков она казалась еще красивее и обнаженнее.
У тех двоих, видимо, создалось такое же впечатление, потому что снова воцарилось долгое молчание. Потом, не произнеся ни слова, она подняла и показала свою опухшую руку. Манюэль сделал тогда шаг вперед, потому что ему было плохо видно, и отодвинул Болю.
– Ах, вот это? – сказал он. – Надеюсь, вы не станете утверждать, что это произошло здесь? Ведь рука у вас была забинтована уже утром.
Он тут же подумал: «Да, что-то концы с концами не сходятся», – потому что, как ему казалось, он наконец понял, на что смахивает эта комедия – на обычное мошенничество, – и небольшая несостыковка сводит на нет все это представление. Если, допустим, она хочет изобразить, что получила травму здесь, у Манюэля, и вытянуть из него небольшую сумму, пообещав не обращаться в полицию (он все равно ни за что бы на это не клюнул, несмотря на то, что один раз уже угодил в тюрьму), то зачем, черт возьми, она появлялась здесь утром с перевязанной рукой?
– Это неправда!
Она хотела вскочить, изо всех сил мотала головой. Болю пришлось помочь Манюэлю удержать ее. В вырезе ее жакета было видно, что на ней из белья только кружевной белый лифчик, а кожа на открытой верхней части груди такая же загорелая, как и на всем теле. Потом она перестала сопротивляться и села, и тогда они отошли. Она повторяла, надевая очки, что все это неправда.
– Что? Что именно неправда?
– Утром с рукой у меня было все в порядке, а даже если бы и нет, вы все равно бы не увидели – я была в Париже.
И снова тот же ровный голос, надменный тон. Манюэль чувствовал, что все это деланое, что она просто старается не расплакаться, выглядеть светской дамой. Она рассматривала свою левую неподвижную руку и эту странную полосу, проходившую возле костяшек пальцев.
– Вы не были в Париже, мадам, – сказал Манюэль спокойным голосом. – И никого не сможете в этом убедить. Не знаю, чего вы добиваетесь, и что я вру, вам здесь никто не поверит.
Она подняла голову, но посмотрела не на него, а в окно. Они проследили ее взгляд: Миетта заправляла бензином малолитражный «ситроен-пикап». Манюэль сказал:
