скачать книгу бесплатно
Ганцлер-13
Алексей Анатольевич Захаров
Новое произведение Алексея Захарова – загадочное и странное путешествие, в ходе которого герою предстоит заглянуть за завесу реальности, обрести любовь и найти ответы не только на тайны, придающие сюжету детективный оттенок, но и на важнейшие вопросы человеческой жизни.
Ганцлер-13
Алексей Анатольевич Захаров
© Алексей Анатольевич Захаров, 2018
ISBN 978-5-4490-4461-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Часть первая
1
Сегодня погибли рыбки из моего аквариума. Если выражаться точно, они не просто умерли, взяли вот так и сдохли, всплыв на поверхность вверх брюхом, и произошло это не в аквариуме с насыщенной кислородом водой и с искусственным освещением, нет… Они выбросились из настольного водоема на пол комнаты, все сразу, одиннадцать штук. Словно киты, завлеченные неведомой силой на каменистый берег Исландии. Два сома, три боция-клоуна и шесть суматранских барбусов. Я нашел их маленькие подсыхающие тела рано утром. Рыбки лежали на полу быстро тускневшими черно-красно-желтыми самоцветами, к ним прилипли пылинки и мелкие волоски, а по стене в их сторону хищно кралось жаркое летнее солнце. Я не мог им больше ничем помочь, все уже совершилось, мои рыбки были мертвы…
Я собрал с пола погибших рыбок, поднялся на ноги и перевел взгляд на аквариум. Забившись в стеклянном углу за причудливый коричневый камень, сквозь вздымающиеся со дна извивистые растения, на меня настороженно смотрел голубой кубинский рак.
* * *
В этом году исполнилось десять лет со дня окончания мной института. На встрече выпускников, которая прошла в начале мая за городом, присутствующие по очереди вставали со своих мест и рассказывали о себе. Они говорили о том, чем занимались все эти годы, кто каких результатов добился. Одни мои бывшие однокурсники, рассказывая об успехах на службе и количестве рожденных детей, изображали на лицах простоту и ложную скромность. Другие, напротив, с нескрываемым фанфаронством бахвалились должностями и званиями. Со стороны все это выглядело, как банальное надувание щек. Некоторые откровенно кичились своим положением. Когда выступали такие бахвалы, на их лицах была заметна печать превосходства и необуржуазной значительности. Они явно считали себя выше других. За минувшие годы мои недавние однокашники превратились в хватких деляг и слащавых пижонов. В руководителей фирм и заносчивых государственных чванов. А один из них даже сделал себе завидное продвижение по линии МВД и его взяли на должность в Москву. Они все были довольны собой, все знали, как правильно жить. И никто, ни один, не признался, что в чем-то за эти прошедшие годы ошибся, что что-то сделал не так…
Когда же, наконец, наступил мой черед объясняться, я поднялся из-за стола, покрытого кремовой скатертью и, ощущая в образовавшейся тишине любопытные взгляды, не знал, что сказать.
«Что же я все эти годы делал? – размышлял я. – Чем занимался? Чего я достиг? К чему стремился?» Я так и произнес тогда вслух, спрашивая самого себя в присутствии однокашников:
– Чем же я десять лет занимался?..
В ответ несколько человек хохотнуло…
Понемногу я работал в разных местах. Начиная с местной электрокомпании и заканчивая шарашкой, производившей изделия из пластмассы. Совки, ведра, тазы, прочая разность… Еще одно время я продавал лес и около года имел неприметную должность в конторе, занимавшейся стройматериалами. Никаких особых успехов я, конечно, на этих поприщах не достиг, да и, откровенно сказать, не было стремления добиваться. Я работал там-сям, потому что ведь нужно же было где-то работать, на что-то кормиться. И если выбросить из последних десяти лет моей жизни все эти ведра и стройматериалы, то вопрос, произнесенный на встрече выпускников, звучал вполне правомочно. Моя карьера в сравнении с победами однокашников выглядела так же, как выглядит пирожное «картошка» рядом с расставленными в освещенной витрине дорогими тортами. Вдумайтесь, одно название говорит само за себя, пирожное и вдруг: «картошка»!..
Нет, конечно, в моей жизни кроме тазов и стройматериалов, были еще и важные, заветные вещи. За минувшие годы я написал три сценария, а недавно снял свой первый фильм. Я всегда хотел делать кино, по-настоящему, однако возможности для этого долго не находилось. Она появилась лишь тогда, когда я продал доставшийся в наследство от деда гараж и на деньги, вырученные от сделки, купил камеру и неновый компьютер. Я как раз писал свой второй полный метр, когда состоялась эта дурацкая юбилейная встреча. В душе я рассчитывал получить главный приз на каком-нибудь статусном фестивале и прослыть культовым сценаристом. Я хотел заниматься творчеством и быть независимым, но об этом говорить однокурсникам, конечно, не стал. Я видел – собравшимся не было дела до моих киношных дерзаний. Их занимала только марка машины – которой, кстати, я не владел – и высота служебного кресла, а на все остальное им было плевать.
Мое семейное положение также не представляло собой ничего примечательного. Три года назад я развелся. После четырех лет невнятной жизни мы расстались без особой печали и денежных дрязг. Ни детей, ни объемных ярких воспоминаний, за которые могла бы зацепиться инертная память. Ничего выдающегося, кроме классного, иногда сумасшедшего секса. Наверное, это единственное, что у нас с моей бывшей женой получалось отлично. По крайней мере, другого я не припомню. Но, как после выяснилось, регулярных занятий любовью совсем недостаточно, чтобы долго жить вместе в пространстве общей квартиры. Когда постельные игры стали для нас обыденным делом, мы разбежались…
Позже я часто вспоминал наши секс-упражнения. Мы предавались плотским утехам везде. Дома, в машине тестя, в лесу, у друзей в ванной комнате – когда все сидели за накрытым столом, слушали Кейко Матсуи и пили вино, – в гостиничном номере. А однажды мы занялись этим даже в подъезде. В тот вечер мы вернулись с дачи родителей и когда попытались открыть квартирную дверь, обнаружилось, что замок отчего-то не поддается. Размышляя над тем, что предпринять, мы внезапно сошлись в неистовой страсти – сладкой, дикой, животной…
Да, в тот раз было действительно жарко. Тот случай – самый незабываемый эпизод в моей супружеской жизни. Вот что мне чаще всего вспоминалось при мыслях о женатых годах: СЕКС С МОЕЙ БЫВШЕЙ! Но я же не мог об этом рассказывать на встрече выпускников института. Они же все были все такие серьезные и дико успешные! Важные и благополучные до тошноты! Во многих из них не осталось теперь и следа от тех свойских парней, кого я знал и любил в прошлые годы. Это были уже не открытые и приветливые ребята в дешевых кроссовках, с полиэтиленовыми пакетиками в руках, в которых они таскали конспекты. Нет, теперь передо мною сидели чужие, незнакомые люди. Я понимаю, меняется все. Все понимаю… Но вот привыкнуть никак не могу.
Не знаю, однокурсники на меня так повлияли, или мне все обрыдло до чертиков, но вскоре я с работы ушел. Через неделю я доделал сценарий, поправил часть диалогов и отправил работу на большой фестиваль. После этого я не знал чем заняться. К другому проекту я был не готов. Нужно было выдержать паузу и избавиться от послевкусия прошлой истории. Кроме того, я не знал о чем писать – не мог себе даже представить. Я решил пока пожить наобум…
2
День за днем я шатался по пустынной квартире, доставшейся мне от деда. Бродил бесцельно из комнаты в комнату, выглядывал в окна, часами лежал на диване, дремотно прикрыв глаза, и старался ни о чем тревожном не думать. С утра до вечера читал книги, а когда чтение надоедало, примерно раз в два-три дня, выбирался на улицу за продуктами или просто пройтись. Иногда покупал газеты в торговом центре рядом с домом (они затем долго пылились на столике в зале, после чего при очередной уборке я от них избавлялся), разглядывал смешно копошащихся в древесных опилках ежей в зоологическом магазине, выкуривал в сыром от дождя парке, под козырьком летней сцены, несколько сигарет и возвращался назад, в тихую ненастную тишину. Жизнь в стиле блюз…
Сколько времени так продолжалось, я не задумывался, нужно было вспоминать и подсчитывать, но то, что прошло много дней, это точно. Наверное, минуло не менее полутора месяцев, а может, и больше. Я потерял счет неделям, мне незачем было за ними следить. Жизнь идет и идет – пусть идет. Ничего с этим не сделать. Так или иначе, песок из колбы течет, и он будет уходить до тех пор, пока сосуд не станет пустым. Жизнь всегда направлена в эту сторону – песок убегает. Его не остановить, а часы не перевернуть полной колбой вверх. После тридцати это сознаешь особенно ясно. До тридцати лет не думаешь о скоротечности времени. Тебе кажется, что жизнь чрезмерно длинная штука, а мир неизменен: старики – всегда старики, сорокалетние – сорокалетние, а двадцатилетние вечно юны. После тридцати твое мнение на этот счет круто меняется. Ты вдруг понимаешь: скоро тебе исполнится сорок, а затем пятьдесят, так же, как теперь благополучно стукнуло тридцать два. Ворот времени безостановочно крутится. Песок убегает…
Почти неслышно, словно хранитель музея, я перемещался из комнаты в комнату. Трогал пальцами корешки трепаных книг. Курил в кухне, выдувая в потолок сизый дым, лениво разглядывал на кончике сигареты огонь, покрывавшийся серым налетом, и старался не гадать о завтрашнем дне. Когда меня начинал терзать голод, я становился к плите и стряпал что-нибудь легкое. Чаще яичницу с сыром и колбасой, еще делал салаты, жарил оладьи и дважды пек пиццу, всякий раз отмечая рост своих кулинарных способностей, потом съедал приготовленное, выносил скопившийся мусор и драил посуду.
Если мне надоедало быть в тишине, я включал магнитолу и ловил подходящую станцию. Долго слушал выпуски новостей, современную музыку и надоедливый треп неуемных ди-джеев. Когда попса меня утомляла, я ставил кассету и садился к окну разглядывать дождь. Капли падали беспрерывно, время неспешно тянулось. Печальный голос Алишии Кис истекал из динамиков надрывным «Fallin»»…
Лето в моем родном городе выдалось мозглым. Дождь лил давно. Кажется, уже около пары недель. И до этого он тоже шел, только не сильно. Обычно взбрызнет слегка, распугает прохожих, а после, пробиваясь сквозь свинцовую толщу, опять принимается светить дразнящее солнце. И так несколько раз в течение дня. Теперь же непогода утвердилась надолго и прочно. От края до края над землею повисло мутно-серое полотнище, сплетенное из несчетного числа слюдянистых нитей. Временами его резко встряхивал порывистый ветер, и тогда нити стегали по стеклам злыми хлыстами и дробно били в карнизы. Мир превратился в аквариум, населенный людьми. И порой рождалось чувство, будто находишься в Индокитае во время сезона дождей: за границей города начинается стена гибельных джунглей, а по окраинам, тут и там, разбросаны затопленные бурой водой блюдца полей.
Мне такая погода была по душе. Я любил дождь. Я чувствовал себя уютно в теплой квартире, зная, что на улице нудно и слякотно, и что нет особой нужды выбираться наружу. Я садился на табурет у окна, складывал руки на подоконник, опускал на них подбородок и созерцал насквозь вымокший мир. Комнату в эти минуты заполняли то размеренные, накатами, то неожиданно ударявшие сильными всплесками, музыкальные волны. Рядом стояла чашка горячего чая, я протирал подернутое туманом стекло, ждал, когда чай подостынет, и не спеша пил его небольшими глотками. За окном хлестало без остановки. Здания стояли угрюмыми. Бетонные стены набрякли от избытка скопившейся влаги, и не было видно ни конца, ни края обрушившемуся на город ненастью…
Случалось, я не мог скоро заснуть. Читать не хотелось. Я выбирался из дома и долго бродил по обмершим улицам города. По пути заворачивал в круглосуточный магазин, покупал под томящимся взглядом охранника сигареты, одну выкуривал тут же, на крыльце магазина, и затем шагал дальше, под раскрытым куполом зонтика, задрав воротник адидасовской мастерки…
Самым удивительным было то, что ночью дождь почти прекращался. Ветер стихал, а сверху падали редкие капли. Будто кто выжимал остатки суточной нормы. Мне нравилось гулять в это время по городу. Я совершал обычный круг по изученному маршруту, возвращался в квартиру, умывался и засыпал. А утром опять наблюдал за окном привычную пелену нескончаемого дождя…
Иногда у меня появлялся гость. Не часто. Все время один и тот же. И всегда без предупреждения. Он приходил ближе к полуночи, ставил в угол распахнутый зонт и следовал в залу. Я вынимал из шкафа бутылку сухого болгарского, разливал его по низким стаканам, и мы принимались разглядывать улицу.
Мы могли долго молчать. Гость, который меня навещал, был моим давним товарищем. Когда наступало время беседы, кто-нибудь из нас произносил первую фразу или просто начальное слово. Мы неспешно тянули вино, курили и говорили о разных вещах. Внизу по пустынной дороге скользили глянцевые авто. Блестел черным лаком мокрый асфальт. Лампы уличных фонарей и фары машин отражались от него неясными желтыми бликами. Временами из мутной темени выныривали припозднившиеся прохожие. Временами по жестяному карнизу били тяжелые капли. Мы сидели почти неподвижно и ловили вибрации мира. Мир играл вместе с нами полуночный блюз…
В последний раз он пришел ко мне без зонта, с мокрыми спутанными волосами и с собственной бутылкой в руке. Я сидел в старом продавленном кресле и читал Генри Миллера. Тишина затопила квартиру. Я собирался вскоре лечь спать. Когда в дверь коротко позвонили, стрелки часов над диваном показывали начало второго. Внезапный звонок вернул меня с улиц Парижа в реальность, я нехотя встал и, шлепая босыми ногами, вышел в прихожую.
В подслеповатом мутном глазке виднелась знакомая мужская фигура. Я не стал спрашивать «Кто?», отворил и впустил друга в квартиру. В прихожей он скинул грязные туфли, снял мокрый плащ и не удосужился сказать мне даже «привет». И это тоже было нормальным.
Мы прошли в комнату, считавшейся в моей двушке гостиной. Он выложил из кармана сигаретную пачку и поставил на столик вино. Я без лишних вопросов сходил за штопором и стаканами в кухню, а возвратившись, нашел друга разглядывавшим в журнале рекламу дорогого фарфора.
Я подошел и взглянул через его плечо на яркую фотографию. Снимок был сделан сверху – искусно, с близкого расстояния. Над чайным сервизом, расставленным на дне живописного пруда, плавал розовый карп.
– Вопрос, конечно, избитый, но скажи все равно… Если бы у тебя был выбор – кем стать, – задумчиво, словно разговаривал сам с собой, произнес друг, – я имею в виду, человеком или кем-то еще… из животных… Ну вроде бы тебе, за некие немыслимые заслуги, дали возможность подобного выбора. Ты бы кем предпочел народиться? Желать быть человеком, уже раз побывав в этой шкуре, на мой взгляд, неумно…
Я решил не вступать с ним в мировоззренческий спор, отстаивая избранность человеческого обличья. Если вдуматься, какой-то резон в его словах был.
– Не знаю, – ответил я, коротко поразмыслив. – Честно сказать, я никогда не думал об этом. Возможно, я бы хотел быть перелетной птицей… Может быть, игуаной. Морской игуаной, – уточнил я.
– Почему игуаной? – он оторвал взгляд от страницы журнала и вопросительно в меня вперился. – То, что птицей, еще можно понять. Далекие страны, всегда только тепло, впечатления и возможность парить над землей. Красиво, романтично, возвышенно… Но игуаной? Они ж безобразные! Ты хочешь быть безобразным?
– Я думаю, мы для них тоже не пример красоты. Просто мне нравится, как эта тварь относится к жизни, – я сорвал с горлышка пластик и принялся вкручивать штопор. – Глубокомысленное созерцание мира на пустынном морском берегу, вдали от людской суеты и драк за кусок пирога. Меня бы такое устроило.
– А, вот оно что… А я хотел бы стать рыбкой в аквариуме. Плаваешь себе без тревог и забот. Мир, ограниченный стеклянными стенами, прост и понятен.
– И иллюзорен… В каком-то смысле мы и так аквариумные рыбки, – предположил я и плеснул вино по стаканам.
– Возможно… – он глубоко затянулся и, приблизившись к столику, стряхнул сигарету.
Я протянул вино. Мы опустились в кресла и какое-то время безмолвно сидели. Грели в ладонях стаканы. Иногда делали небольшие глотки и прислушивались к окружающим звукам.
Вскоре мы стали различать доносившиеся из-за стены приглушенные женские вскрики: кто-то в смежной квартире занимался любовью. Вскрики то совсем пропадали, то нарастали, становились отчетливей, а порой затихали, превращаясь в чуть приметные монотонные стоны.
Минут десять мы слушали звуки любви. Я подлил в стаканы и закурил. Неожиданно за стеной все смолкло без намека на финал и возможное продолжение. Я многозначительно поглядел на товарища. Тот сидел неподвижно и словно не замечал, что я смотрю на него.
Некоторое время мы безмолвно разглядывали стену перед собой, но там по-прежнему ничего не случалось.
– Странное дело, – протянул наконец друг, опустив руку, в которой держал стакан с недопитым вином, себе на колени. – Часто мы любим одних женщин, а трахать хотим других… Что это? Распущенность? Особенность вида?
– Мужчины полигамны, – откликнулся я.
– Насколько я знаю женщин, они тоже не очень-то целомудренны…
Я не стал возражать, тем более что был с ним согласен. Мы снова умолкли. По комнате плавали рваные ленты табачного дыма. Через минуту в открытую форточку влетел ночной мотылек и, ошалев от яркого освещения, стал истерично метаться под потолком, рядом с люстрой. За стеной по-прежнему царило безмолвие.
– Женщины… – тихо произнес друг, закинув ногу на ногу. – Да… странные существа… Сколько мы ни пытаемся их понять, у нас ни черта не выходит. Иногда тебе кажется, что ты понимаешь их, и достаточно хорошо, но потом вдруг случается что-то такое, что заставляет тебя усомниться и прийти к заключению – ничего ты не знаешь о женщинах. А все твое понимание – сплошная иллюзия и самообман. Мы их любим и ненавидим, нам хочется доверять им, и в то же время мы их опасаемся. Женщины – другие вселенные… Они и пугают, и одновременно влекут нас к себе. Они и губят, и дают силы жить…
Я глотнул из стакана, ничего не сказав, и вспомнил свой личный опыт. Еще подумал о китайском символе, изображающем взаимное перетекание двух энергий: Инь и Ян. Женское и мужское. Отрицательное и положительное. Древнеегипетское Ба-Ка[1 - Ба-Ка – у древних египтян две основные энергии, присутствующие в проявленном мире.]. Одно находится в другом, которое, в свою очередь, содержится в первом. Если дальше погружаться в размышления, голова пойдет кругом. У меня не было желания заниматься этим теперь, в два часа ночи. Я отпил вино и подержал во рту, ощущая, как оно медленно проникает в кровь.
Мы сидели и изучали пустую стену напротив. Точно безликий экран в кинотеатре за несколько минут до начала сеанса.
– Как у тебя с ними? – поинтересовался друг.
– С кем? – в первую секунду не сообразил я.
– Ну с кем, с кем, с женщинами, – поморщившись от моей бестолковости, пояснил он и переставил стакан с подлокотника на журнальный столик.
– Не знаю, как у меня с ними. Нормально… Живем параллельно друг другу.
– Ты когда в последний раз с кем-нибудь спал? – он лениво вытянул сигарету из пачки и прикурил. Потом уточнил: – Я имею в виду, когда в последний раз занимался сексом.
Я дернул плечами:
– Может, месяца два назад. Может, два с половиной… Нет, – сказал я, подумав, – два с половиной еще не прошло.
– Расскажи мне о ней, – попросил он.
Бабочка, наконец, утомилась и перестала биться об потолок. Она затихла и спряталась в углу, за трубой отопления.
– Что рассказать? – удивился я. – Как с нею спал?
– Да нет, – он опять сморщился, оторвал взгляд от стены и обобрал налет с сигареты о край фарфоровой пепельницы, – расскажи о ней. Конечно, если не против…
Нет, я был не против.
Я взглянул на книжный шкаф. За стеклом, поверх книг, лежала пустая деревянная рамка. Сам снимок я в конце мая запустил самолетиком в форточку. Чтобы напрасно не мучиться от навеваемых им воспоминаний.
Рассказать о ней?.. Что я мог о ней рассказать? То, что она была младше меня на семь лет, и мы встречались ровно два года. Что мне было с ней хорошо и ей со мной тоже. Ну, по крайней мере, так было в первые месяцы…
Она работала менеджером в крупной торговой компании и обожала вареники с вишней. Я дарил ей цветы и подарки, а она мне свои фотографии, на которых всегда выглядела отлично, была свежа и красива своей естественной, не рисованной красотой. Однажды подарила мне на день рождения кошку из белого плюша и написала письмо со словами любви… Весной мы ходили гулять в пробудившийся парк, ели мороженое и катались на каруселях. А летом я возил ее за город в лес. Там мы рвали цветы и ловили изворотливых ящериц… Когда же ей было плохо и одиноко в нашем большом странном мире, она всегда приходила ко мне, и я ей рассказывал сказки – успокаивал, как только мог. Мне было не трудно проявлять нежность и ласку… В постели я получал не совсем то, чего всякий раз ожидал, но не обращал на это внимания, потому что мне было с ней и так хорошо… После занятий любовью она засыпала, уткнувшись лицом в мою грудь. Я гладил ее длинные светлые волосы и дышал ее запахом. Еще… А еще она всегда делала обиженное лицо – как будто я смертельно ее оскорбил – если вдруг, забавы ради, заявлял, что она меня когда-нибудь бросит. По правде сказать, я просто дурачился, трепался впустую. Сам я в это не верил, потому что считал, что она действительно меня любит. Но потом она почему-то начала говорить, что мы похожи на старую семейную пару, что ей кажется, будто мы вместе уже сорок лет. Я не знал, что возразить. Я видел: ей нужен предлог. А этой весной она взяла и исчезла… Совсем. Просто перестала ко мне приходить и звонить, словно меня больше не было в мире… Я не пытался с нею связаться. Все и так было ясно. Мы расстались после сорока лет отношений. Хорошо хоть это случилось вот так. Хорошо, что на самом деле это были только два года. Было бы хуже, если бы сорок лет действительно растянулись на многие годы…
Я привык, что люди появляются в моей жизни и затем бесследно из нее пропадают. Словно их и не было вовсе. Только моя память продолжает хранить оставленные этими людьми следы наших встреч. О ком-то четкие, яркие образы, будто видеоролики, о ком-то совсем туманные, точно тусклое отражение в куске льда…
– Да… женщины… – сказал друг, выслушав мой рассказ. – Их не понять.
– Верно, их не понять… – кивнул я, и, скрестив, вытянул ноги.
Друг затянулся и погасил в чашке окурок.
– Я вчера был на похоронах, – все тем же ровным, бесстрастным голосом, без перехода сообщил он. Видно, такие вещи, как женщины и похороны, находились в его сознании где-то на соседних, близких местах.
– Кто умер? – поинтересовался я.
– Парень с моей работы… Он даже моложе нас с тобой был. На машине разбился. Ехали с братом вдвоем, что-то произошло с рулевым управлением, и машину выбросило в кювет. В итоге у брата левая рука пополам, а нашего парня совсем… вдребезги.
– Жизнь и смерть – две родные сестры, – произнес я сакраментальную фразу и посмотрел в темный квадрат между шторами. В этот момент ветер швырнул в окно пригоршню бусин, которые дробно ударили по стеклу и жести карниза – дождь, до того едва моросивший, расходился, занимался сильнее.
– Да, – кивнул друг, – только жизнь многих людей в результате напоминает название хроникальной колонки в провинциальной газете: «Родился, женился, умер»… Аминь!
Он поиграл зажигалкой и после добавил:
– Сколько бы у человека ни было родственников и друзей, все равно каждый встречает свою смерть в одиночку. Лицом к лицу с дамой в черном.
Он умолк. Не говорил и я. Дождь на улице лил вовсю. Оконное стекло покрылось снаружи сплошной влажной пленкой.
– Никогда бы не подумал, что ранняя смерть может случиться именно с этим парнем, – снова заговорил друг. – Спроси меня неделю назад – кто будет следующим, и я бы на нашего парня в последнюю очередь указал. Он всегда был таким благополучным, таким правильным. Никогда не попадал ни в какие истории. С ним никогда не происходило ничего дурного. Жил жизнью примерного члена общества. По барам не шлялся, жене не изменял, в сомнительные дела не впутывался. И тут на тебе…
Он умолк, но вскоре опять продолжил.
– На похоронах собралась уйма народа. Знаешь, я приметил, когда молодых хоронят, всегда бывает много людей… Рядом с гробом стояли жена и мать. Жена, вернее, уже вдова, держалась спокойно, ни слез, ни истерик. Было заметно, что она все приняла, со всем согласилась, смирилась. А вот мать… Мать постоянно всхлипывала и окидывала людей, пришедших проститься, пристрастным, ревнивым взглядом. Что вот, мол, ее сына уж нет, а вы все тут живы-здоровы… У гроба лежало много венков и цветов. У кого-то некстати зазвонил телефон. Трубка заиграла идиотское «Don’t worry, be happy». На человека зло покосились. Дурацкая жизнь, брат, все время что-нибудь случается невпопад.
Он задумчиво поднес стакан к губам и несколько секунд держал его так, точно забыл про вино, и только после отпил. Я опять закурил. Потом мы еще говорили. Я тянул вино, в основном, один. За все время нашей беседы друг с трудом осилил половину стакана. Я предложил ему кофе, но он отмахнулся. Что-то с его настроением было не так.
Перед самым рассветом, когда глухое мрачное небо принялось едва заметно сереть, а непогода, казалось, сделала передышку, друг решительно поднялся, забрал со стола сигареты и без долгих прощаний ушел, пожелав мне «любви и всех благ».
Проводив гостя, я возвратился в гостиную, собрал стаканы и бутылку в охапку и снес все на кухню. Умылся, раскинул в спальне диван, опять было взялся за Миллера, но, не осилив и половины страницы, выключил свет и провалился в беспамятный сон.
Спустя несколько дней, в нудноморосящий вторник, я тоже оказался на похоронах. Умерла моя бабушка. Папина мама. Последняя из моих прародителей. Честно сказать, я не выносил подобных мероприятий, но тут уж ничего не попишешь, нужно было идти.
Собравшись отдать дань уважения бабушке, я нарядился в свой единственный костюм, черного цвета, который как нельзя кстати подходил для подобного случая. Второй раз за год я облачился в него. Если бы не смерть бабушки, возможно, в следующий раз я надел бы костюм только на Новый год. В повседневной жизни мне некуда было в нем выйти. Черный костюм очень удобная вещь. Универсальная штука. Я уже побывал в нем на свадьбе у одноклассницы, встречал и последний год прошлого века, и наступление первых двух нынешнего. А теперь облачился в него, чтобы проводить в последний путь бабушку. На похоронах я выглядел так, как выглядят в фильмах профессиональные работники похоронных контор – скорбные джентльмены. На свадьбе же одноклассницы меня по внешнему виду можно было бы запросто спутать с самим женихом. Мы все хотя бы немного друг на друга похожи, правда, не всегда помним об этом…
На кладбище я стоял рядом с родителями, под зонтом, у которого одна спица была переломлена. Ожидая окончания погребения, я рассматривал столпившуюся у могилы малочисленную кучку понурых людей. В основном, это были разные родственники. Близкие и не очень. Некоторых я не видел несколько лет, кого-то и вовсе не знал. В раскисшей глине топтались неизвестные мне престарелые дамы и линялые старики. Они перешептывались, вспоминая минувшие годы, и ежеминутно утирали платками дряблые рты. Никто не убивался от горя. У покойницы был не тот возраст, чтобы спрашивать Бога, почему он ее к себе призвал. Бабушка умерла в те лета, при которых смерть не вызывает жалости. Восемьдесят четыре года – вполне приличный срок жизни для нашего времени, вполне логичный финал. Я стоял в измазанных грязью, вымокших туфлях, чуть в стороне от могилы, и терпеливо ждал, когда все закончится.
– Если бы она не сидела на месте, а двигалась, шлепалась потихоньку, прожила бы минимум лет девяносто, как Маруся, ее родная сестра, – произнесла мама уверенным голосом, подразумевая, что последние годы бабушка совсем не выходила из дома.
Я покосился на маму. Я знал, почти все время бабушка проводила в своей загроможденной старой мебелью, сумрачной комнатке, уставившись в телевизор и разговаривая с героями сериалов, точно с живыми людьми.
Отец никак не отреагировал на мамины слова. Он бросил в сторону догоревший окурок и, переложив зонт в правую руку, сдержанно кашлянул.
– Почему ты думаешь, что бабушка желала бы дожить до девяноста лет? – спросил я у мамы вполголоса, продолжая разглядывать пеструю стайку нахохлившихся старушек. – Если ты стремишься прожить так долго, это не значит, что и другие хотели бы.
– Я сто двадцать лет проживу, – сразу же поправила меня мать стальным тоном, не терпящим возражений, одновременно зорко наблюдая за тем, как могильщики формуют лопатами свеженасыпанный холм. Сырые комья налипали на поверхность штыков, поэтому мужики с силой шлепали лопатами по могиле, стараясь освободить их от приставшей земли.
На эту мамину фразу мне сказать было нечего.
Похороны всегда собирают всех родственников. Если бы не смерть бабушки, я бы увиделся с родителями не раньше чем через месяц. Месяц – средний временной промежуток между нашими встречами. Почему-то каждый раз, как мы бываем вместе, у меня неизменно происходят споры либо с отцом, либо с матерью. Чаще с матерью, так как отец по природе неразговорчив и преимущественно молчит. Наши споры основываются на расхождениях во взглядах на жизнь. Все как всегда. Вечный конфликт отцов и детей. Даже можно было бы заявить: революционная ситуация. Старое поколение уже не способно, молодое – не согласно, не хочет. Теперь, заранее предугадывая назревающий спор, я предпочитаю благоразумно смолчать, оставшись при своем мнении. Все равно ведь он ничем не закончится. В споре ведь победителей нет. Я замечаю: постепенно я все сильнее, значительней отдаляюсь от родителей. От этого мне становится грустно…
