скачать книгу бесплатно
А Михейша, поддерживая игру, выпячивает петухом грудь, важничает по–генеральски. Он выставляет вперёд ногу, выставляя условно сверкающий штиблет. Откидывает назад чёлку, подкручивает ус. Потом достаёт часы, и на минуту превращается в подслеповатого барина – генерала на пенсии в кругу слегка растрёпанных, но зато сытых и довольных крепостных, торопящихся с любимой работы домой.
– А я и так знаю весь алфавит, – говорит Михейша.
– Ну и знай себе в тряпочку.
– Зря пришёл.
– Так иди назад.
– А я Фенимора вчера…
– Нишкни, не мешай.
Ага. Звонок.
И тут же с порога к нему: «Та–а–к, наконец–то! Однако, котишко к нам забрёл… ленивый! Проснулся–таки котишко? Шапку–то сыми. Не дома, чай!»
Вот чёрт! Михейша встрепенулся телом и дёрнул руки к голове. Класс засмеялся. Особенно девчонки. Не спасла Шапка–Невидимка. На ней и погорел! Воробьи нагадали. Вот он им сегодня–то задаст!
– Полиевктов!
– Я! – и вскочил: «Здравствуйте, Федот Иванович!»
– Ты не в армии, чтобы «якать». И здороваться надо было с утра, а не сейчас. Кстати, не тебя ли я сегодня видел у ворот? Что ты там Балбесу в плошку подкладывал? Ну–ка, поделись опытом.
– Сосульку.
Класс умирает от хохота. Ещё и потому, что учитель по совместительству является Михейше родным дедом. И живут они в одном доме, причём в барского вида доме, но только на разных этажах.
– Кормил, значит, собачку? Молодец, это похвально.
Класс, вынырнув из могил, рыдает снова.
– Ну ладно, шутки в сторону. Я твою мать сегодня накажу, а ты будешь в этом виноват.
– Я… мороженное… хотел…
Класс катает головы по партам, давя смех; самые немощные вывалились на пол. Так ему и надо.
– Всем сесть. Успокойтесь. Ну, что смешного?
Класс: «Кхы, кхы», – и жмёт внутренности.
И сходу:
– А ты друг сердечный, повторяй теперь… мать твою… учения: «Аарбуз, бэбрюква, вэвишня…»
Повторил Михейша без запинки.
Только отвернулся учитель к доске, как скороговоркой для задней парты звучит: «А я вишен летом целую тарелку…»
– Полиевктов! Не отвлекайтесь. Дальше что?
– Гэ–груша! – гаркнул Михейша.
И тихо соседу: «Отгадай осетинскую загадку. Вэсыт гэгруша, нэлза сэскушат…»
– Отвали! – ругнулся сосед.
Соседа звать Серёгой. Он друг и товарищ Михейши, будущий зубрила и совсем не хулиган. Ко всему – сын попа Алексия. Ещё они воюют пластилиновыми войсками. У Михейши уже триста пеших воинов и сорок кавалерии, а у Серёги только двести. Правда, с оговоркой: у Серёги все – конники.
– Серёга, а я вчера новое царство слепил. Двадцать миллионов.[1 - Один пластилиновый человек у мальчиков согласно «Пакту о ведении честной переписи населения и войск» равнялся одному миллиону жителей или десяти тысячам воинов. (Комментарий Славки Обалдуевой, далее «СА»)]. Я тебя…
Как он хотел в ближайшее воскресенье разгромить Серёгино сборно–лошадиное монголо–татарочье и крестоносное воинство, изречь не успел. От доски снова пытают:
– Дэ! Полиевктов! Опять! Что застряли? Дэ…ну?!
– Дэ – дыня, е – ель… – продолжил ученик.
И исподтишка Серёге:
– А я вчера Шишку на Балбеса ка–а–к бросил, а он ка–а–к взвился…
– Кто «он»?
– Ну, Балбес, пёс наш.
– И что?
Учитель снова вмешивается в беседу. Вот же чёрт, не даст поговорить.
– Михайло! Тьфу, Полиевктов!
Дальше ещё и с издёвкой: «Михаил Игоревич! Продолжайте алфавит».
Тьфу!
– Жэжуравлина, зэземляника… – тянет ученик резину. Скучно ему.
– Сядь пока, лоботряс. Вижу, что знаешь.
– Фу! Жуть, – садится Михейша с размаху. И тут же: «А–а!»
– В чём дело?
– Тут кнопка… тут.
Бэмс левой! Бэмс обраткой соседу!
Серёга умирает внутренним смехом.
А умирающим даже по башке не больно.
– …Могли бы французский учить! – мечтает Михейша. Он давно уже читает газеты и слегка брешет по–французски. Он знает двести английских глаголов и может одним иероглифом – правда, с отрывом написать слова «государственная почтовая служба Китая». Ему вся эта русская азбука с начала нуля не интересна. Ему бы сразу в четвёртый класс. И желательно без экзаменов!
2
На каждую вторую задержку – а по учительскому, это элементарное опоздание, – пишется письменный выговор. На третью «задержку» зовут родителей. А тихое проскальзывание имеет хоть масенький, но всё равно шанс: остаться неотмеченным в зловещем классном гроссбухе с прокурорским карандашищем на верёвке.
Михейша живёт неподалёку от школы: всего–то за пятьдесят узких дворов – каждый по пятнадцать шагов. Или – в пересчёте по десять прыжков вдоль ограды: итого четыреста простых сажен.
Но это ему не помогает, а, напротив, расслабляет.
Да и дел по пути надо сделать немало: раздавить лёд в лужах, а их видимо–невидимо. Побрехать с Николкой, обозвать досадно Катьку–неуча, а сначала придумать для этого хлёсткое словцо.
Можно рыкнуть соседской собаке. Да так умело, и так по–львиному, чтобы повергнуть её в натуральный шок.
Есть смысл подложить в почтовый ящик Фритьоффа пустых бумаг, а ещё лучше – с таинственными каракулями собственного сочинения – чтобы тренировал сосед извращённый свой ум.
Надо подсушить и подпалить траву, а в октябре это вовсе не просто.
Надо проковырять дыру в тротуаре, устроить рядом капкан, вынув жердь из–под ходовых досок; надо дождаться первой жертвы, чтобы удовлетвориться в пользе содеянного.
И ещё… очень много разных «и», невозможных к тому, чтобы всех их тут разом взять, да перечислить.
По причине регулярных и весьма обоснованных «задержек» Михейша выучил долгую жизнь сторожа наизусть и в мельчайших деталях.
Сегодня Прокл был неразговорчив, и на Михейшино «здрасьте, дядя Прокл», буркнул только «здрась…», а имя Михейшино напрочь забылось.
А Михейша, напоминаем как бы между прочим, – внук директора.
НЕСКУЧНЫЕ НОВОСТИ ИЗ НЬЮ–ДЖОРСКА
1
Бессменный школьный староста, охранник и подметальщик двора Прокл Аверкин «глаза залил» на сорока днях почившей супруги.
Помогали заливать и усиливать боль утраты смурые и не особо разговорчивые нищие. Подсобляли шустрые, вороватые, нигде не прописанные, беззубые, вонючие друзья–стервятники из Надармовщинкинской провинции, кантон Закисловка.
На халяву чего б не побрехать, а чего б не познакомиться, что ж не посочувствовать, не поскулить с очередным вновь образовавшимся вдовцом!
Что бы не нагадать ему такой силы квёлости в одиночестве, которую реально снять можно только такой же мощи градусом!
Не просыхает Прокл с того тягостного момента целую неделю.
Не понимает Прокл причины образовавшегося вокруг него кружка сочувственников, не видит результатов лечения.
Башку крутит по утрам. Не помогает ни рассол, ни отвар из репы с крапивой от алкогольной лихорадки, ни церемониальная завивка двух ранее бодро торчащих из–под носа пучков соломы и поникших теперь безвольно, будто выстиранные после магазина, но так и ненадёванные супругой новые, городского вида чулки, ровно в день утраты – во вторник двадцать третьего сентября.
Голова с самой зари просит свежего, ледяной ломоты пузыря.
Плетутся ноги в обратную от школы сторону.
Словно забыв давний уговор, припасённый на чёрный день последний целковый сегодняшним утром щекотнул Прокла через штаны, и вежливо напросился вспомнить о нём.
И будто бы, как само собой разумеющееся, уже через минуту означенный дензнак канул в лету.
А «лета» эта, не имеющая ни рода, ни склонения, ещё более подразумевает неминучесть судьбы, от которой не скрыться, хоть застарайся, ловко схоронила себя в кассовом ящике трактира «Кути».
2
Трактир назван так по ласковой форме от имени супружницы хозяина – Якутеринии, в быту Кутьки, и, только добираясь до нежной постельки, становящейся уже милой Кути.
Юморист (кажется, это был Яр Огорошков – вечный студент–художник из Питера) дописал в вывеске фосфорной краской всего–то навсего два простецких слова: «по пути».
Так что днём трактир был просто «Кути», а ночью, благодаря Ярику, становился ещё и «Кути по пути». В скверном, насмешливом народце заведеньице зовут незатейливо, но в самую точку: «Прокутилка!»
«Прокутилка» по простоте душевной её хозяина и в виде исключения порой работает «до самого последнего важного клиента».
Категорию «самости и важности» вполне демократически определяет Павел Чешович Кюхель. Он – владелец трактира, он же болтун – каких поискать, он официант, разливальщик, повар.
Он же коллекционер забытых портмоне, которые, вероятно уже пустыми, а на самом деле кто его знает, выставляются в остеклённой витрине, витрина запирается на ключ и…
И годами эти важные штучки дожидаются своих владельцев.
Приходит как–то раз один такой растеряха…
– О! Никакой мой кошелёк объявился, – восклицает он. И подзывает хозяина.
Пытается объяснить. Так, мол, и так. Что это, мол, в витрине пылится. Похоже будто на его имущество. А отдать вещь они не соизволят ли теперь, коли не отдали тогда? Лет пять – семь назад. Что он сам постарел за эти пять – семь, он, конечно, подумал. И решил, что его тут забыли. И что придётся бороться теперь за свой кошелёк.
Ага, забудешь такого… ломтя, при деньгах, а сам сухой как баранка, что под буфетом уж второй год как прозябает. Не кормит что ли его бабёха евонная? Морда не в пузо огромная, со шрамом, и свежий фингал под глазом. Кадык гуляет при каждом слове. Забияка, по всему видно. Но пронырливый. Своего не упустит.
Кутька все лица помнит. А эту морду тем более. Как фотографию актёра–любимчика. Правда, подретушированную временем.
– Он это, тот самый, с Москвы, – шепчет шефу.
– А я и сам знаю, что он. А порядок требуется соблюдать, Кутя. Иначе из почёта выйдем… при попустительстве–то таком.
Странные тут порядки, следует заметить! С элементом, так сказать, бюрократии.
– Так и было, голубчик, вероятно, – примерно такие слова сказал Кюхель соискателю кошелька. – Мы внутрь не заглядывали, драгоценный мой. Что внутри – не знаем. Если Ваше, то вернём, даже не сумлевайтесь. А порядок он… он требует соблюсти некоторые тонкости, дорогой наш, как там Вас по батюшке и вообще. Напомните–ка нам.
Претендент напомнил.
– И что за особенности вы упомянули? – спрашивает сей кент.
Тут Кюхель воткнул палец в потолок и громогласно обратился к присутствующим, типа: господа, мол, извините, типа, тут требуется некоторое их внимание, так сказать, и прочее, и прочее, что требуется в таких случаях!
