Миссис Дэллоуэй. На маяк

Что ж, и как себя защитить? Осознав причину своего дурного настроения, Кларисса воспрянула духом. Они считают, по крайней мере Питер считает, что она обожает выставлять себя напоказ, любит вращаться в обществе знаменитостей, великих современников – короче говоря, считают ее банальной выскочкой. Может, Питер так и думает. Ричард просто полагает, что с ее стороны глупо переживать, ведь у нее больное сердце, и считает это ребячеством. И оба совершенно неправы! Она просто любит жизнь.

– Вот почему я этим занимаюсь, – сказала Кларисса вслух, обращаясь к самой жизни.

Лежа в уединении и отрешившись от забот, Кларисса ощутила ее присутствие буквально физически – стоит в одеждах из уличного шума, озаряет комнату солнечными лучами и колышет шторы шепотом горячего дыхания. Предположим, Питер спросил бы: «Да-да, твои званые приемы – в чем же их смысл?» – все, что она смогла бы ответить (вряд ли кто поймет): это мой дар. Звучит ужасно странно! Но разве жизнь Питера – прогулка под парусом при попутном ветре? Питер вечно влюблен, и вечно не в ту женщину. Кого ты любишь? – могла бы спросить Кларисса. Он бы ответил, что любовь – самое главное в жизни, и ни одной женщине никогда этого не понять. Прекрасно! А поймет ли мужчина ее отношение к жизни? Сложно представить, чтобы Питер или Ричард устроили прием просто так, без всякого повода.

Если вдуматься, если отрешиться от людских суждений (насколько они пусты, насколько обрывочны!) и заглянуть себе в душу, что значит для нее жизнь? О, так просто и не объяснишь! Кто-то живет в Южном Кенсингтоне, кто-то – в Бэйуотере или, скажем, в Мэйфэре. И Кларисса непрерывно чувствует, что люди существуют где-то там, поодиночке, и чувствует досаду, жалость и думает: вот бы свести их вместе! И устраивает прием, подбирает и зовет гостей. Это – подношение, но кому?

Пожалуй, просто подношение ради подношения. В любом случае это ее дар. Что еще она может предложить? Ни думать, ни писать, ни музицировать Кларисса не умеет. Путает армян с турками, любит успех, ненавидит тяготы, хочет всем нравиться, болтает чушь без умолку, а спроси ее, что такое экватор, и не ответит. В любом случае день следует за днем – среда, четверг, пятница, суббота, с утра просыпаешься, видишь небо, гуляешь по парку, встречаешь Хью Уитбреда, потом приходит Питер, муж дарит розы – и этого достаточно. И смерть кажется совершенно невозможной – неужели все должно закончиться! – и никто в целом мире не знает, как она любит это все, каждый миг…

Дверь открылась. Элизабет знала, что мать отдыхает, и вошла очень тихо. Правда ли, что лет сто назад на побережье Норфолка потерпел кораблекрушение какой-нибудь азиат (как считает миссис Хилбери) и смешал свою кровь с женщинами из рода Дэллоуэй? В целом Дэллоуэи светловолосые и голубоглазые, Элизабет же – темненькая, с узкими, как у китайца, глазами на бледном лице – по-восточному загадочная, тихая, серьезная, спокойная. В детстве у нее было отличное чувство юмора, но теперь, в семнадцать лет, непонятно откуда пробилось мрачное величие – словно гиацинт с глянцевыми зелеными листьями и едва окрасившимися бутонами, гиацинт, выросший без солнца.

Она стояла неподвижно и смотрела на мать, и дверь была приоткрыта – за нею наверняка маячила мисс Килман в своем макинтоше, ловя каждое слово.

Мисс Килман и в самом деле стояла на лестничной площадке, одетая в макинтош, однако у нее имелись на то свои причины. Во-первых, прорезиненный плащ стоил дешево, во-вторых, ей за сорок, и она вовсе не обязана наряжаться, чтобы радовать глаз. Она была бедна, унизительно бедна. Иначе ей не пришлось бы наниматься к людям вроде Дэллоуэев – к богачам, которым нравится быть добренькими. Справедливости ради, мистер Дэллоуэй действительно добр, в отличие от миссис Дэллоуэй. Та смотрит свысока, ведь происходит из самого никчемного класса – богачка с легким налетом культуры. Дом буквально завален предметами роскоши – картины, ковры, слуг целый штат.

Мисс Килман вовсе не считала, что Дэллоуэи осыпают ее благодеяниями. С ней обошлись подло. Да, вполне подходящее слово. Разве женщина не имеет права на счастье? Она никогда не была счастлива из-за своей неуклюжести и нищеты. Ей выпал шанс в школе мисс Долби, и тут началась война. Лгать она не умела, и мисс Долби решила, что лояльные к немцам учителя ей не нужны. Мисс Килман пришлось уйти. У нее и правда немецкие корни, в восемнадцатом веке фамилия писалась на немецкий манер, но ведь ее брат погиб на войне! Ее выставили, потому что она не хотела признать всех немцев злодеями, ведь у нее были друзья в Германии, ведь там она провела несколько по-настоящему счастливых дней! И в конце концов, она знала историю. Пришлось браться за любую работу. Мистер Дэллоуэй наткнулся на нее у квакеров, в Обществе друзей, предложил давать уроки истории его дочери, что было весьма щедро. Еще она вела занятия в вечерней школе и тому подобное. Потом к мисс Килман явился Господь (тут она всегда склоняла голову). Она узрела свет два года и три месяца назад и больше не завидовала женщинам вроде Клариссы Дэллоуэй. Мисс Килман их жалела.

Она жалела и презирала ее до глубины души, стоя на мягком ковре и разглядывая изображенную на старинной гравюре маленькую девочку с муфтой. При подобной роскоши разве есть надежда на изменения? Вместо того чтоб лежать на диване – «Мама отдыхает», сообщила Элизабет, – шли бы они на фабрику или за прилавок, миссис Дэллоуэй и все прочие светские леди!

Два года и три месяца назад полная обиды и злобы мисс Килман зашла в церковь. Она послушала, как проповедует преподобный Эдвард Уиттекер, как поют мальчики, посмотрела на возжжение светильников, и то ли на нее подействовала музыка, то ли голоса (вечерами, в одиночестве она искала утешения в игре на скрипке, однако звук выходил малоприятный, поскольку слуха у нее не было) – словом, кипевшие в ней бурные страсти улеглись, она пролила обильные слезы и отправилась с визитом к мистеру Уиттекеру домой, в Кенсингтон. Это рука Божья, объяснил он, Господь указал ей путь. И теперь, когда вздымались горячие, болезненные чувства, ненависть к миссис Дэллоуэй, обида на весь мир, мисс Килман думала о Боге и о мистере Уиттекере. Гнев сменялся покоем. По жилам струилась благость, губы раздвигались в улыбку, и, стоя на лестничной площадке в своем макинтоше, она пристально смотрела на миссис Дэллоуэй, которая вышла вместе с дочерью, и излучала зловещую безмятежность.

Элизабет сказала, что забыла перчатки. Все из-за того, что мисс Килман и мама друг друга ненавидят. Она не могла видеть их вместе. Девушка бросилась наверх за перчатками.

Мисс Килман вовсе не испытывала ненависти к миссис Дэллоуэй. Обратив на Клариссу свои зеленые, как крыжовник, глаза, наблюдая за розовым личиком, изящной фигуркой, дышащей свежестью и изысканностью, мисс Килман думала: «Вот же дура! Тебе неведомы ни невзгоды, ни радости, ты растратила жизнь попусту!», испытывая непреодолимое желание одолеть ее, разоблачить! Срубить бы ее, как гнилое дерево! На самом деле главное – победа не над телом, а над духом; ей хотелось подчинить это жалкое подобие духа, ощутить свою власть. Заставить бы ее рыдать, упасть на колени с воплем: «Вы правы!»… Впрочем, на все воля Божья, не мисс Килман. Это должна быть победа веры. И мисс Килман оставалось лишь испепелять ее взглядом.

Клариссу мисс Килман возмущала до глубины души. Разве это христианка? Женщина, отнявшая чужую дочь! Общается с незримыми духами, постигла смысл жизни, а сама грузная, страхолюдная, заурядная, ни доброты, ни изящества!

– Идете в армейский универмаг? – спросила миссис Дэллоуэй.

Мисс Килман ответила, что да. Так они и стояли молча. Мисс Килман вовсе не собиралась любезничать. Она зарабатывает свой хлеб честно. Ее познания в современной истории предельно глубоки. Из своих скудных доходов она так много выделяет на дело, в которое верит, в то время как эта женщина пальцем не шевельнет, ни во что не верит, воспитала дочь… И тут вернулась Элизабет – совсем запыхалась, прелестная девочка!

Итак, они собираются в универмаг. Как ни странно, пока мисс Килман стояла на площадке (терпеливо и молча, словно доисторическое чудовище, закованное в броню первобытных войн), олицетворяемая ею идея постепенно съеживалась, ненависть (ненависть к идее, не к человеку) рассыпалась, и через миг там стояла просто мисс Килман в макинтоше, растерявшая всю злобу и даже ставшая меньше ростом. Видит Бог, ей бы Кларисса помогла с радостью!

При виде сникшего чудовища Клариссе стало смешно, и на прощание она рассмеялась.

Мисс Килман и Элизабет вместе спустились по лестнице.

Повинуясь внезапному порыву, жестоко страдая из-за того, что эта женщина забирает у нее дочь, Кларисса перегнулась через перила и крикнула:

– Помни про прием! Помни про наш сегодняшний прием!

Но Элизабет уже открыла входную дверь, на улице зашумел грузовик, и она не ответила.

Любовь и религия, думала Кларисса, дрожа от негодования. Гадость, какая гадость! Теперь, когда мисс Килман ушла, Клариссу вновь охватило отвращение к идее. Две самые жестокие вещи в мире, думала она, вспоминая их неуклюжее, потное, властное, лицемерное, всюду сующее свой нос, ревнивое, бесконечно жестокое и бессовестное олицетворение, обряженное в макинтош, – любовь и религия. Разве сама Кларисса пыталась обратить кого-нибудь в свою веру? Разве она не хотела, чтобы каждый был просто самим собой? И она посмотрела из окна гостиной на пожилую леди в доме напротив. Пусть себе взбирается по ступенькам, если ей угодно, пусть остановится, потом войдет в свою спальню, как делала не раз, раздвинет шторы и снова исчезнет в глубине комнаты. Подобное зрелище вызывало невольное уважение: пожилая женщина смотрит в окно, не зная, что за ней наблюдают. В этом было что-то сокровенное, но любовь и религия норовят разрушить неприкосновенность души. Противная мисс Килман норовит! Клариссе захотелось плакать.

Любовь тоже губительна. Все красивое, все истинное гибнет. Взять, к примеру, Питера Уолша. Какой был обаятельный, умный, разбирался во всем на свете. Если хочешь поговорить о поэзии Поупа или Аддисона, просто поболтать, обсудить все и вся, собеседника лучше Питера не найти. Именно Питер ей помогал, снабжал книгами. Но что за женщины его привлекают – вульгарные, глупые, заурядные! Влюбленный Питер – жалкое зрелище: после стольких лет разлуки он пришел к ней, чтобы поговорить о чем? О себе. Страсть ужасна, думала Кларисса, страсть унизительна! А в это самое время Килман с ее Элизабет идет в универмаг кооперативного общества армии и флота…

Биг-Бен пробил половину часа.

До чего необычно, странно, даже трогательно видеть, как пожилая леди (они соседи уже столько лет) отходит от окна, словно соединенная со звуком, словно на веревочке. При всей своей грандиозности, звон часов как-то с ней связан. Вниз, вниз, в пучину обыденной жизни падает стрелка, отмечая торжественность мига. Звук заставляет ее, фантазировала Кларисса, двигаться, идти, но куда? Кларисса вгляделась пристальней, старушка повернулась и исчезла, белый чепец теперь мелькал в глубине комнаты. К чему эти догмы, молитвы и макинтоши, если вот оно – чудо, тайна: пожилая леди, что ходит от комода к трюмо. А высшая тайна, к которой якобы приобщились Килман или Питер (Кларисса не верила, что они приблизились к разгадке хотя бы на шаг), примерно такова: здесь одна комната, там другая. Разве способна разгадать эту тайну религия или любовь?

Любовь… И тут все прочие часы, отстающие от Биг-Бена на две минуты, подоспели и вывалили на Клариссу охапку всякой всячины: разумеется, его величество Биг-Бен, диктующий закон столь торжественно и справедливо, совершенно прав, но она должна помнить еще тысячу мелочей – миссис Маршэм, Элли Хендерсон, креманки для мороженого – ворох мелочей хлынул потоком, расплескался, затанцевал в кильватере торжественного удара, который пал словно слиток золота на морскую гладь. Миссис Маршэм, Элли Хендерсон, креманки для мороженого. Срочно звонить!

Вслед за Биг-Беном запоздавшие часы прозвучали бойко, взволнованно, поспешно избавляясь от вороха мелочей. Раздробленные, изломанные натиском экипажей, нахрапом фургонов, энергичной поступью тысяч худощавых мужчин и фланирующих женщин, куполами и шпилями контор и больниц, последние остатки разбились, словно брызги обессилевшей волны, о тело мисс Килман, которая остановилась и пробормотала: «Это все плоть».

Она обязана смирять плоть. Кларисса Дэллоуэй ее оскорбила, что вполне ожидаемо. Мисс Килман и сама сплоховала – ей не удалось совладать с плотью. Она уродливая, нескладная – из-за этого Кларисса Дэллоуэй над ней посмеялась, и плотские желания пробудились вновь. На фоне Клариссы она ощутила свою неприглядность и косноязычность. Почему же ей хочется походить на Клариссу? Почему?! Она презирала миссис Дэллоуэй до глубины души. Несерьезная. Нехорошая. Вся ее жизнь соткана из тщеславия и лживости. И все же взяла верх над Дорис Килман, едва не довела ее до слез. Плоть, это все плоть, бормотала она вслух по привычке, пытаясь подавить неукротимое и болезненное чувство, и шла по Виктория-стрит. Она молилась Богу. С уродливой внешностью ничего не поделаешь, красивая одежда ей не по карману. Пусть Кларисса Дэллоуэй ее обсмеяла, но нужно сосредоточиться на чем-нибудь другом, хотя бы пока идет вон до той почтовой тумбы. В любом случае у нее есть Элизабет. Нужно переключиться; она будет думать о России, пока не поравняется с тумбой.

Наверное, там сейчас хорошо, сказала мисс Килман, по совету мистера Уиттекера борясь со жгучей обидой на весь мир, который презирал ее, глумился над ней, отвергал, начав с главного унижения – наградил неприглядной внешностью, от которой люди воротят нос. Какую бы прическу ни сделала мисс Килман, череп с залысинами все равно смахивает на яйцо, белое и голое. Какой бы наряд ни примеряла – висит как на вешалке. Она перепробовала все. Ни для кого она не будет на первом месте. Никто ее не полюбит. Кроме Элизабет, в ее жизни есть только маленькие радости вроде ужина, чая, грелки на ночь. Однако нужно бороться, преодолевать себя, верить в Бога! Мистер Уиттекер сказал, что она послана в мир не просто так. Кто бы знал, до чего ей тяжело! Господь знает, ответил он, указав на распятие. Почему она должна страдать, а другим женщинам, той же Клариссе Дэллоуэй, удалось этого избежать? Знание приходит через страдание, напомнил мистер Уиттекер.

Миновав почтовую тумбу, Элизабет свернула в прохладный табачный отдел универмага армии и флота, а мисс Килман все еще бормотала под нос слова мистера Уиттекера про страдания и плоть.

– Плоть, – вздохнула она.

В какой отдел ей нужно, перебила Элизабет.

– Нижних юбок, – отрывисто бросила мисс Килман и устремилась к лифту.

И они поехали наверх. Элизабет вела, направляла ее как большого ребенка, тащила, как громоздкий линкор. Мисс Килман рассеянно уставилась на нижние юбки – скромные коричневые, полосатые фривольные, плотные и легкие, потом ткнула наугад во что-то несуразное и продавщица, наверное, сочла ее сумасшедшей.

Пока заворачивали покупку, Элизабет тоже недоумевала, что на нее нашло. Нужно выпить чаю, заявила мисс Килман, беря себя в руки. И они отправились в буфет.

Элизабет удивлялась, неужели мисс Килман настолько голодна. Она жадно накинулась на еду и бросала алчные взгляды на блюдо с глазированными пирожными; когда пришла леди с ребенком и тот взял одно, мисс Килман перекосило. Разве она против? Да, против, ведь ей хотелось розовое – то самое, что выбрал мальчик. Одна радость в жизни осталась – покушать, а ее лишают даже этого!

У людей счастливых есть источник, из которого они черпают, объясняла она Элизабет, в то время как она подпрыгивает на каждом ухабе, словно колесо без шины. Мисс Килман любила подобные метафоры, любила задерживаться после урока во вторник утром и вещать, стоя у камина с сумкой с книгами, своим «ранцем». Еще она любила поговорить о войне. В конце концов, не все люди считают, что англичане всегда правы. Нужно читать книги, посещать собрания, узнавать другие точки зрения. Не хочет ли Элизабет сходить с ней послушать Такого-то (поистине поразительный старик!)? И мисс Килман вела ее в какую-то церковь в Кенсингтоне, где они пили чай со священником. Она одалживала Элизабет книги. Право, медицина, политика – все профессии открыты для женщин твоего поколения, говорила мисс Килман. Разве она виновата, что ее карьера погублена? Помилуйте, восклицала Элизабет, конечно, нет!

Мама иногда заходит во время урока и говорит, что из Бортона привезли цветы, предлагает мисс Килман что-нибудь выбрать. С мисс Килман мама очень, очень мила, но та сжимает букет в кулаке и беседовать не хочет: то, что интересует мисс Килман, ввергает маму в тоску, и они совсем не ладят; мисс Килман задирает нос, и ей это не идет. Зато она ужасно умна. Прежде Элизабет никогда не задумывалась о бедных. Ее семья совершенно не бедствует – Люси каждый день приносит маме завтрак в постель на подносе, и все ее знакомые пожилые леди сплошь герцогини, потомки каких-нибудь лордов. А мисс Килман сказала (однажды во вторник, после занятия): «Мой дед держал москательную лавку в Кенсингтоне». Рядом с мисс Килман чувствуешь себя такой мелкой!

Мисс Килман взяла еще чая. Элизабет сидела с прямой спиной, и в раскосых восточных глазах светилась непостижимая тайна; нет, больше ничего она не хочет. Девушка поискала перчатки, свои белые перчатки. Ой, свалились под стол. Только не уходи! Мисс Килман не могла ее отпустить – такую юную, такую красивую девочку, которую искренне любила. Широкая ладонь на столе сжалась в кулак.

Пожалуй, иногда в компании мисс Килман бывает уныло. Элизабет захотелось уйти, но мисс Килман сказала:

– Погоди, я не закончила.

Конечно, Элизабет подождет. Хотя здесь довольно душно.

– Пойдешь на сегодняшний прием? – спросила мисс Килман. Наверное, да, ведь мама этого хочет. Элизабет не следует увлекаться приемами, заявила мисс Килман, беря двумя пальцами последний кусочек шоколадного эклера.

Элизабет призналась, что не очень любит приемы. Мисс Килман приоткрыла рот, запрокинула голову и проглотила остатки эклера, потом вытерла пальцы и поболтала чай в чашечке.

Сейчас расколюсь надвое, думала мисс Килман, не в силах терпеть пытку. Если бы могла, она схватила бы Элизабет, прижала к себе и не отпускала до самой смерти – большего и не надо. Сидеть и не знать, что сказать дальше, видеть, как Элизабет охладевает, чувствовать ее растущее отвращение – это уже слишком! Толстые пальцы впились в ладонь.

– Я на приемы не хожу, – проговорила мисс Килман, пытаясь удержать Элизабет. – Меня и не приглашают… – И сразу поняла, что все испортила своим эгоизмом. Мистер Уиттекер предупреждал, но она ничего не могла с собой поделать. Как она страдает! – К чему меня приглашать? Я некрасивая, бедная.

Она и сама понимала, насколько по-идиотски звучит – во всем виноваты люди, спешащие мимо, люди с покупками, которые ее презирают. Ее просто вынудили! И все же она – Дорис Килман. Женщина с дипломом, настоящий знаток современной истории, сама пробивает себе дорогу в жизни.

– Мне жаль не себя, я жалею… – Она хотела сказать «твою маму», но такого говорить нельзя, только не Элизабет! – Я больше жалею других.

Элизабет Дэллоуэй сидела молча, как бессловесное животное, которое неизвестно зачем подвели к воротам, и оно стоит, мечтая рвануть галопом. Мисс Килман скажет еще что-нибудь?

– Не забывай меня, – дрогнувшим голосом попросила Дорис Килман.

Бессловесное животное в ужасе ринулось прочь, устремившись к дальнему краю поля.

Крупная ладонь растопырилась и сжалась в кулак.

Элизабет оглянулась. Официантка сказала, что платить нужно в кассу. Элизабет встала и удалилась, волоча за собой кишки мисс Килман, как показалось той, да еще дернула напоследок, кивнув на прощание, и ушла.

Ушла. Мисс Килман сидела за мраморным столиком среди эклеров, изнемогая от мучительной судороги, обрушившейся раз, другой, третий. Ушла. Миссис Дэллоуэй победила. Элизабет ушла. Красота ушла, юность ушла. А она осталась…

Наконец мисс Килман встала, неверной походкой побрела между столиками, и кто-то догнал ее, всунул забытый сверток; затем угодила в окружение сундуков, готовых к отправке в Индию, поблуждала среди наборов для рожениц и детских пеленок, прорвалась сквозь завалы ширпотреба со всего мира, товары скоропортящиеся и бессрочные – ветчина, лекарства, цветы, канцелярские принадлежности, пахнущие по-разному, то сладко, то кисло; увидела себя в полный рост в зеркале – шляпа набекрень, лицо пылает, и вывалилась на улицу.

Посреди уличной сутолоки возвышалась башня Вестминстерского собора, обитель Бога. Однако мисс Килман со свертком упрямо ринулась к другой святыне – к Вестминстерскому аббатству, и там, прикрыв лицо растопыренными пальцами, уселась позади всех прочих, ищущих прибежища, – разномастной паствы, ненадолго утратившей социальный статус и даже пол. Впрочем, стоило верующим убрать руки от лица, как они тут же обратились в почтенных представителей среднего класса, англичан и англичанок, иным из которых не терпелось взглянуть на восковые монаршие фигуры в здешнем музее.

Мисс Килман продолжала держать руки у лица, сидя то в одиночестве, то в окружении людей. С улицы заходили очередные посетители, глазели по сторонам, медленным шагом плелись мимо могилы Неизвестного воина, а она все закрывала глаза руками и в двойной темноте (в аббатстве и без того царил полумрак) пыталась воспарить над суетностью, над желаниями, над товарами ширпотреба, отринуть и ненависть, и любовь. Руки ее дергались – внутри шла нешуточная борьба. Похоже, для иных Бог гораздо доступнее, путь к нему менее тернист. Мистер Флетчер, бывший служащий казначейства, миссис Горэм, вдова знаменитого К.С., просто пришли к Нему, вознесли молитвы, откинулись на спинку скамьи и наслаждались музыкой (орган гремел так сладкозвучно), а мисс Килман в конце ряда все молилась и молилась. С порога своего параллельного мира старики сочувственно подумали: вот душа, бродящая по одной с ними территории, лишенная материальной оболочки, – не женщина, просто душа.

Мистеру Флетчеру понадобилось уйти, а путь к выходу лежал мимо нее. Сам он всегда одевался с иголочки, поэтому безалаберность бедной леди его слегка расстроила – волосы растрепались, сверток на полу. Она подвинулась не сразу. Пока он ждал, оглядывая белый мрамор, серые оконные переплеты и накопленные сокровища (аббатством он чрезвычайно гордился), дородность этой женщин, мужество и неистовство, с которым она молилась, время от времени судорожно сдвигая колени (сколь тернист ее путь к Господу, сколь сильны желания), произвели на него сильное впечатление, как и на Клариссу, которая целый день не могла выкинуть ее из головы, и на преподобного Уиттекера, и на Элизабет.

Та ждала омнибуса на Виктория-стрит. Как славно вырваться на улицу! Элизабет подумала, что спешить домой нужды нет. Лучше сесть в омнибус. И пока она стояла на остановке в своей прекрасно скроенной одежде, кое-что началось… Люди начали сравнивать ее с молодыми тополями, рассветами, гиацинтами, ланями, струящейся водой и садовыми лилиями, причиняя тем самым изрядное неудобство, почему они не оставят ее в покое, а сравнивают с лилиями, заставляют посещать приемы, и вообще в Лондоне просто ужасно, почему нельзя жить за городом с отцом и собаками?

Омнибусы пикировали на остановку, принимали пассажиров, уносились прочь – аляповатые вагончики, сверкающие красным и желтым лаком. Какой же выбрать? Все равно. Конечно, ломиться напролом не стоит. Элизабет нравилось созерцать. Ей не хватало выразительности, зато глаза были ясные, китайские, восточные, и, как говорила мама, на такие красивые плечи и хорошую осанку приятно посмотреть. В последнее время, особенно по вечерам, когда разговор вызывал у нее интерес (сильных эмоций она не испытывала), Элизабет выглядела почти красавицей – горделивой и безмятежной. О чем она думает? В нее влюбляются все подряд, ей же откровенно скучно. Наступает ее пора. Мать видела – начались комплименты. Элизабет подобная ерунда совершенно не волновала – к примеру, плевать она хотела на наряды, – что тревожило Клариссу, зато вполне сочеталось с любовью к щенкам и морским свинкам, возней с заболевшим чумкой псом и придавало ей очарования. Теперь еще странная дружба с мисс Килман! Ну и ладно, думала Кларисса часа в три ночи, читая мемуары барона Марбо, потому что не могла уснуть, это доказывает, что у девочки есть сердце.

Внезапно Элизабет шагнула вперед и со знанием дела села в омнибус. Она заняла место наверху. Лихой, как пират, омнибус рванул вперед, и ей пришлось схватиться за поручень, чтобы не упасть, ведь это был пират – безрассудный, неразборчивый в средствах, который безжалостно атаковал, шел на опасный обгон, выхватывал пассажира с остановки или игнорировал, ловко, как угорь, втирался в поток транспорта и несся по Уайтхоллу на всех парусах. Вспомнила ли Элизабет хоть раз о бедной мисс Килман, любившей ее без ревности, видевшей в ней лань на просторе, луну над водной гладью? Элизабет радовалась свободе. Свежий воздух так упоителен. В универмаге было ужасно душно. А теперь она летела по Уайтхоллу, и на каждое движение омнибуса красивое тело в светло-коричневом пальто откликалось играючи, словно всадник, словно фигура на носу корабля; ветерок слегка растрепал ее волосы, жара придала щекам бледность белого крашеного дерева, и прекрасные глаза, не встречаясь ни с чьими другими глазами, смотрели вперед, пустые и яркие, с неправдоподобной невинностью статуи.