Станция «Звездная»

Продолжая сюсюкать, Князев провел их в кухню, большую и будто перекочевавшую из фильмов про западную жизнь, такое тут все было дорогое, добротное и со вкусом подобранное.

– Предлагаю посидеть запросто, по-дружески, – улыбнулся Князев, – как в песне «Аквариума», что мы несем свою вахту в прокуренной кухне… Договорились?

– Да, конечно, – кивнула Наташа.

– Впрочем, в крайности впадать не будем, – тут же добавил Князев, – курить лучше все-таки на лестнице.

Включив газ под упоительно красным чайником со свистком, Князев достал вазочку конфет, нарезал колбасы и сыра. Еда тоже была высшего качества. Ян спохватился, сбегал в прихожую и достал из куртки бутылку коньяка.

– О, приятная неожиданность! – Князев тут же скрутил крышку и достал три тяжелые пузатые рюмки. – Не совсем та посуда, что полагается по правилам хорошего тона для употребления сей благородной жидкости, ну да ладно. Надеюсь, вы простите мне эту вольность.

Ян улыбнулся. У них на Звездной было два вида посуды для приема алкоголя – стаканы и аптечные мензурки, прихваченные хозяйственным Васей с предыдущего места службы.

Князев налил по чуть-чуть и поднял свою рюмку:

– Ну давайте, Наташенька, за знакомство! Я очень рад, что мой любимый ученик решил наконец остепениться, и вдвойне счастлив, что его выбор пал на такую серьезную девушку, как вы!

– Ну что вы…

– А вы не смущайтесь, дорогая! Ваш жених – великолепный специалист, просто второй Пирогов, и я с нетерпением жду момента, когда ученик превзойдет учителя и станет мне товарищем. Нам предстоит дружить семьями, Наташа.

Кот, до этого сидевший у Князева на коленях, спрыгнул тяжело и мягко, вызвав в кухне небольшое землетрясение, потерся о Наташины ноги и проследовал на подоконник, где стал с достоинством жевать неизвестное Яну комнатное растение.

– Вот видите, вы и Васеньке сразу приглянулись, – возликовал Князев и освежил рюмки.

Ян прикинул, что делать, если старик накидается. Наташа только делает вид, что пьет, значит, по полбутылки на брата. Доза небольшая, но в принципе достаточная, чтобы Игорю Михайловичу снесло крышу. Остается только надеяться, что жена Князева вернется раньше, чем он начнет сходить с ума или помчится за добавкой. Эх, надо было конфеты нести…

Однако в рюмке Князева убывало так же медленно, как и в Наташиной. Ян удивился, но на всякий случай тоже сбавил темп.

– Я знаю, Наташа, вы недавно потеряли мать, – мягко заметил Игорь Михайлович, погладив ее по плечу, – вы извините меня за прямоту, что я касаюсь такой трудной и болезненной темы, но, увы, ни одна проблема в мире еще не решалась оттого, что ее замалчивали.

Наташа опустила глаза и взялась за краешек скатерти:

– Мамы больше нет, что тут решать, – тихо сказала она.

– Наташа, вы переносите горе, наверное, самое сильное горе, какое только дано испытать человеку, и нельзя делать вид, что с вами ничего не происходит. Знаете, все эти правила хорошего тона, что не нужно человеку лишний раз напоминать, что надо с ним общаться точно так же, как и с другими людьми, все это такая глупость и подлость! Можно подумать, он хоть на миг забывает… Нет, это придумано равнодушными людьми, которым лень искать правильные слова и вникать в чужие переживания.

– Спасибо, но я правда не хочу говорить об этом. Разговорами ничего не вернешь…

– Но они помогут смириться с потерей.

Наташа молча осушила свою рюмку.

Ян из-за ее спины сделал Князеву большие глаза и покачал головой, мол, куда ты лезешь, остановись, психоаналитик доморощенный.

– А вы не думали, Наташа, что вам бы стало чуть легче, если бы врачи, виновные в смерти вашей мамы, понесли заслуженное наказание? – вдруг спросил Князев.

Ян чуть с табуретки не упал от такого неожиданного удара:

– Мне кажется, Наташа еще не готова…

– А мне кажется, – резко перебил Князев, – она должна сама решать.

– Но мама же умерла от травмы, – сказала Наташа тихо, – при чем тут врачи?

– Дорогая моя девочка, я, наверное, сделаю вам сейчас больно, но иногда без этого не обойтись. Вы должны знать, что у вашей мамы был шанс, да что там шанс… Полина Георгиевна почти наверняка осталась бы в живых, если бы ее вовремя посмотрел дежурный хирург.

Ян поднялся:

– Игорь Михайлович, нам, наверное, лучше уйти. Ведь Полины Георгиевны больше нет, и то, что вы говорите, не имеет значения.

– Наташа? – Князев заглянул ей в лицо со своим фирменным участливым выражением, с каким обычно сообщал родственникам о смерти пациента.

Она нахмурилась:

– Я не знаю…

– Ну вы хотя бы верите, что я вам не враг? – Князев мягко взял ее за руку. – Верите?

– Конечно.

– Я прекрасно понимаю, что вам тяжело слышать это. Тяжело знать, что близкий человек погиб от фатальной травмы или от неизлечимой болезни, но вдвойне, втройне тяжелее, когда понимаешь, что человек был в шаге от спасения, и шаг этот был не сделан со стороны врача. Я понимаю, что наношу вам новый удар, но делаю это только для вашей пользы.

– Зачем? – спросил Ян.

– Потому что правда всегда на пользу, а ложь – во вред. Ты подумал, каково будет твоей жене, если она узнает правду позже?

«Интересно, как она узнает, – подумал Ян, – кроме как от тебя-то и никак».

Он уже догадался, в чем интерес Князева, и хотел только одного – избавить Наташу от этих разговоров, пусть даже ценой аспирантуры.

Ян встал:

– Не нужно было этого делать, Игорь Михайлович.

– Ян, я взрослый, уже давно немолодой человек и, поверь, немножко лучше тебя знаю, что нужно, а что не нужно. Если Наташа не хочет меня слушать, это ее право, но ты, мой дорогой, не можешь указывать ни мне, ни ей.

– Наташа? – обернулся к девушке Ян.

– Раз уж начали, надо закончить разговор, – проговорила она.

– Вот это умница, – оживился Князев, – вот это правильный подход. И ты, Ян, садись на место. Любой человек имеет право на справедливое возмездие, это касается и живых, и мертвых. Вы, Наташа, я надеюсь, согласны с тем, что убийц надо изобличать и наказывать, а профессор Бахтияров, простите, вашу маму все равно что убил. Я бы не начал с вами этого разговора, если бы речь шла о банальной врачебной ошибке. Все мы люди, все мы человеки, и врач не сапер, ошибается не один раз в жизни. Такова, к сожалению, реальность. И я в своей практике ошибался, и Ян Александрович, и любой, кто принимает самостоятельные решения. Но профессор Бахтияров совершил ошибку другого рода – он к вашей маме даже не подошел. Полину Георгиевну доставили с улицы, и он решил, что она, простите, алкоголичка, недостойная его драгоценного внимания. Он отправил курсанта, то есть человека, не имеющего не только нужных знаний и опыта, но и врачебного диплома! – Князев махнул рукой и, противореча своему недавнему заявлению о курении на лестнице, закурил, как бы волнуясь. – Естественно, парень не сориентировался в обстановке, потому что когда человек без сознания, то поставить правильный диагноз непросто даже опытному доктору, что уж говорить о зеленом юнце, который кроме страниц учебников ничего в глаза не видел!

Наташа оттянула ворот свитера и сглотнула. Князев тут же бросил сигарету, вскочил и подал ей стакан воды.

– Ничего, ничего. Вот, попейте.

Сделав несколько маленьких глотков, Наташа со стуком поставила стакан на стол:

– Но, может быть, он просто не успел…

– Обязан был успеть согласно своим должностным инструкциям! – отрезал Князев. – Я понимаю, как вам горько сознавать, что ваша мама погибла только потому, что дежурный хирург возомнил себя богом, имеющим право решать, кому жить, а кому умереть, но таковы факты.

– Факты… И все же они ничего не меняют.

– Для вас, может быть, и нет. Но для памяти Полины Георгиевны, которой, заслуженной медсестре, не оказали помощь, потому что посчитали уличной пьянью, это кое-что меняет. Для других пациентов это тоже может что-то изменить, если из экстренной службы уберут врача, который смотрит только тех из обратившихся за помощью, кого он считает достойными людьми. Справедливость, она, знаете ли, всегда чуточку меняет мир к лучшему.

– Наверное, – Наташа пожала плечами, – но я слышала, что милосердие больше меняет.

Князев улыбнулся:

– А милосердия, Наташенька, без справедливости просто не бывает. Невозможно проявить милосердие, пока не понял, что справедливо, а что нет.

– Спасибо, Игорь Михайлович, наверное, мы действительно пойдем, – Наташа встала, поднялся и Ян.

– Конечно, ребята, идите. Я бы очень хотел проявить гостеприимство, но понимаю, что после такого вам не до угощений и светских бесед. В общем, Наташа, вот вам моя визитка, тут все номера, и рабочий, и домашний. Звоните, если понадобится помощь по любому поводу, и насчет жалобы тоже обращайтесь. Я знаю, что и куда надо написать.

Ян вышел от Князева с чувством, что на него вылили ведро помоев. Разве можно было так?

Он обнял Наташу за плечи, но она стряхнула его руку:

– Почему ты мне сразу не сказал?

– Что?

– Вот это.

Ян вздохнул:

– Потому и не сказал. Подумал, что для меня узнать такое, наверное, было бы просто непереносимо.

– Но это правда? В приемном покое мне сказали, что травма была слишком тяжелая, чудо, что вообще довезли. А теперь получается…

– Наташ, я не знаю, – перебил Ян, – меня ведь там не было. На следующий день действительно ходили разговоры, но я решил не передавать их тебе, не бередить душу.

Наташа прижалась к нему:

– Прости. Тяжело тебе со мной?

– Ну что ты…

– Знаю, что тяжело.

Они шли к метро по длинному подземному переходу. Под ногами хлюпала снежная каша цвета кофе с молоком, возле киоска «Союзпечати» стояла небольшая очередь и сладковато пахло свежими газетами.

Ян остановился, притянул Наташу к себе и поцеловал.

– Ничего не тяжело. Это я боюсь, что со мной тебе не легче, чем без меня.

– Ну что ты… Легче, намного легче. Зря мы, наверное, пошли в гости…

«Еще как зря, – мрачно подумал Ян, – главное я, дурак, знал ведь, что такое Князев, что это жук первостатейный, не вздохнет лишний раз ради другого человека! Знал, и все равно поперся, как олень в капкан. Ладно сам, так я еще и Наташу за собой потащил. Идиот! Мог бы сразу догадаться, еще когда он меня подвозил, откуда это внезапное участие к моей невесте. Если дочь погибшей по вине врачей женщины начинает строчить жалобы во все инстанции, то случай невозможно замести под коврик, как пытается сделать сейчас руководство со смертью Полины Георгиевны. Наташа может написать начальнику академии, в прокуратуру, в газету, даже в райком партии, и в последнем письме удачно ввернуть Князевский намек, что Бахтияров не считает всех пациентов равными и отдает приоритет не тяжести заболевания, а социальному положению. С такой массированной атакой у бедного Сергея Васильевича не останется шансов занять вожделенную должность. Спасибо скажет, если на нары не загремит!»

Сегодня Наташа позвала его к себе. В комнате было чисто прибрано, но шаль так и висела на стуле, а из-под подушки Полины Георгиевны выглядывал уголочек книги. На столе лежали стопки бумаг и документов, Наташа собрала их в аккуратную стопочку, передвинула на подоконник и накрыла чай. Ян не хотел, но знал, что она ничего не ест, а так хоть что-нибудь проглотит с ним за компанию.

Он бы, наверное, не смог оставаться наедине с ушедшим человеком, но понимал, что Наташе нужно проститься с матерью, встретив горе лицом к лицу, не убегая и не забываясь.

Юбка, та самая, в которой он первый раз увидел ее в библиотеке, висела теперь мешком, а под свитером, казалось, совсем нет тела. Узкие пальцы так исхудали, что казались слишком слабыми, чтобы держать чашку.

– Надо есть, Наташа, – сказал он.

Она пожала плечами.

– Надо, – повторил Ян.

Выйдя на кухню, он открыл Наташин холодильник. Несколько дней назад они с Диной привезли продукты, но все лежало нетронутым. Оторвав от стенки морозилки половинку курицы, Ян, не размораживая, бросил ее в кастрюлю и стал варить суп, ибо куриный бульон буквально панацея от всех напастей. Так считают все бабушки, и у него пока нет оснований с ними спорить.

Почистил морковку и луковицу и стал ждать, пока вода в кастрюле закипит, чтобы снять пенку.

Вышла Наташа, прижалась к нему. В кухне никого не было, и Ян поцеловал ее в губы. Наташа вдруг ответила, нежно и доверчиво.

Ян убавил газ до минимума и повел ее в комнату.

– Как странно… – сказала Наташа, – этого, наверное, нельзя было делать.

Ян перехватил ее поудобнее. Наташина кровать была такая узкая, что нельзя было на ней лежать вдвоем, не держась друг за друга.

– Наверное, нельзя.

– А это очень плохо, что я сейчас была счастлива?

– Не знаю… Наверное, не очень. Мы ведь тоже когда-нибудь с тобой умрем, и наши дети тоже будут стесняться быть счастливыми.

– Но ничего не смогут с собой поделать.

Ян улыбнулся:

– Надо будет в завещании отразить этот момент, написать, дети, не горюйте. Ой, прости…

– Ничего, – Наташа поцеловала его, – в одном твой Князев прав. Не надо бояться говорить об этом, и совсем не страшно, если ты что-то скажешь невпопад.

– Правда?

– Ну конечно. Слова разве что-то изменят… А ты думаешь, у нас с тобой будут дети?

– Думаю, да, – Ян снова улыбнулся, – двое или трое, а может, даже и больше.

– Надеюсь, что так.

– Ой, суп! – спохватился Ян.

– Да лежи уж, – Наташа встала и быстро накинула халатик, – сама доварю, а ты спи. Спи-спи!

* * *

Князев встретил Колдунова благодушно, будто не было вчерашнего тяжелого разговора. Пожурил за небрежно оформленные «истории», одобрил исправления в статье, а в операционной доверил самому сделать резекцию печени на пережатой связке. Операция не особо филигранная, но требующая быстрой реакции и аккуратности, в общем, высокого профессионализма, потому что времени на ошибочные действия просто не дано.

Ян вспотел, но справился неплохо даже на строгий взгляд анестезиолога Михаила Борисовича, которому было глубоко отвратительно все, что делают хирурги в ране.

Князев во всеуслышание заявил, что ученик его орел, взлетит высоко и далеко, а после того, как записали протокол, позвал Яна к себе в кабинет.

Войдя, он тщательно закрыл дверь, взял Яна под локоток и подвел к самому окну. Из щелей в старинной раме довольно ощутимо поддувало, поэтому оба закурили, чтобы согреться.

– Ну что? – спросил Князев почти шепотом. – Что решила твоя девушка?

Ян пожал плечами.

– Да мы, если честно, почти не обсуждали эту тему.

– Понимаю, понимаю, шок. Правильно, что не давил, но вы все-таки обсудите, как только она придет в себя. Не тяните с этим.

Ян поморщился:

– Игорь Михайлович, мне бы не хотелось, чтобы горе моей невесты становилось разменной монетой…

– Какая монета, о чем ты, дорогой! Человек совершил преступление, человека надо наказать! Все! Сколько можно выезжать на своих связях, в конце-то концов? Пора нашему светлейшему Сергею Васильевичу понять, что тут ему не дворец, и он в нем не король.

– Пора-то пора…

– Но? – Князев резко затянулся и строго посмотрел на Яна. – Но что? Объясни своему научному руководителю, что тебя смущает? Или, может, ты согласен с Бахтияровым, что люди делятся на белую кость и быдло и белая кость должна получать все, а быдло пусть живет с тремя классами образования, вкалывает, пьет или молится богу и подыхает себе тихонечко в канаве, не беспокоя порядочных людей? А? Ты тоже думаешь, что мир должен быть устроен именно так?

– Господи, нет, конечно.

– А что тогда? Бахтияров вот каждый день вопит, что хочет работать с культурными людьми, а не с отбросами типа нас, ну а я хочу быть уверенным, что в нашей академии каждому советскому гражданину гарантирована качественная и своевременная медицинская помощь вне зависимости от его положения в обществе.

Последнюю фразу Князев явно готовил для пламенной гневной речи, а на Яне прикинул, как она будет смотреться. Кажется понял, что не очень.

«Да, да, вне зависимости, – ухмыльнулся про себя Ян, – ты у нас прямо ратуешь за этот принцип. Предложи тебе на выбор бомжа и профессора, ты, конечно, выберешь бомжа, даже нечего и думать. Сразу помчишься к нему, только пятки засверкают, и как начнешь осмотр, даже санобработку ждать не будешь. Прямо тысячу раз видали мы твое такое поведение. Никогда ты не давал мне на алкашах тренироваться, не отправлял одного на спленэктомию или что похуже, а сам не шел в это время на банальнейший аппендицит у директора магазина. Вот сколько живу, прямо ни разу такого не припомню».

– Короче, Ян, что я тебя, как девку, соблазняю, – Князев хлопнул его по плечу и продолжал, еще больше понизив голос, хотя и так говорил почти шепотом: – Ты парень умный и здравомыслящий, чтобы я тебе тут еще туману напускал. Ты понимаешь, что это наш единственный шанс обойти Бахтиярова?

Ян кивнул.

– Да, у него волосатая рука практически везде, но если грамотно зайти, то мы его расшатаем. Не в райкоме, так в газете, не в газете, так в Минздраве. Эти мохнатые ручонки, дорогой Ян Александрович, на первый взгляд всесильны, но есть у них одно любопытное свойство – они спасают, только когда нет ни малейшего риска самим утонуть, а тут такого расклада не будет. Есть у меня для начала один журналист, сам по себе демагог великий, плюс я еще ему когда-то ногу спас. Он с радостью вцепится в этот материал и такую статью напишет, что после нее от нашего дорогого профессора все будут шарахаться, как от прокаженного.

Не зная, что ответить, Ян пожал плечами.

– Ты, дорогой, наверное, сейчас смотришь на меня и думаешь, ах, господи, какой циник и подлец, – засмеялся Князев, – и ты прав, Янчик, ибо что-что, а диагност ты отличный. Что делать, неласковая судьба закалила меня и сделала таким, но неблагодарность не входит в число моих грехов и пороков. Да, черт возьми, ты мне как сын, и я тебя не забуду. Займу должность – ты получишь отделение, потом посмотрим. На мой взгляд, ты больше клиницист, чем ученый, тебе надо двигаться по лечебной работе, но если вдруг почувствуешь вкус к науке, то в профессора тебя протащим, не волнуйся. Обещаю, что со мной ты не пропадешь, а теперь прикинь свои шансы с Бахтияровым, учитывая, что ты обманул его дочку.

– Да мы только пару раз на свидание сходили, – вскинулся Ян.

– Вот будет у тебя взрослая дочь, поймешь, насколько не волнуют отца эти нюансы, – хмыкнул Князев, – честно говоря, на месте Сергея Васильевича я бы тебя просто в асфальт закатал. Обидел девочку? Обидел! Ну и все, к чему подробности.

Ян потупился.

– Ладно, прочь намеки! Ты у нас человек военный, хорошо понимаешь только язык приказов и инструкций. Короче, слушай. Ты уговариваешь свою невесту подписать письмо с требованием наказать нерадивого врача. Приезжаете ко мне, мы составляем документ, хотите на машинке, хотите от руки, и посылаем куда надо. В принципе, если она захочет, могу устроить ей интервью со своим знакомым журналистом, не исключено, что даже в телевизор протащим.

– Но это получается очень некрасиво, – заметил Ян, – будто я спекулирую на смерти Полины Георгиевны, будто хочу извлечь выгоду из чужого горя.

– Ну давай теперь наследство не получать тогда, – фыркнул Князев. – Ян, жизнь так устроена, что во всем есть польза и во всем есть вред. Смерть матери – страшная трагедия для Наташи, но, если обстоятельства сложились так, что это поможет тебе продвинуться по карьерной лестнице, почему не воспользоваться? Не забывай, что мы достигнем, очевидно, благой цели справедливого возмездия. Как думаешь, вдруг твоей невесте полегчает, когда она увидит, что виновник понес наказание?

– Не думаю, что ей от этого станет легче.

– А ты за нее не решай. Люди разные, и далеко не все – толстовцы. Или кто там проповедовал непротивление злу насилием, не знаю, я ведь не такой образованный, как Бахтияров. Пробивался, знаешь ли, сам, с низов, пока он там в своем дворце беллетристику почитывал.

– Хорошо, я поговорю с ней.

– И убеди, мой дорогой, что так, как советую я, будет лучше для всех.

Пробормотав, что постарается, Ян направился к выходу, но Игорь Михайлович остановил его:

– Ты парень способный, – сказал он просто. – Возможно, пробьешься исключительно благодаря своему таланту, поэтому не буду утверждать, что это твой единственный шанс. Не единственный, Ян, но реальный. И на всякий случай помни, что ты не Бахтияров, сорвешься – подсаживать тебя никто не будет.

После этого разговора Ян ехал на Звездную с тяжелым сердцем, понимая, что загнал себя в этический капкан. Надо было твердо отказаться знакомить Князева с Наташей, а теперь поздно, все, что он ни сделает, будет плохо.

Князев – его учитель и наставник. Как ни нахваливают природный ум и талант аспиранта Колдунова, надо твердо понимать – без Игоря Михайловича он был бы никто. Хирургия такая специальность, в которой самоучек не бывает, мастерство передается из рук в руки, и любая мелочь в нем важна. Например, ни в одном учебнике не напишут, как надо подойти к операционному столу, как встать, как держать спину, чтобы рука не зажималась, как взять иглодержатель, чтобы надежно и не повреждая ткани положить шов в глубине раны. Казалось бы, ерунда, какая разница, как стоит оператор, в конце концов хирургия – не балет, а не научили человека держать спину прямо, плечевой пояс остается в напряжении, и из всей руки полноценно работает только кисть. Да и то не так точно, как могла бы. Сложные элементы так не выполнишь, вот и получается, что человек мог бы стать вторым Юдиным[2], а пробавляется дежурствами или вообще уходит из хирургии. А всего-то надо было ему раза два врезать по спине.

Князев щедро делился с Яном подобными мелочами, терпеливо ставил ему руку, подбадривал и доверял. Вот еще одно качество, за которое Ян по гроб жизни будет благодарен Игорю Михайловичу – он никогда не унижал своего ученика, несмотря на то, что это считается наилучшим педагогическим приемом.

Недавно, сидя у Наташи в читальном зале, Ян так обалдел от своей науки, что взял полистать яркую книжечку из очередной порции, которую принес от щедрой старушки. Это оказалась подростковая повесть про мальчика, заброшенного на необитаемый остров и выживавшего там почти два месяца. Ян посмотрел пару страниц и так зачитался, что напрочь забыл о недописанной статье.

Парень выжил один на маленьком островке в Тихом океане, проявив чудеса смекалки и стойкости духа. К сожалению, повесть заканчивалась на том, как мальчишку подобрали моряки. Вероятно, писатель решил, что изображать встречу сына с родителями, которые два месяца считали своего ребенка мертвым, невозможно и даже кощунственно. Яну интересно было узнать, как сложилась дальнейшая судьба парня, но, поразмыслив, он понял, что повесть закончена именно там, где надо.

Приключения невольного робинзона чередовались с его воспоминаниями. Парнишка говорил об отце с любовью, отношения у них были вроде как хорошие, но Яна зацепил один момент. Мальчик вспоминал, как впервые в жизни плотничал. Взял молоток, стал забивать гвозди. Отец какое-то время наблюдал за его неумелыми попытками, потом высказался, что у сына руки-крюки, ничего он не умеет и вообще дурачок, и только после этого показал, как правильно заколачивать гвозди.

На взгляд Яна, в этом маленьком эпизоде отразилось все советское воспитание. Отец парня не был каким-то конченым психопатом, нет, автор изобразил его хорошим мужиком, но этот увлеченный своим делом специалист, любящий муж и прекрасный отец считал совершенно нормальным сначала унизить сына, подломить ему личность, внушить, что он дурак и неумеха, и только потом научить его делать так, как надо.

Дома у Яна такое принято не было, но во время учебы девяносто девять из ста учителей в школе и преподавателей в академии придерживались именно этой тактики. Ян до сих пор помнил, как на первом курсе в новенькой отглаженной форме, впервые выбрившись и вообще будучи в восторге от своего нового статуса, явился на лекцию по физике и вдруг препод с места в карьер завел: «Я должен обратиться к вам с нелицеприятной беседой». Дальше Ян наизусть не помнил, но суть сводилась к тому, что вы все идиоты, физику не знаете и никогда не поймете, а лезть в человеческий организм, не зная фундаментальных законов этой науки, безответственно и преступно.

Ян до сих пор не понял, к чему была та пламенная иеремиада. Ладно бы перед преподом сидели двоечники, пришедшие на пересдачу, но нет, аудиторию заполняли первокурсники, которые только что сдали вступительный экзамен по физике на четыре и пять (с тройкой хоть по одному предмету поступить шансов не было). Обвинять их в тупости и незнании материала было по меньшей мере голословно, однако преподаватель распинался на эту тему практически до перерыва.

В итоге Ян действительно мало что прибавил к своим знаниям по физике, почерпнутым из школьной программы. Ведь зачем вникать, если ты все равно дурак? Ах, на первом курсе он еще был молод и внушаем…