Ратные подвиги Древней Руси

скачать книгу бесплатно

Ратные подвиги Древней Руси
Владимир Алексеевич Волков

История допетровской Руси
Военная история Московской Руси, по сути, неизвестна современному читателю. Между тем, это было время, когда наше Отечество, освободившись от татаро-монгольского ига, утверждало себя в многочисленных войнах с восточными и западными соседями. Именно в то время закладывалась основа будущей регулярной русской армии. Автор собрал в книге огромный фактический материал о ратных подвигах наших предков, большая часть которых стала предметом исторического исследования впервые.

Владимир Алексеевич Волков

Ратные подвиги древней Руси

Введение

На протяжении тысячелетней истории Российского государства приоритетными в деятельности его властителей и правительств оставались вопросы обеспечения защиты и безопасности страны, требовавшие развития и укрепления вооруженных сил. Особенно актуальными эти задачи стали в эпоху образования Московского государства, сложившегося в ходе договорного присоединения и военного захвата сопредельных княжеств и земель. Успех этой объединительной политики обеспечили тщательно продуманные дипломатические акции Москвы и могущество ее войска, уже тогда значительно превосходящего по боевым возможностям вооруженные силы других государств Северо-Восточной и Северной Руси.

Временем больших перемен стали 60—80-е гг. XV в. Иван III, придя в 1462 г. к власти, упрочил союзные отношения с Тверью, Рязанью и Псковом, сокрушил Новгородскую вечевую республику и, бросив вызов Орде, освободил Русь от двухсотлетнего татарского ига. С 1480 г. начинается история независимого Московского государства, самостоятельно определявшего свою внешнюю и внутреннюю политику. Важнейшим инструментом ее оставалась армия, претерпевшая значительные изменения, обусловленные политическим и экономическим укреплением страны, возможностью создания поместного войска – многочисленного дворянского ополчения, налаживания масштабного пушечно-литейного производства. Возросший потенциал вооруженных сил московские государи использовали при отражении набегов и вторжений татарских орд, урегулировании спорных территориальных проблем с Великим княжеством Литовским, Ливонским Орденом и Шведским королевством. Частые военные конфликты способствовали дальнейшему совершенствованию организации русского войска, его управления, вооружения и снабжения. Особенно заметные изменения московская армия претерпела в середине XVI в. и во второй четверти XVII в. При Иване IV в ее составе появились «приборные» войска – стрелецкие и казачьи части, при Михаиле Федоровиче – полки солдатского, драгунского и рейтарского строя.

* * *

В последнее время в российском обществе отмечен значительный интерес к отечественной военной истории, в том числе к событиям рассматриваемого периода. Наглядным проявлением этого стало переиздание ряда работ по истории военного искусства, вооружения, фортификации, публикация новых источников, выход в свет специализированных журналов и альманахов.

Однако ряд ключевых проблем военной истории России остается на периферии научных исследований. Так, почти не привлекают внимания специалистов вопросы изучения основных закономерностей военно-политического развития Московского государства XV—XVII вв., хотя в XIX – начале XX в. такая работа велась систематически. Первым к изучению истории русской армии приступил генерал-майор И.И. Русанов, составивший около 1792 г. труд «Известие о начале, учреждении и состоянии легулярного войска в России с показанием перемен, какие по временам и обстоятельствам в оном производимы были». Трактат Русанова хранился в рукописном виде в Российском государственном архиве древних актов, где и был обнаружен Л.Г. Бескровным, подробно его описавшем в своей книге «Очерки военной историографии России» (М., 1962). К сожалению, впоследствии уникальное сочинение оказалось утраченным.

В начале XIX в. появились работы, посвященные наиболее известным событиям русской военной истории. Среди них выделяются книги И. Михайлова («Храм славы, воздвигнутый победоносным российским ополчением самодержцу своему царю Иоанну Васильевичу Второму, или Подробное описание всех сражений, бывших между россиянами и казанцами, как под собственным предводительством царя Иоанна Васильевича, так и его военачальников и присоединение Казанского и Астраханского царств к Российской державе со включением множества любопытнейших происшествий, случившихся в продолжение битв, взятые из разных летописцев». М., 1800) и Т.С. Мальгина (Российский ратник или общая военная повесть о государственных войнах, неприятельских нашествиях, уронах, бедствиях, победах и приобретениях от древности до наших времен по 1805 г. М., 1805). Ценность их сочинений снижал существенный недостаток: авторы, использовавшие в качестве источников летописи, в основном воспроизводили содержавшиеся в них сообщения, воспевавшие доблесть и подвиги русских воинов.

Новый этап в изучении русской военной истории наступил после обнаружения, изучения и публикации важнейших архивных документов, перевода сочинений иностранных авторов, касающихся организации вооруженных сил Московского государства.

Основываясь на этих материалах, отечественная историческая наука сделала колоссальный шаг вперед. Первое дошедшее до нас специальное исследование русской военной истории, в том числе и московского периода, было предпринято Р.М. Зотовым, автором сочинения «Военная история Российского государства». (СПб., 1839). Приступая к работе, он высказал сомнения в достоверности сведений о древнейшей Руси («грустный скептицизм распространился на нашу историю»), подчеркнув, что только с XII в. содержащаяся в источниках информация несет точную информацию о прошлом и на нее можно положиться. Автор сильно сузил рамки исследования, стремясь: «собрать в одну книгу все военные события России, не входя в политические исследования и прочие подробности, до полной истории государства касающиеся». Придерживаясь выбранной линии, Зотов пошел по пути простого изложения имевших место военных происшествий, часто не объясняя их, хотя признавал, что они самым непосредственным образом были связаны с «подробностями, до полной истории государства касающимися». Примером служит описание крымского нашествия 1521 г. Сообщив о нем, Рафаил Михайлович не отметил факта полной капитуляции московского правительства, вынужденного дать письменное обязательство о выплате дани крымскому хану. Тем не менее следует отдать должное добросовестности автора, который подробно перечислил основные факты, касающиеся войн Руси с Казанью, московско-крымских столкновений, конфликтов с Литвой, Швецией и Ливонией, событий польско-литовской и шведской интервенции начала XVII в., Смоленской войны 1632—1634 гг. Однако им было допущено несколько существенным ошибок. Так, сообщая о противниках Московского государства второй половины XV в., автор, помимо Литвы и Казани называет Крымское ханство. На самом деле Москва и Крым до начала XVI в. являлись союзниками в борьбе с Большой Ордой и Великим княжеством Литовским. Отношения с Казанью знали продолжительные периоды мирных и добрососедских отношений. Совершенно искаженным оказалось у Зотова описание нашествие Девлет-Гирея на Москву в 1571 г., во время которого царь, якобы, «воображая себя преданным и войском и вельможами, скрылся в Коломну, а татары зажгли предместья Москвы». В действительности Иван IV, после обнаружения опасного прорыва крымской армии через Оку и Жиздру, ушел с «берега» мимо Москвы в Ростов и, опасаясь преследования, собирался отступить в Ярославль. Неточным является утверждение автора о том, что русские ратники «были худо вооружены [и] только пехота имела пищали». В конце XVI в. на южной границе несли службу многочисленные конные дворянские отряды, вооруженные огнестрельным оружием. Приведенные Зотовым размеры окладов начальных лиц полков «немецкого строя» (в «ефимках», получивших распространение после 1654 г.) относятся лишь к краткому периоду Смоленской войны 1632—1634 гг. Позже они были значительно сокращены. Несмотря на эти недостатки, книга Зотова стала заметным событием в деле изучения русской военной истории, так как автор обозначил ряд недостаточно проработанных в отечественной науке проблем.

Почти одновременно с Зотовым попытку осмыслить закономерности развития российских вооруженных сил предпринимают военные историки, преподаватели Военной академии – генерал-майор И.Ф. Веймарн-2 и вице-директор этого учебного заведения Л.И. Зедделер. В 1840 г. была напечатана «Высшая тактика» Веймарна, содержащая обширный раздел, посвященный истории военного искусства, в том числе и русского. Важную роль в развитии военного дела в нашей стране автор отводил Ивану III, отметив, что он «уничтожил многие уделы и, соединив их с Великим княжеством московским, начал давать боярским детям земли, возложив на них обязанность, выставлять на случай войны, по требованию правительства, известное число пеших и конных воинов, соответственно обширности пожалованной земли». По достоинству оценены были изменения, произошедшие при Иване IV, учредившем стрелецкое войско и упорядочившем службу воинов дворянского ополчения, при Михаиле Федоровиче, усилившем армию полками иноземного строя. Однако многие выводы и предположения Веймарна оказались ошибочными. Прежде всего, это относится к оценке боевых возможностей стрельцов. Считая служилых людей «по прибору» особым сословием, историк отмечал, что после событий Смутного времени начала XVII в. в их среде «вкоренились» своевольство и буйный дух, что сделало стрельцов «более опасными для своих сограждан, нежели для врагов отечества». Нельзя согласиться с утверждением Веймарна об отсутствии обозов в русском войске, так как воины, якобы, «все необходимое возили за войском на вьючных лошадях». Этим утверждением автор стремился обосновать один из своих главных выводов – якобы имевшее место сходство действий русского, татарского и турецкого войска, но дошедшие до нас документы свидетельствуют о существовании в московской армии обозной службы не только в конце XVI—XVII вв., когда отправлявшиеся в поход помещики заранее (как правило, еще «по зимнему пути») отправляли запасы с «кошевыми» людьми к месту сбора войска, но и в более ранее время. В противном случае было бы невозможно организовать доставку на театр военных действий артиллерии, боеприпасов и сооружений «гуляй-города», первое упоминание о котором относится к 1530 г. Большие обозы сопровождали русскую армию во время Полоцкого похода 1562/1563 гг.; после сражения на реке Уле в 1564 г. литовцы захватили от 3 до 5 тысяч русских повозок. Обращаясь к истории казачества, Веймарн не столько проясняет, сколько запутывает ее. Он считает, что обитавшая на Дону вольница – это азовские казаки, в XV в. совершавшие нападения на русские земли, а в 1549 г. признавшие власть Ивана IV и сделавшиеся для России «надежным оплотом против покушений крымских татар». Контакты между русским и азовским вольным казачеством, безусловно, существовали, но схема Веймарна полностью исключает из сложнейшего процесса образования донского казачества рязанских, мещерских и путивльских казаков, в XV – начале XVI в. уходивших «в молодечество» на «запольные» реки.

Через три года после выхода в свет «Высшей тактики» Веймарна обширный труд «Обозрение истории военного искусства» подготовил и издал Л.И. Зедделер. Вторая часть написанной им книги включала небольшой раздел, посвященный состоянию военного дела в древней и средневековой России. В работе автор использовал документы, опубликованные в «Актах исторических», разрядные записи, сочинения Авраамия Палицына и иностранцев – участников польско-литовской интервенции. Летописями Зедделер не пользовался, черпая фактический материал из сочинений Н.М. Карамзина и Р.М. Зотова, многие наблюдения которого воспроизвел почти дословно. Учитывая сказанное, обращение Зедделера к проблемам российской военной истории нельзя признать удачным. Ошибочным является его утверждение о появлении при Иване III, в русской армии «гуляй-городов». Как известно, первые сведения о наличии в русском войске таких сооружений относятся лишь ко времени осады Казани в 1530 г. Явно завышена автором численность русского войска при Борисе Годунове, якобы доходившая до 500 тыс. человек. В то же время Зедделер стал одним из первых исследователей, обративших внимание на предпринятую кн. М.В. Скопиным-Шуйским в 1609 г. попытку обучения русских ратников «по правилам, введенным в Голландии принцем Маврикием Нассавским», предусматривающим проведение «примерных боев», устройство окопов и острожков. При всех отмеченных недостатках книги Зедделера и Веймарна выгодно отличались от других военно-исторических работ того времени, полностью игнорировавших специфические черты русского военного искусства. К числу последних относятся сочинения М.И. Богдановича, сосредоточившего внимание на изучении военных аспектов всеобщей истории.

Помимо разработки обзорных курсов истории военного искусства, продолжалось изучение отдельных военных эпох. Наиболее заметной работой стало сочинение Д.П. Бутурлина «История Смутного времени в России в начале XVII в». (СПб., 1839—1846). В отечественной историографии взгляды этого автора, как правило, осуждались и отвергались. Весьма показательную характеристику ему дал известный советский историк Л.Г. Бескровный: «Монархист-реакционер, убежденный противник декабристов, он выступал душителем прогрессивных идей не только в области военной истории». Но, если рассматривать труд Бутурлина беспристрастно, нельзя не отметить с какой добросовестностью автор подошел к работе, использовав широкий круг источников, в том числе обширный актовый материал, летописи, записи разрядных книг, сочинения А. Палицына, Д. Флетчера, Ж. Маржерета, С. Жолкевского, С. Маскевича, Г. Паерле, П. Петрея, «Историю» Ю. Видекинда и т. п.

Приступая к исследованию, Бутурлин подчеркнул, что «начало XVII века в России ознаменовано событиями чрезвычайными, кои тем более изумляют нас, что история предшествующего полувека нисколько не приготовляет к оным». Историк противопоставляет времена Бориса Годунова и Ивана Грозного, «неистовствам» которого русский народ «двадцать четыре года сряду безропотно покорялся», и формулирует цель работы – выяснение причин «дивных переворотов» Смутного времени, «важным следствием коих было изменение в общественном устройстве самого многолюдного сословия в России». Поражаясь необъяснимости народного бунта, разорвавшего «узы законной подчиненности», Бутурлин сознательно драматизирует сложившуюся в стране в канун Смутного времени ситуацию, зная ответ на свой вопрос: ситуацию в стране взорвало начавшееся «пагубное для России по последствиям» закрепощение («укрепление») крестьян. Историк связывал его с расширением границ и усилением «бродяжничества» сельского населения. В эпоху мощных социальных конфликтов, потрясающих основы российской государственности, «одна самодержавная власть, сосредоточенная в руках мощного государя, подкрепляемая единодушной преданностью первейших сословий, могла обуздать порождающуюся крамолу и спасти несчастное Отечество». Многие выводы и оценки автора до настоящего времени не потеряли значения. Так, анализируя сообщение Видекинда (заимствованное последним у С. Кобержицкого) о битве на р. Ходынке, Бутурлин убедительно опроверг приведенную им цифру русских потерь – 14 тыс. человек, показав, что они составили 1400 человек.

Особую ценность сочинению Бутурлина придает публикация приложений – важнейших памятников Смутного времени. К сожалению, изложение событий истории «Великого Московского разорения» начала XVII в. автор оборвал описанием вступления польских войск в Москву в сентябре 1610 г. Организация земских ополчений Смутного времени и перипетии освободительной войны русского народа против польско-литовской и шведской интервенции остались за пределами работы Бутурлина.

В середине XIX в. проблемы военной истории начинает разрабатывать И.Д. Беляев. В известных работах «О сторожевой, станичной и полевой службе на польской украйне Московского государства до царя Алексея Михайловича». (М., 1846) и «О русском войске в царствование Михаила Федоровича и после его, до преобразований, сделанных Петром Великим». (М., 1846) исследователь затронул важнейшие вопросы организации охраны и обороны границ Московского государства, попытался определить принципы комплектования армии и вспомогательных частей, порядок службы ратных людей, коснулся изменений, произошедших в вооруженных силах России в 30—40-х гг. XVII в. В целом выводы Беляева сохранили значение и в наше время. Им впервые, задолго до публикации полного текста, был введен в научный оборот «Боярский приговор о станичной и сторожевой службе», разработанный в 1571 г. под руководством М.И. Воротынского, определены маршруты движения станичных дозоров и места расположения сторожевых застав, историк зафиксировал изменения, произошедшие в организации станичной и сторожевой службы на рубеже XVI и XVII вв. Строгое следование фактам, почерпнутым в документальных памятниках изучаемого периода, уберегли Беляева от опасного стремления дополнить сохранившуюся в источниках информацию собственными предположениями. Его заключения точны и безукоризненны. Их трудно опровергнуть, но можно дополнить новыми материалами, неизвестными в середине XIХ в. Работая над книгой о русском войске XVII в., Беляев обратил внимание на его состав, комплектование, снабжение и вооружение, продемонстрировав прекрасное знание предмета и понимание важности поднимаемых проблем. Военные историки того времени были далеки от этого, отдавая предпочтение изучению деятельности полководцев. Даже полвека спустя, ряд разрешенных Беляевым вопросов, например о поместных и городовых казаках, боевых холопах, сражавшихся вместе с помещиками, воспринимался историками «в погонах» (Д.Ф. Масловским, А.К. Баиовым) в совершенно искаженном виде.

Заметным явлением в развитии российской военной историографии стали работы Н.С. Голицына. Особый интерес представляет его фундаментальный труд «Русская военная история», вторая часть которого («От Иоанна III до Петра I», Ч. 2. СПб., 1878) касается проблематики настоящего исследования. Автор широко использовал летописи, мемуары и дневники иностранцев, записи Авраамия Палицына и С.И. Шаховского. Впервые при изучении русской военной истории он попытался привлечь сведения о состоянии вооруженных сил соседних стран и народов, находившихся во враждебных отношениях с Московским государством. В отечественной историографии Голицына справедливо упрекали в преувеличении роли заимствований в развитии русского военного искусства, однако, ему удалось дать достаточно полное описание русской армии и многих «замечательнейших» войн и походов, в которых она участвовала.

Слабейшим элементом военной организации Московской Руси Голицын считал сформированное при Иване III дворянское ополчение, действия которого влекли «больше недостатков и невыгод, нежели достоинств и выгод». В качестве главного аргумента отсталости существовавшей в стране в XVI—XVII вв. военно-поместной службы историк использовал опыт развития вооруженных сил европейских государств, где «ленная служба уже оказала полную несостоятельность и была заменена содержанием постоянных войск на жалованье». Временем создания поместного войска автор определил 1500 г., когда была проведена раздача земельных владений в условное держание детям боярским. По мнению Голицына, военные возможности Московского государства ослабляло и «вредное местничество между боярами и воеводами», являвшееся следствием монголо-татарского ига, благодаря которому русское военное дело приобрело «характер более азиатский и, уступая западноевропейскому, находилось, в сравнении с ним, на низкой степени совершенства».

Важнейшей ошибкой Голицына, воспринятой многими русскими историками, было утверждение о существовании в русской поместной коннице подразделений, называвшихся «десятнями», которые включали всех служилых людей, причисленных к городу. «Десятни», по мнению автора, во время похода вливались в состав собравшейся рати и состояли «под начальством дворянина, а иногда и стольника». Следует отметить, что в документах XVI—XVII вв. упоминание о «десятнях» как боевых частях не встречается. Крупные отряды, высылавшиеся против врага и не входившие в состав полевой армии («полков»), именовались «сотнями».

Описывая вооружение русских воинов, имевшиеся у них подвижные укрепления типа «гуляй-города», засечные сооружения Голицын, как правило, точен в деталях. Однако несколько ошибок он допустил. Так, название «затинной пищали», историк производит от слова «затин» – «заряд» (на самом деле – от слова «тын» – «стена»). Более существенной является ошибка автора при определении начала засечного строительства на юге России. Он полагал, что оборонительные сооружения появляются здесь при Иване Калите, который, по словам Голицына, «укрепил засекой границы от Оки до Дона и от Дона до Волги». Более того, именно эту линию автор считал Белгородской чертой, в действительности построенной лишь в 30—50-х гг. XVII в.

Рассмотрев ход русских войн XV—XVII вв., Голицын пытался обосновать ряд тезисов, с которыми историку трудно согласиться. К их числу относится заявление о том, что победа русского оружия в Ведрошской битве «не имела никаких последствий». Вряд ли можно считать безрезультатным разгром лучшей литовской армии и пленение ее командного состава во главе с князем К.И. Острожским. Достаточно полно освещая военную историю Московского государства, описывая крупнейшие сражения XVI—XVII вв. (помимо Ведрошской битвы 1500 г., автор подробно рассказывает о сражениях под Оршей в 1514 г., при Молодях в 1572 г., близ урочища Узруй в 1604 г., под Добрыничами в 1605 г., об осадах Смоленска (1514), Казани (1552), Нарвы (1558), Полоцка (1563), об обороне Пскова и Псково-Печерского монастыря (1581), Троице-Сергиева монастыря (1608—1610) и др.), все же ряд битв того времени Голицыным не указан. К их числу относятся бой с литовцами у деревни Овлялицы на р. Уле, где в январе 1564 г. потерпело поражение войско кн. П.И. Шуйского, многие другие сражения Ливонской войны, Русско-шведской войны 1554—1557 гг., Смутного времени, особенно периода восстания И.И. Болотникова и Лжепетра.

На рубеже XIX—XX вв. фактором, предопределившим дальнейшее развитие русской военной истории, стало появление двух научных школ, представители которых придерживались противоположных взглядов на закономерности развития военного дела и, доказывая свою правоту, развернули ожесточенную полемику между собой. Направление, объединившее последователей Г.А. Леера, получило название академической школы, создателем другого (русской школы) стал Д.Ф. Масловский.

В науке не сложилось единой точки зрения на причины, породившие размежевание российских военных историков на «академистов» и «русское» направление. Попытка объявить последователей Леера реакционерами, сторонниками царизма, а их оппонентов – представителями передовой и демократической военной мысли, была убедительно опровергнута В.О. Дьяковым. Проанализировав концептуальные работы деятелей обеих школ, он показал, что все видные историки последней четверти XIX в. принадлежали к официальному направлению русской военной историографии, считая, сильную монархию лучшей формой правления для развития отечественных вооруженных сил. Не совсем точным является утверждение Л.Г Бескровного о том, что одно из главных отличий «академистов» от сторонников Масловского кроется в их убеждении о зависимости русского военного искусства от опыта, привнесенного варягами, византийцами, монголами, немцами, французами и др. иноземцами. «Академисты» действительно являлись приверженцами теории «единой столбовой дороги в военном искусстве», но не отвергали своеобразия военной организации России допетровского времени. Об этом свидетельствуют высказывания виднейшего представителя «академической школы» П.О. Бобровского. Он признавал русскую поместную конницу «главным родом национальных войск», подчеркивал, что до конца XVII столетия «в государстве существовали две системы вооруженных сил, старая поместная или русская <…> и новая – иноземная». Тем не менее возникновение первой исследователь связывал с влиянием «начал византийских и монголо-татарских», а второй – с влиянием западноевропейских новаций. С другой стороны, хорошо известно резкое выступление примыкавшего к «русской школе» А.К. Пузыревского, протестовавшего против доводов Н.П. Михневича, первым заговорившего о существовании самостоятельного русского военного искусства. Возражая ему, Пузыревский задает риторический вопрос: неужели «удалось розыскать какие-то особые основы русского военного искусства, чуждые всякому другому, не русскому военному искусству?» Далее он делает вывод о невозможности такого разделения, приводя не совсем удачный пример с математикой, где не существует национального элемента. Ниже Пузыревский говорит о формах проявления военного искусства, которые «могут носить, и в большинстве носят национальный характер». Окончательно запутывает дело воспроизведение им тезиса Михневича о «превосходстве нашего (т. е. русского. – В.В.) военного искусства над европейским в разные эпохи».

Трудности с определением существа расхождений приверженцев вышеназванных школ дали основание Г.П. Мещерякову считать произошедшее разделение искусственным, так как «взгляды Д.Ф. Масловского на задачи, содержание, методы военно-исторической науки принципиально не отличались от взглядов Г.А. Леера». Согласиться с подобным утверждением нельзя. Представители двух соперничающих направлений по-разному определяли роль науки в развитии «практического» военного дела, вели жаркие дискуссии о важности материально-технических средств и духовно-нравственных факторов в деле боевой подготовки военнослужащих. В поисках аргументов, подтверждающих собственную правоту, «академисты» и сторонники «русской школы» обращались к событиям военной истории. Анализ их концептуальных высказываний, доводов и используемых примеров позволяет утверждать, что главным пунктом расхождений стал вопрос о возможности создания универсальной военной науки, способной «подвести частные явления под общие законы». Убежденными сторонниками необходимости теоретического обоснования всех аспектов военного дела являлись Г.А. Леер и его последователи. В своих построениях они использовали материалы, полученные в ходе изучения войн и военных конфликтов прошлых веков, но лишь для подтверждения достаточно умозрительных гипотез. Военной истории Леер отводил роль лаборатории военной науки, разработав критико-исторический метод исследования, ставивший цель научного поиска в зависимость от необходимости теоретического определения основных закономерностей военного искусства. Один из его учеников П.А. Гейсман полагал, что «вечные и неизменные принципы» организации вооруженных сил и ведения военных действий «были прежде, суть теперь и будут представлять и впредь нечто иное, как руководящие основания в деле решения вопросов, подлежащих военному искусству, как практическому делу» («Гейсман П.А. Краткий курс истории военного искусства в средние и новые века. Ч. 1. СПб., 1893. С. 1). Далее он писал, что изучение теории и практики вооруженной борьбы должно идти параллельно с исследованием истории развития народов и обществ, в противном случае «неполнота изучения и освещения будет иметь следствием узость взглядов и односторонность или недостаточную многосторонность заключительных выводов». Однако если исходный материал не укладывался в разработанные «академистами» схемы, Гейсман легко отказывался от его использования в своих работах. Так, из второго издания «Краткого курса военного искусства» он исключил все примеры, касающиеся российской истории, объяснив это следующим образом: «Сопоставление генералов русских с западноевропейскими, войн России с войнами других государств и т. п. совершенно бесполезно. На этом пути невозможно добиться сколько-нибудь удовлетворительных результатов, сколько-нибудь определенных выводов». С утверждением Гейсмана не согласился еще один представитель «академической школы» П.О. Бобровский, постоянно обращавшийся к изучению организации вооруженных сил в Московском государстве XVI и особенно XVII вв. Столь пристальный интерес к эпохе, предшествующей коренной перестройке русской армии, начатой Петром I, объяснялся стремлением опровергнуть существующее в науке утверждение о том, что военно-правовые установления первого российского императора имели исключительно иноземный характер, так как он заимствовал лишь то, что могло прижиться в России. В наиболее полном виде взгляды Бобровского представлены в работе «Переход России к регулярной армии», где изложение конкретного материала предваряет весьма характерное заявление автора: «Сопоставляя события отечественной истории с соответствующими явлениями на Западе в переходную эпоху военного искусства, нельзя не заметить неизбежности у нас перелома в устройстве и содержании войск за многие десятки лет до начала великой северной войны». Значительную часть процитированной работы «Переход России к регулярной армии» (СПб., 1885) Бобровский посвятил изучению состава, комплектования, вооружения и обучения армии Московского государства. В отличие от предшественников им были использованы не только нарративные источники, но и официальные документы, опубликованные в многотомных сборниках «Собрание государственных грамот и договоров», «Акты археографической экспедиции», а также «Устав ратных, пушечных и других дел, касающихся до военной науки» Онисима Михайлова и «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей». Однако содержавшуюся в источниках информацию Бобровский использовал весьма односторонне, привлекая только факты, свидетельствовавшие о неудовлетворительном состоянии вооруженных сил России в допетровское время.

Основной причиной слабости московской армии он считал иррегулярный ее характер. «Боярский сын, стрелец, пушкарь, – писал Бобровский, – в одно и то же время был и воином и гражданином. По окончании войны помещик – сын боярский, дворянин, складывал свое оружие и обращался в сельского хозяина или чиновника; стрелец или городовой казак принимался за прибыльный для него промысел, или отправлялся торговать за прилавок». Временной являлась и служба «войск позднейшей формации» – полков солдатского, рейтарского и драгунского строя, появившихся в России в XVII в. Несмотря на вооружение военнослужащих этих частей иноземным оружием и обучение их строевым приемам, они, по мнению Бобровского, «не выделялись из остальной массы народонаселения», так как после окончания похода распускались по домам, «в мирной обстановке не отличаясь от поселян и посадских, занимались хозяйством, промыслами, чем могли». Вследствие такой организации службы, они «военного дела не знали». Категоричность формулировок Бобровского приводит к серьезным ошибкам. Нельзя согласиться с заявлением автора о том, что «почти все начальники и офицеры разных родов войск, не исключая и иноземцев, обращались в помещиков». Как правило, поместный оклад получали «немцы», принявшие православие, так как правительство запрещало иноверцам приобретать земли, населенные православными людьми. В архивных документах постоянно упоминаются «поместные» и «кормовые» иноземцы «разных чинов».

П.О. Бобровский обратил внимание на значение службы тяглых людей, в случае большой военной опасности привлекавшихся на помощь дворянскому ополчению, однако сделанный историком вывод грешит прямолинейностью. Он полагал, что «города обороняли служилыми «посадками» (?) или черными людьми, засечные линии – подымными» людьми. В действительности, в случае вражеского нападения в отражении его принимало участие все население близлежащего к атакованному рубежу или городу уезда. Посошные и даточные люди участвовали в военных действиях, включаясь в состав походных ратей.

Представители «русской школы» не разделяли убеждения «академистов» в возможности создания универсальной, единой для всех времен и обществ военной науки, стараясь доказать, что моральное состояние войск, боевой опыт и традиции более важны для военной практики, чем техническое изменение средств вооруженной борьбы. Первостепенную роль в понимании ценности «духовного элемента» сыграли занятия русской историей, показавшие значительные различия в организации вооруженных сил стран Запада и Московского государства. Основоположником нового направления стал профессор Николаевской академии Генерального штаба Д.Ф. Масловский, автор первого академического курса истории русского военного искусства («Записки по истории военного искусства в России». Вып. 1—2. СПб., 1891—1894). Повторив ставшее к тому времени аксиомой утверждение о том, что «Петр Великий резко видоизменил направление военного искусства в России», историк поставил перед собой цель «обратить более серьезное внимание на значение допетровского времени, выяснить коренные особенности русского военного искусства этого периода, историческую подготовку к реформам». Он полагал необходимым выяснить «национальные особенности ведения войны и боя», ибо только так можно было установить степень «участия народа в деле самозащиты и тем облегчить разумное пользование средствами земли, искони готовой отдать все нужное своей национальной армии». Отличительную черту организации вооруженных сил Московского государства Масловский видел в основополагающем принципе устройства русских войск в виде поместной системы, которая, по мнению автора, имела глубокие и прочные корни в русской истории, окончательно сформировавшись к середине XVI в. К поместным войскам Масловский относил дворянскую конницу, городовых казаков, стрельцов, людей «пушкарского чина» и подразделения иноземного строя. При этом он исходил из ложной посылки получения всеми служилыми людьми поместных участков, которые являлись основным видом вознаграждения, в дополнение к которому стрельцы и казаки получали денежное жалованье. Хлебной казной, по мнению историка, жаловались лишь московские стрельцы. Это утверждение Масловского, воспринятое его последователями, в корне ошибочно. Действительно, в составе стрелецких и казацких гарнизонов находилось известное число воинов, несших службу «с земли», но еще больше стрельцов и казаков «служили с денежного и хлебного жалованья». Так, по «Росписи» Стрелецкого приказа 1631 г. земельными участками были «устроены» служилые люди «по прибору» в 27 южных городах. В 33 городах стрельцы несли службу только «с денежного и хлебного жалованья, еще в 8 городах (по преимуществу в южных и юго-западных уездах) часть гарнизона обеспечивалась земельным, другая – денежным и хлебным жалованьем. Стрельцы, находившиеся в Москве, Пскове, Ярославле, Костроме, Великом Новгороде, Вязьме, Переяславле-Рязанском земельных дач не получали. Как видно из сохранившейся «Росписи», говорить о стрельцах и городовых казаках как о «поместном войске» не приходится, да и хлебное жалованье получали не только московские, но и городовые стрельцы и казаки, но в значительно меньших размерах по сравнению с воинами столичного гарнизона.

Масловскому удалось дать достаточно полный и точный обзор организации станичной и сторожевой службы на южных, западных и северо-западных границах, где в середине XVII в. были размещены поселенные драгунские полки. Разбирая характер службы войск, привлекаемых к обороне рубежей, историк высказал спорное с нашей точки зрения мнение о том, что находившиеся в некоторых южных крепостях «конные стрельцы были те же пешие, но посаженные при надобности на лошадей». Единственным исключением являлись астраханские конные стрельцы, да и то только потому, что в Астрахани не было городовых казаков. Утверждение Масловского нельзя признать корректным. Действительно, городовых казаков в Астрахани не было, однако их с успехом заменяли служилые татары. Так, по архивным документам в 1629 г. в городе было помимо 92 детей боярских, 1 тысячи конных и 2 тысяч пеших стрельцов и 50 пушкарей, 900 едисанских татар и 2 тысячи ногайцев. Кроме Москвы и Астрахани конные стрельцы входили в гарнизоны Оскола, Епифани, Терков, Казани, Черного Яра, Царицына, Самары, Уфы и Саратова. Считать их, следуя Масловскому, ездящей пехотой нет оснований.

Части, составленные из иноземцев, Масловский также причислял к поместным войскам, отмечая, что «в Московском государстве иноземцами не только не чуждались, но, напротив, охотно пользовались их услугами для удовлетворения практическим нуждам страны, прежде всего потребностям военного дела». Уже в первых годах XVI в. в Москве находилось не менее 1500 иностранцев, преимущественно артиллеристов и техников, объединенных в отдельный «полк». Многократно умножилось число чужеземных военных специалистов в XVII в., когда в России появились части, обученные и вооруженные по европейским образцам. Масловский правильно подчеркнул, что, несмотря на исключительное положение, занятое иностранцами в полках «нового строя», большинство рядовых в них составляли русские солдаты и драгуны, набранные из беспоместных детей боярских и «охочих людей». Тем самым он первым из русских военных историков опроверг устоявшееся ранее убеждение, что «царь Михаил Феодорович, видя ненадежность [московского] войска, в трудной борьбе с Польшею, неоднократно набирал в Швеции, Англии и Голландии целые пехотные полки, и усиливал ими свое войско». Масловский отметил, что новые полки формировались в России, а в 5 первых полках, общей численностью 9500 человек, несли службу 6500 русских солдат, рейтар и драгун. Правильно определив место иностранных специалистов в вооруженных силах Московского государства, исследователь продолжал упорно доказывать поместный характер полков «нового строя» на том основании, что их командный состав получал за службу поместья и вотчины. Сейчас уже доказано – значительная часть офицеров не версталась поместными окладами, получая большое денежное жалованье, первоначально значительно превосходившее содержание командного состава стрельцов, городовых казаков и сотенных голов дворянского ополчения.

В общую поместную систему, по мнению исследователя, не вписывались лишь воины, рекрутируемые на службу из числа тяглого населения. Масловский объединил их в разряд, названный «пешие и конные даточные», что для XVII в. следует признать соответствующим истинному положению дел. Историк в самых общих чертах коснулся вопроса их комплектования, предположив, что из них составлялись крупные воинские соединения. По его утверждению, «эти войска формировались из обязанных крестьян, взятых от помещиков, обществ и учреждений, которые не пользовались никакими льготами поместных войск». Он отметил генетическую связь даточных людей с древнерусскими «воями» – земской армией, «формировавшейся рядом с княжеским дружинами лишь в некоторых только случаях, но стоявшей совершенно особняком от первых и тоже не пользовавшихся никаким вознаграждением, служившим только для защиты своей земли». В то же время автор крайне негативно оценил боевые возможности и вооружение военных слуг, «выходивших в поле с дворянами». Вопреки свидетельству Григория Котошихина, Масловский полагает, что они не участвовали в основных боевых операциях, неся «отдельную службу: по сопровождению обоза, по фуражировкам и т. п. второстепенным действиям», а также по уходу за конским составом». Между тем, Котошихин различал боевых холопов и «кошевых людей», находившихся при обозах и лошадях, отметив, что в боях военных слуг от дворян «не отлучают и [они] бывают с ними вместе под одним знаменем». Архивные документы подтверждают правоту Котошихина. Десятни и разборные книги упоминают отдельно кошевых людей, сопровождавших служилых людей «в кошу, на возу» и отдельно боевых холопов, выступающих в поход на конях с саблями, саадаками и огнестрельным оружием. Наконец, следует привести самый убедительный с нашей точки зрения аргумент: сами власти при мобилизации дворян на службу различало боевых холопов и кошевых людей, что несомненно было связано с их предназначением. Говоря о вооружении дворянских людей, Масловский писал о его «ничтожности». По его мнению, военные слуги имели лишь сабли, луки, «а иногда и просто рогатины». Это утверждение не соответствует действительности. Боевые холопы часто были вооружены лучше дворян, в том числе и огнестрельным оружием. Впрочем, это обстоятельство выяснилось позже, после разбора десятен.

Не вызывает возражений проделанный Масловским анализ организации сторожевых застав и «поддержек», выставляемых по рубежу из южных так называемых «украйных» городов. Ценным является наблюдение, что отряды эти всегда были «с огненным боем». Рассматривая изменения, произошедшие в системе охраны порубежья в XVII в., исследователь отметил, что с 1640-х гг. правительство стремилось «заселить границу целыми войсковыми частями служилого населения», подтверждая такой вывод бесспорным примером учреждения поселенных драгун в Комарицкой и Олонецкой волостях. Не потерял своего значения сделанный им детальный разбор ряда неизвестных операций, в том числе действий русских войск под Смоленском в 1614 г. и при отражении крымского набега 1623 г.

Ученики и последователи Масловского развивали и дополняли его теории, касающиеся военной истории Московского государства допетровского времени. Исключением является один из наиболее ярких представителей «русской школы» А.К. Пузыревский, разделявший взгляды Масловского на теорию и практику военного дела, но не признававший большого самостоятельного значения национальных форм отечественного военного искусства и отказавшийся от их изучения. Он полагал, что внимание историков должно быть сконцентрировано на постижении народа и государства, являвшегося «наиболее полным выразителем военного искусства данной эпохи». Это обстоятельство позволило Л.Г. Бескровному утверждать, что исследователь «занимал промежуточное положение между «русской» и «академической» школами». Более осторожный В.О. Дьяков писал о «колебаниях» Пузыревского в 80-х гг. XIX в., но признавал его истинным представителем «русской школы», утверждая, что свои «колебания» историк полностью изжил. Утверждение Дьякова не точно, столь же критично по отношению к национальному элементу в военной истории Пузыревский высказывался на рубеже XIX и XX вв. в рецензии на книгу Н.П. Михневича «Основы русского военного искусства» (ж-л «Разведчик», 1898. № 426. С. 1087—1088)

Другие последователи Масловского были настроены более позитивно в отношении отечественных «форм военного искусства». Важный шаг в разработке проблемы перехода русской армии на европейскую систему чинов был сделан А.З. Мышлаевским, известным публикатором документов, посвященных истории русской армии начала XVIII в. В работе «Офицерский вопрос в XVII в» (СПб., 1899) исследователь пришел к очень важному выводу, что до появления в России иноязычных обозначений служебных разрядов командного состава в нашей стране «за исключением звания воеводы, которое являлось общим термином, а потому приравнивалось и к административным должностям, все прочие звания были исключительно строевыми, <…> каждому званию соответствовала вполне определенная строевая обязанность, вытекавшая из сущности организации войск». Он полагал, что «старорусская система офицерских должностей представляет весьма поучительный образчик умеренного, строго соображенного с действительными потребностями [благодаря чему удалось избежать], нагромождения в войсках начальственного элемента».

Появление в Московском государстве воинских частей, обученных и вооруженных на европейский манер, вынудило правительство ввести чины полковника, подполковника, майора, капитана (ротмистра), поручика, прапорщика. Затронув тему чинопроизводства, Мышлаевский установил, что, если первоначально право производить в любые офицерские чины по своему усмотрению имели старшие начальники из иноземцев, то в середине XVII в. их возможности ограничили – даже «генералиссимус» Шарль Эргард в 1656 г. мог самостоятельно производить офицеров в чины не выше майора.

Автор допустил ряд небольших неточностей, несколько снижающих значение его труда. Так, высказав предположение, что Приказ сбора ратных людей являлся «или прототипом или составной частью Иноземного приказа», созданного в 1628 г., Мышлаевский описывает деятельность Приказа сбора ратных людей как самостоятельного учреждения в 1639 г. В действительности Иноземский приказ известен с 1624 г., предшественником его был Панский приказ.

Младшими представителями «русской школы» были А.К. Баиов и А.Г. Елчанинов. Первый в своих работах попытался дать общую картину развития русского военного искусства с древнейших времен, определить его закономерности, показать наиболее характерные черты в разные исторические эпохи. Военная история Московской Руси была прослежена в 1-м выпуске «Курса истории русского военного искусства», озаглавленном «От начала Руси до Петра Великого». Выполняя пожелание Конференции Николаевской академии Генерального штаба, рекомендовавшей описать состояние военного дела в России в XVII в., для формирования у слушателей академии сознательного отношения к реформам Петра Великого, Баиов расширил хронологические рамки «Курса», пояснив, что «военное дело, каким оно было в XVII столетии, в значительной своей части сложилось еще в XVI столетии, а основы получило даже гораздо ранее; с другой стороны несомненно, что обзор состояния нашего военного искусства, с первых же дней существования Руси, для нас, русских, должно представлять собой значительный интерес, сообщая этим сведениям полноту, систематичность и цельность, тем более, что и в самой седой нашей старине есть немало поучительного даже и для настоящего времени».

Баиов считал, что основы военной организации Московского государства были заложены при Иване III, который действовал вполне осознанно, стремясь иметь не только «сильную и многочисленную армию, но и армию, однообразную по составу, вполне национальную, проникнутую высоким чувством патриотизма, основанного на сознании принадлежности к великой нации, составляющей единое могущественное государство, на любви к этому государству, на преданности своим государям и приверженности своей религии». Такая армия необходима была Ивану III для включения всей Русской земли в состав его «вотчины» и получения выхода к морю, «из которого был бы свободный выход». Реализация этих замыслов привела к возникновению вековой борьбы Руси и Польши.

Автор полагал, что в XVI в. в Московском государстве была создана стройная и сложная система поместного обеспечения воинской службы, при которой служилые люди «по отечеству» делились на два разряда: «к первому принадлежали высшие чины, владевшие поместьями близ Москвы, а также выборные из других городов. Этот разряд составлял Московский двор. Второй разряд состоял из низших чинов, владевшие поместьями вдали от Москвы, преимущественно там, где служили, и называвшиеся городовыми или уездными дворянами и детьми боярскими». Знакомство с документами показывает, что историк упростил ситуацию. Все уездные корпорации дворян и детей боярских делились на три разряда: «выборных», «дворовых» и «городовых» детей боярских, различавшихся по характеру службы и ее обеспечению. Как и Д.Ф. Масловский, Баиов причислял к поместным войскам стрельцов, поместных и городовых казаков, людей «пушкарского чина» (пушкарей, затинщиков, воротников, казенных плотников и кузнецов); выделяя последних в «отдельный цех».

Разбирая условия службы дворян и детей боярских, исследователь полагал, что все они делились на 3 статьи, однако в источниках встречаются случаи верстания служилых людей на большее и меньшее число статей.

Условия верстания и службы воинов дворянского поместного ополчения Баиовым были тщательно исследованы особенно тщательно. Проанализировав их, историк пришел к обоснованному выводу, что получаемые служилыми людьми поместные и денежные оклады «не всегда соответствовали действительным дачам и были связаны с характером и ходом самой службы». В более привилегированном положении находились «люди высших чинов, постоянно занятые столичной службой или ежегодно мобилизуемые». Только они получали назначенные денежные оклады «сполна и ежегодно», а городовые дети боярские получали жалованье «один раз в три, четыре, а то и пять лет». Служилым людям, занимавшим приносившие доход должности, а также освобожденным от воинской службы, деньги не выплачивались или выплачивались «с убавкой».

Внимание Баиова привлекли условия верстания «новиков». Исследователь показал, что оно производилось двумя способами: «в отвод» и «в припуск». Первый из способов осуществлялся в отношении старших сыновей, зачислявшихся в уездную корпорацию при служившем отце. Таких «новиков» наделяли особыми поместьями из резервного земельного фонда. Младший сын, начинавший служить позже братьев, заменял постаревшего отца и «припускался» в его поместье, а после смерти родителя наследовал отцовскую поместную «дачу». Заключение исследователя нуждается в небольшом уточнении. Как правило, вступающий в службу «новик» получал в поместье не все владение отца, а лишь его часть. Так, в 1638 г. по челобитной бежицкого помещика Ф.А. Бешенцова, из-за ран уволенного со службы, его шестнадцатилетний сын Иван получил в оклад только 350 четвертей земли из 500 бывших у отца.

Необходимость иметь в составе вооруженных сил постоянные части повлекла за собой создание «поместного» стрелецкого войска, несшего, по мнению Баиова, службу в основном в пешем строю и «только лучшие из них составляли особый конный отряд и назывались стремянными». В этом случае историк заблуждался. В некоторых южных городах, как показывают сохранившиеся «росписи» и «сметы» русского войска второй трети XVII в., наряду с пешими находились и конные стрельцы.

В состав поместного войска не входили крестьянские ополчения, выставлявшиеся населением «с известного числа дворов» во время больших войн. Используя терминологию XVII в., Баиов именует их «даточными людьми». Непонятной остается причина, по которой историк включил в этот разряд русского войска лишь крестьян. Данные, относящиеся даже к первой половине XVI в. свидетельствуют, что посошные и подворные мобилизации касались всего тяглого населения Московского государства, включая владельческих и черносошных крестьян, посадских людей. В XVII в. на службу привлекались по особой разверстке представители ряда народов Поволжья («ясашных» казанских татар, чувашей и марийцев). Высоко оценивая значение русской артиллерии, исследователь отметил поразивший его факт отсутствия цеховой замкнутости в среде русских пушкарей, отнеся процесс разрушения корпоративного единства артиллерийских мастеров ко времени правления Василия III, когда для обслуживания пушек и пищалей «уже не хватало цеховых пушкарей и их приходилось пополнять даточными людьми». Несмотря на гипотетичность этого предположения, не подтвержденного никакими доказательствами, предпринятая Баиовым попытка объяснить несоответствие европейской и русской организации артиллерийской службы заслуживает внимания. Автор первым обратил внимание на то, что в случае необходимости из «тюфяков» (дробовых артиллерийских орудий) могли стрелять и ядрами. Позднее его предположение было подтверждено А.Н. Кирпичниковым и И.Н. Хлоповым.

Касаясь вопроса организации русского войска, Баиов, несмотря на убедительные возражения А.З. Мышлаевского, вслед за Д.Ф. Масловским продолжал утверждать, что основным подразделением поместной армии являлась «десятня», состоявшая из служилых людей, «приписанных к какому-либо одному городу». Развивая идеи своего учителя, исследователь бездоказательно писал о том, что «десятни по несколько сводились в полки, которых в армии, изготовившейся к походу, было семь». В свою очередь, каждая «десятня», по мнению Баиова, делилась на сотни, а последние – на десятки. Как отмечалось выше, предложенная Масловским и схема организации поместных войск XVI—XVII вв. является искусственной и искажает общую картину устройства московской армии.

Говоря о снабжении вооруженных сил в военное время, автор отмечал, что в «неприятельских землях войска свои запасы пополняли путем фуражировок в попутных селениях и городах. В этих случаях для сбора необходимых запасов высылались особые отряды, называвшиеся кормовщиками». Такой способ обеспечения армии, по мнению Баиова, способствовал «развитию мародерства, борьба с которым была очень затруднительна».

Требует уточнения высказывание исследователя о военной подготовке стрельцов, которые, «если и занимались обучением, то главным образом в несении караулов и конвойной службы, вряд ли это обучение давало им много в деле боевой подготовки». Между тем, дошедшие до нас документы неопровержимо свидетельствуют об умении стрельцов вести залповый огонь, действенность которого они демонстрировали на царских смотрах в середине XVI в., что вряд ли было возможно без предварительного обучения. Начиная со второй трети XVII в. часть стрелецких приказов, прежде всего из состава московского гарнизона, учились азам солдатского строя под наблюдением иностранных инструкторов.

Считая военную подготовку русской армии явно недостаточной, Баиов делал исключение для городовых войск, которые, по его мнению, были более боеспособными, так как несли «постоянную службу на границах», где они были обязаны «непрерывно охранять и разведывать» в условиях частых неприятельских нападений. Такие части «если и были лишены обучения, то, во всяком случае, благодаря особенностям их службы» были более боеспособными.

Отдельный раздел работы Баиова посвящен изучению качественных изменений, произошедших в вооруженных силах Московского государства во второй трети XVII в. Отметив принципиальное решение правительства о восстановлении старой, поместной системы организации армии, сильно пострадавшей в годы Смутного времени, автор затронул вопрос формирования в начале 1630-х гг. первых солдатских и рейтарского полков. Большого значения этому опыту использования обученных и вооруженных по европейскому образцу воинских частей историк не придавал, подчеркнув, что «по окончании смоленских походов дальнейшие формирования полков [иноземного строя] были прекращены, наличные – распущены, а оставшиеся в России иноземцы поверстаны поместными окладами».

Восстановить упраздненные полки «нового строя» правительство решилось после захвата донскими казаками в 1637 г. турецкой крепости Азов. Обстановка на южных границах страны обострилась, и московские власти «воспользовались драгунами и солдатами, а также офицерами-иноземцами, которые остались в России после роспуска первых солдатских полков». Службу они несли на тех же основаниях, как и поместная конница, на границу солдат и офицеров новых полков собирали лишь в самое опасное летнее время. Лишь в 1642 г. характер их службы изменился – решая вопрос о войне с Турцией из-за Азова, правительство сформировало два солдатских полка постоянного состава.

Говоря об организации вооруженных сил и управления ими в XVII в., Баиов сделал странное замечание о Разрядном приказе, отметив, что в круг его обязанностей не входил учет поместных войск. Зная, что к поместным войскам историк относил почти всю московскую армию за исключением ополчений даточных людей, следует признать Разряд не ведущим военным ведомством Московского государства, а второстепенным учреждением. Сохранившиеся документы опровергают мнение Баиова. Разрядный приказ осуществлял общее руководство вооруженными силами, начальники его держали в руках все нити военного управления. Последнее подтверждается свидетельством Котошихина, писавшего: «А ведомы в том приказе всякие воинские дела и городы строение и крепостьми и ружьем и служивыми людьми; так же ведомы бояре, околничие и думные и ближние люди, и дьяки и жилцы, и дворяне городовые, и дети боярские (выделено нами. – В.В.), и казаки, и солдаты всякою службою».

Пристальное внимание исследователь уделил появившимся в России в XVII в. первым переводным пособиям по боевой подготовке войск, в том числе «Учению и хитрости ратного строения пехотных людей» датчанина Вильгаузена. В отличие от других историков Баиов не придавал этой книге особого значения, отмечая, что упомянутый «Устав» не получил в России большого распространения: «напечатанный по указу царя Алексея Михайловича в Москве, в Синодальной типографии, в количестве 1200 экземпляров и продаваемый по 1 рублю, он в первые 4 года разошелся в количестве 95 экземпляров, а в последующие 6 лет – еще в количестве 39 экземпляров, то есть за 10 лет было куплено всего 134 экземпляра». Обнаруженные исследователем сведения вынудили его сделать вывод о том, что «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей» не было разослано в войска и не стало обязательным руководством по боевой подготовке. Вследствие этого Баиов не считает «Учение и хитрость» уставом, полагая, что современники видели в нем лишь учебное пособие и курс тактики.

Не ограничиваясь рассмотрением вопросов организации и вооружения московской армии, Баиов попытался рассмотреть «образ действий войск». Однако формы проявления русского воинского искусства он рассматривает фрагментарно. Наиболее полно им разобрана только «Казанская операция» 1552 г. (термин автора), многие другие действия остались за рамками исследования, существенно снижая ценность труда.

Большинство положений Баиова оказались повторенными А.Г. Елчаниновым. Он также отнес городовых казаков и стрельцов к категории постоянных поместных войск, считая, что стрельцы несли исключительно пешую службу и только лучшие из них «были конными, называясь стремянными».

Подобно Масловскому и Баиову, историк утверждал, что «основным подразделение войск являлась десятня, которая состояла из людей, приписанных к какому-либо одному городу». В отличие от своих предшественников, Елчанинов не относил к поместным формированиям иноземцев, выделяя скомплектованные из них части в особый разряд.

Отличительной чертой русского военного искусства исследователь считал раннее появление «засады» (в его понимании – резерва), в использовании которой он видел «драгоценнейшую черту», проявившуюся «с самых первых дней нашей сознательной военной жизни». Действия русской артиллерии историк оценивал чрезвычайно критически, полагая, что военачальники пользовались этим средством борьбы неискусно. Опыт использования русского «наряда» во многих походах и осадах того времени, в боях с применением вооруженного малокалиберной артиллерией «гуляй-городов» не позволяет согласиться с мнением Елчанинова. Полностью опровергает его отзыв шведского капитана Пальмквиста, в середине XVII в. высоко оценившего состояние русской артиллерии и выучку пушкарей.

Пристальное внимание автор уделил борьбе Московского государства с Казанским ханством. Однако следует указать на неверную оценку одного из самых важных этапов в отношении Руси с поволжской Татарией. Говоря о времени правления Василия III, Елчанинов пишет, что великий князь «после ряда измен казанцев водворил в Казани своего «подручника» и построил первую промежуточную опору на путях к ней – Васильсурск». По его мнению, лишь в начале царствования Ивана IV «труды предшественников были потеряны», и Москве пришлось приступить к прямому завоеванию Среднего и Нижнего Поволжья. Елчанинов умалчивает о том, что отношения между Казанью и Московским государством окончательно испортились именно при Василии III, а ухудшение русско-казанских отношений спровоцировало в 1521 г. окончательный разрыв русско-крымского союза и последующее вторжение неприятельских войск в московские пределы. Описание войн с Казанью завершается рассказом о походе 1552 г., успех которого Елчанинов видит в том, что он был «быстр, искусен, смел». Историк отмечает разнообразие приемов осадной борьбы под Казанью, упоминает о подведенных под стены города минных галереях, умалчивая о ведавшем подкопным делом немецком мастере «розмысле», отмечая, что осада велась «под руководством русского самородного «розмысла» Выродкова», в действительности возглавлявшем постройку подвижной батарейной башни.

О событиях Ливонской войны Елчанинов упоминает вскользь, определяя начало этого вооруженного конфликта 1554 г. С такой датировкой согласиться нельзя. В 1554 г. началась очередная русско-шведская война, закончившаяся в 1557 г. Ливонский орден в ней не участвовал, хотя, по сообщению Б. Рюссова, конфликт в немалой степени был спровоцирован ливонскими властями, подтолкнувшими шведского короля Густава к войне, но не поддержавшими его. Грубые ошибки Елчанинов допускает и далее. Так, он пишет, что «после неудачной осады Ивангорода, пушкари наши, не желая сдаться или увидеть позор плена своих орудий, повесились на них». Указанный случай произошел не под Ивангородом, а во время сражения под Венденом 21 октября 1578 г. Сомнительным представляется утверждение исследователя о том, что в начале Смутного времени «бояре <…>, видя в самозванце средство избавиться от Бориса [Годунова], с войсками передавались на сторону Лжедмитрия или умышленно несли поражение». Как известно, часть московских воевод, возглавляемых В.В. Голицыным и П.Ф. Басмановым, 7 мая 1605 г. перешла под Кромами на сторону Лжедмитрия I, но уже после смерти Бориса Годунова. До этого военные действия шли с переменным успехом. Русские войска потерпели несколько поражений, но одержали победы в боях за Новгород-Северский и в сражении под Добрыничами 21 января 1605 г.

Перечисляя важнейшие русские сражения и битвы, Елчанинов пропускает некоторые из них, в том числе и Клушинское сражение 24 июня 1610 г., завершившееся разгромом русско-шведской армии поляками, что в итоге предопределило судьбу правительства царя Василия Шуйского.

Не может быть принят тезис автора, о том, что, благодаря построенным при Борисе Годунове новым крепостям на южной «украйне», гарнизоны их успешно отбивались от самозванцев. Население находившихся в этой части государства городов в гражданской войне XVII в. неизменно поддерживало врагов центральной власти, и правительственным войскам приходилось вести упорную борьбу за эти крепости. Отметив произошедшее в годы Смутного времени разрушение традиционной организации вооруженных сил, исследователь писал, что тогда «не могло действовать даже прочно установившееся было поместное право». Воеводам, начавшим борьбу с интервентами, поневоле «пришлось обращаться к наскоро собранным ополчениям самого смешанного состава без всякой подготовки и опыта».

Новая страница в истории русской армии начинается с появлением в России полков «нового строя». Первые из них формируются в правление Михаила Федоровича, но это были лишь «слабые приступы к преобразованиям», которым мешали частые войны, в особенности русско-польская война 1632—1634 гг. По мнению Елчанинова, под Смоленском солдатские полки «ничего из себя не дали» и были распущены. Все же участие их в военных действиях имело несколько важных следствий, привело к появлению в армии полков, разделенных на роты, новых чинов и т. п. В то время, по предположению Елчанинова, велась подготовка к созданию регулярных частей из русских людей. Поэтому в каждом солдатском полку существовал второй состав офицеров, составленный из московских служилых людей. Последнее сообщениями источников не подтверждается.

Новая структура вооруженных сил окончательно сложилась только при царе Алексее Михайловиче, но, «появление войск иноземного строя <…> оказало весьма мало влияние, распространение же огнестрельного оружия привело даже к большему предпочтению обороны». Этот вывод не соответствует реальному положению дел. В годы Смоленской войны 1632—1634 гг. только на участке фронта под Великими Луками русские войска совершили 6 нападений на Усвят и 34 рейда на полоцкие, велижские и сурожские места. Укрепившиеся в захваченном Невеле отряды воеводы Никифора Плещеева атаковали противника 23 раза. Активно действовали русские рати на путивльском направлении, где отряды служилых людей овладели городом Борзна, сожгли остроги у городов Ромны и Миргород, разорили многие пограничные селения.

Сурово критикуя организацию и выучку войск, существовавшую в Московском государстве сторожевую службу, Елчанинов не мог скрыть удивления тем, что при этом русская армия достаточно успешно вела войны с Польшей и Швецией, оберегала Россию от нападений татар и казаков и, несмотря на сложность внутриполитической обстановки, поддерживала порядок в стране.

Ряд российских историков XIX – начала XX вв. при изучении военной истории Московской Руси обратились к разработке проблем развития отдельных родов войск, их вооружения и технического оснащения. Наиболее значимыми стали труды М.И. Маркова, Н.Е. Бранденбурга, А.И. Савельева, Ф.Ф. Ласковского, А.И. Яковлева.

В работе «История конницы» (Ч. 1—3. Тверь, 1887), М.И. Марков проследил прошлое российской кавалерии, в том числе в интересующий нас период. Подобно другим отечественным историкам он считал, что «при московских царях» поместная конница являлась «главным, многочисленнейшим и лучшим родом войск». Русские конные полки комплектовались из дворян, детей боярских и их боевых холопов. Говоря об обязательном характере службы ратников поместных ополчений, автор подчеркивает, что в случае невозможности личного участия в походе служилые люди выставлять в полки даточных людей, подобно монастырским властям, посадским и уездным людям.

Стремясь отметить исключительную роль конницы, Марков дал критический отзыв о русской пехоте того времени, которую по его мнению, «составляла плохо вооруженная и устроенная чернь, содержавшая стражу в городах». Факты опровергают подобные утверждения. Задолго до появления в Московском государстве стрелецкой пехоты в состав русской армии входили подразделения вооруженных огнестрельным оружием пищальников. Они формировались по определенной разнарядке из мобилизованных на войну посадских и уездных людей. Пищальники участвовали в смоленских походах Василия III, в обороне южных границ, в действиях против казанских татар в первые годы правления Ивана IV.

Вооружение конницы Марков оценивал невысоко, полагая, что дворяне и дети боярские в основном сражались холодным оружием. В действительности, с конца XVI в. документы отмечают наличие в русской армии конных дворянских сотен, вооруженных пищалями.

Отметив факт существования в составе русской конницы казачьих частей, Марков попытался проследить историю русского казачества. Внимание исследователя привлекло первое упоминание в летописи рязанских казаков, участвовавших в борьбе с татарами в 1444 г. Донское казачество, по мнению автора, сформировалось значительно позже, так как донцы впервые упоминаются в 1549 г. в жалобе ногайского мурзы Юсуфа Ивану IV. В действительности, к этому времени русское казачество уже прочно владело Доном, совершая набеги на азовские и перекопские места. Тогда же произошел первый «прибор» донцов на московскую службу.

Внимание Маркова привлекли некоторые походы казаков. В частности, он упоминает разорение ими Сарайчика, появление первых казачьих поселений на Яике и Тереке, Сибирскую эпопею Ермака и т. п. Историк пытался вскрыть особенности действий казачьего войска в бою, характерные черты его устройства и внутренней организации. Успешные действия казаков он связывал с атакой лавами, охватывающими фланги неприятельской конницы.

Значительную часть работы Маркова составило описание сражений, в которых участвовала русская армия. Наиболее подробно он рассказал о Клушинской битве 1610 г. Историку не удалось правильно определить место расположения русских войск, но он точно указал фатальную ошибку Д.И. Шуйского, перед боем расположившего пехоту позади конных полков.

Н.Е. Бранденбургу заслуженную известность принесли работы по истории русской артиллерии «500-летие русской артиллерии (СПб., 1889) и «Исторический каталог Петербургского артиллерийского музея». (СПб., 1877). Исследователь осветил организацию службы «людей пушкарского чина», состав и численность этого разряда русского войска, размеры получаемого жалованья, деятельность Пушкарского приказа. По мнению автора, пушкари, затинщики и служившие при «наряде» технические специалисты» в годы правления Ивана Грозного составили отдельное сословие «с своими известными правами»; ведал ими особый приказ. Отныне «новые члены пушкарского сословия вступали в последнее лишь за ручательством пушкарей уже служивших». Автор обнаружил и воспроизвел в своей работе сведения о проводившихся в Московском государстве артиллерийских и стрелковых смотрах, однако допущенные им неточности при переводе сообщения Э. Дженкинсона существенно снижают их ценность. Пристальное внимание он уделил развитию материальной базы русской артиллерии. Бранденбург полагал, что «первые образцы огнестрельных орудий в России были ввезены с Запада», отмечал посредническую роль Новгорода, торговавшего с ганзейскими городами. Вскоре было налажено производство отечественных артиллерийских орудий. Известную роль в этом сыграли иноземные мастера, рядом с которыми стали работать русские ученики. Подробные характеристики различных образцов огнестрельного оружия, приведенные в трудах Бранденбурга, сохранили свое значение до наших дней. Некоторое затруднение для современных исследователей представляет использование им дореволюционных обозначений веса и калибров. Неоспоримая заслуга Бранденбурга состоит в изучении технологии производства артиллерийских орудий и боеприпасов к ним, в особенности зажигательных снарядов.

Предметом исследования А.И. Савельева и Ф.Ф. Ласковского стала история военно-инженерного искусства и инженерных войск в России. Первый из авторов обратился к проблеме развития фортификации в эпоху создания Московского государства и сделал два противоречивых заявления. С одной стороны, он воспроизвел тезис Н.С. Голицына, что Иван Калита, желая воспрепятствовать опустошениям, производимым татарами в Великом княжестве Московском, укрепил страну от Оки до Дона и через Дон к Волге. С другой стороны, он писал, что только «с постепенным водворением единодержавия» река Ока составила передовую охранную черту». Создание сплошного оборонительного рубежа произошло не ранее начала XVI в., когда начались крымские нападения на южнорусскую границу, вынудившие московские власти приступить к ее укреплению.

Главной заслугой Савельева стало изучение организации засечной службы, в том числе на западной границе. Но цитируя сохранившиеся документы, он ссылался не на «Акты исторические», где они были опубликованы, а на «Акты археографической экспедиции», чем ввел в заблуждение позднейших исследователей.

В качестве наиболее показательных примеров выучки и умения русских инженеров Савельев привел подробные сведения об осаде Казани (1552) и Смоленска (1632—1633), обороне Пскова 1581 г., Троице-Сергиева монастыря 1608—1609 гг., Смоленска 1609—1611 гг. Многие предположения и выводы автора представляют интерес и в настоящее время. Это касается указания на разделение участвовавшие в штурме Казани дворовых людей на сотни, находившиеся под начальством отборных детей боярских. Но в описании оборонительных действий русских войск у Савельева есть упущения. Подробно рассказав о неудаче армии Шеина под Смоленском в 1632—1633 гг., он проигнорировал имеющиеся свидетельства о героической обороне крепости Белая, защитники которой сорвали завоевательные планы польского короля, попытавшегося развить успех своей армии.

Высоко оценивая русское фортификационное искусство, Савельев отметил существование в России в эпоху Ивана Грозного особого сословия «розмыслов» – военных строителей. Однако общий уровень развития военного дела в стране исследователь определил как низкий. Созданное в 1550 г. стрелецкое войско, по его мнению, «существовало только по имени», так как стрельцы занимались торговлей и промыслами, «более нежели службой». Именно в этом Савельев видел причину отставания русского военного искусства от европейского. Следствием такого положения дел стала невозможность появления в России в XVI в. инженеров, «хотя в это время более нежели когда-либо по важности, какую занимало инженерное искусство, определялась необходимость в искусных его производителях».

Начало теоретического образования русских специалистов в инженерном искусстве Савельев связывал с появлением в России в годы правления царя Василия Шуйского перевода на русский язык «Устава дел ратных». В действительности, в 1606 г. М. Юрьев и И. Фомин перевели на русский язык соответствующие разделы трактата Л. Фронспергера «Военная книга», изданного во Франкфурте-на-Майне в середине XVI в. Позднее перевод был использован Онисимом Михайловым (Радышевским) в книге «Устав ратных, пушечных и других дел, касающихся до военной науки», завершенном в 1621 г. В царствование Михаила Федоровича русская фортификация получила широкое развитие, хотя из-за нехватки средств правительство не имело возможности «помышлять о тех преобразованиях в инженерном искусстве, каким подвергалось оно в это время в других государствах». С этим обстоятельством Савельев связывал найм иностранных военных инженеров, наиболее известными из которых были: Ю. Матсон, К. Клаусен, П. Марселис, В. Шафф, Д. Таллер, Р. Мартыс, Г. Деконпин, Я. Роденбург. В Россию они приезжали с целым штатом помощников и учеников. Все инженеры причислялись к Пушкарскому приказу и получали там жалованье.

Савельев, подобно Зедделеру, обратил внимание на обучение русских ополченцев военному строю, введенному в 1609 г. в войске М.В. Скопина-Шуйского шведским военачальником Христиерном Сомме. Столетие спустя эти сведения обнаружил Г.Н. Бибиков, расценивший их как важнейшую «военную реформу», но не указал на научный приоритет своих предшественников. Автор подробно перечислил основные мероприятия властей по укреплению городов и пограничных защитных сооружений, обязанности воевод по их постройке и обороне.

Вскоре после публикации книги Савельева увидели свет «Материалы для истории инженерного искусства в России» Ф.Ф. Ласковского (СПб., 1858). Изучив бывшие в его распоряжении источники, он пришел к выводу, что в допетровское время пределы Московского государства оборонялись не только отдельными укрепленными пунктами (городами, «жилыми» и «стоялыми» острогами и острожками), но и сторожевыми линиями – непрерывными линиями укреплений, имевшими значительную протяженность. Последние, по его свидетельству, «были двух родов, сообразно свойствам местности, чрез которую пролегали; на местах открытых, степных, они состояли из земляного вала, со рвом впереди, и назывались валом, чертою. В странах лесистых они образовывались из густых лесных завалов, непроходимых для войска, в особенности для конницы и обозов, это были засечные линии». Безусловно, в чистом виде такого разделения оборонительных приграничных укреплений на «валы» («черты») и «засеки» не существовало. Засечные «крепости» входили в состав «черт», но приведенный исследователем факт использования в засечном строительстве особенностей ландшафта и рельефа действительно имел место.

Изучая особенности крепостного строительства в Московском государстве XVI—XVII вв., Ласковский обнаружил характерные отличия, присущие отдельным участкам русской границы. Он полагал, что северные рубежи страны, из-за «неприступности со стороны моря, не имели большой надобности в укрепленных пунктах». Необходимо отметить ошибочность этого утверждения. Начиная с середины XVI в. северорусские территории, в особенности Мурман и Беломорье, не раз становились объектом нападений датчан и шведов, определенный интерес к захвату Поморья проявляли и англичане. Неслучайно были воздвигнуты крепости в Коле, на Двине (Архангельский город), в Соловецком монастыре, других ключевых пунктах Русского Севера. Иногда угроза русским поселениям возрастала настолько, что вынуждала правительство принимать специальные меры. Как правило, дело ограничивалось укреплением обороны или временным запретом торговли в угрожаемых местах (например, в Кольском остроге в 1585 г.). Даже в самые тяжелые времена московское правительство неохотно шло на территориальные уступки северным соседям, стараясь сохранить неприкосновенность существующих границ. Ошибку Ласковского легко понять, рассмотрев список находившихся в северном краю городов и крепостей. На рубеже он упоминает лишь два укрепленных пункта – Архангельск и Пустозерск, далее, по дороге в глубь России – Холмогоры, Шенкурск, Олонец, Каргополь, Великий Устюг, Вологду и Чухлому. Вне его внимания остались Кольский острог и другие порубежные крепости Беломорья – Соловецкий монастырь. Сумский и Кемский остроги. Между тем, военное значение Кольского острога было велико. В середине XVII в. власти держали здесь 500 стрельцов (тогда как в Вологде их было всего 149). В названных Ласковским Пустозерске и Каргополе ратных людей в те годы вообще не было. Отмечая наличие на Русском Севере сильных крепостей, автор приходит к заключению об отсутствии «какой-либо оборонительной системы северной границы». Исходным пунктом его рассуждений стало в целом верное утверждение о том, что лучшим защитником этих мест была «малонаселенность и бедность края, при недостатке в сообщениях». Незначительные набеги, «которые могли быть производимы с северо-западной и северо-восточной границ», в состоянии были остановить, по мнению Ласковского, прикрывавшие их города-крепости. В действительности, на Беломорье существовала налаженная оборонительная система, во главе которой стояли игумен и братия Соловецкого монастыря, отдельные участки границы и морского побережья охраняли гарнизоны, подчиненные кольским и двинским воеводам. В 1646 г. Москва и Архангельск вели переписку о закрытии укреплениями устья Северной Двины.

Восточная граница Московского государства, первоначально примыкавшая к Сибирскому, Казанскому и Астраханскому ханствам, после их завоевания отодвинулась за Уральские горы, а к середине XVII в. – к Охотскому морю. Присоединение Поволжья и Сибири сопровождалось строительством новых городов и острогов. Перечисляя их, Ф.Ф. Ласковский выделяет юго-восточный участок этого рубежа, обращая внимание на строительство Закамской сторожевой линии и крепостей в нижнем течении Волги.

Наиболее подробно автор освещает организацию обороны южной границы. Внимательно рассмотрев имевшиеся в его распоряжении источники, он пришел к выводу, что первой линией, способной удерживать нападения крымских татар, была река Ока с находившимися на ней городами Перемышлем, Калугой, Тарусой, Алексиным и Каширой. В дальнейшем правительство вынуждено было приступить к строительству новых крепостей, необходимых для защиты русских земель к югу от Оки и северских городов, отвоеванных у Великого княжества Литовского. Даже в конце XVI в., по мнению Ласковского, «южная граница представляла мало обеспечения против внезапных вторжений неприятеля». Свое заключение исследователь подкрепил примером развернувшегося оборонительного строительства на юге при царе Федоре Ивановиче, когда были поставлены города Елец, Кромы, Ливны, Воронеж, Оскол, Курск и Белгород. Началом нового этапа в укреплении южнорусского порубежья Ласковский считал мероприятия правительства Михаила Федоровича Романова, вследствие которых «оборона южной границы была значительно улучшена правильным и более систематическим распределением ее средств». Отныне внимание властей было обращено не только на умножение числа крепостей, но и «на увеличение круга действия каждого из укрепленных пунктов. Для достижения этой цели начали устраивать между городами сильные полевые окопы в виде отдельных постов, а также небольшие сторожевые линии и засеки; для самостоятельной же обороны их строить городки».

Оборона западной границы опиралась на линию крепостей, преграждавших завоевателям путь к центру страны. Правильно определив роль и значение западнорусских городов, Ласковский допустил ряд ошибок в описании некоторых пограничных русских укреплений. Так, исследователь полагал, что при основании в 1492 г. Ивангород был «окружен деревянной рубленной стеною с башнями» и только после внезапного захвата шведами в 1496 г. обнесен каменными стенами. Изучение сооружений Ивангорода опровергает предположения автора. «Русская Нарва» изначально являлась небольшим каменным замком, площадью 1600 кв. м., выстроенным из местного камня-плитняка. В дальнейшем оборону Ивангорода усилили новыми укреплениями.

Помимо описания границ Ласковский подробно разобрал технические характеристики различных типов оборонительных сооружений, особое внимание уделяя появлению в Московском государстве приемов новейшей фортификации, в частности укреплений бастионного типа, использованию «гуляй-городов», разбору наиболее известных осад – Казанской (1552) и Смоленской (1632—1633). Говоря о вооружении русских крепостей артиллерией, Ласковский безосновательно предполагал, что упомянутые в летописи в 1382 г. тюфяки и пушки были не огнестрельными орудиями, а метательными машинами.

Особое место в военной историографии занимает исследование А.И. Яковлева, избравшего объектом изучения Засечную черту, прикрывавшую южные рубежи страны, а также организацию службы на этих «украйнах».

Решение о создании на юге «защитного пояса засек» Яковлев связал с тяжелейшими последствиями крымского вторжения 1521 г. Задача осложнялась наличием нескольких степных дорог – Муравского, Изюмского, Калмиусского и Бакаева шляхов. Естественным рубежом обороны Московского государства на этом направлении оставались реки Угра и Ока, но, как определил исследователь, с XV в. наметилась вторая «линия борьбы», выдвинутая вперед параллельно Оке и проходившая по линии Рязань (Переяславль-Рязанский) – Тула – Одоев – Белев.

Система обороны Окского и передового рубежей, по Яковлеву, «имела довольно сложный характер в зависимости от тех наличных средств, которыми располагало московское правительство». Подступы к ней прикрывали сторожевые казачьи посты и поселения служилого люда, укрепленные форты Засечная черта и крепости по Оке.

Подробно разобрав организацию службы на границе, автор пришел к выводу, что основой обороны служила засечная линия, по сути, являвшаяся главным рубежом страны. Засеки были хорошо известны в Древней Руси, но Большая засечная черта Московского государства представляла собой качественно новую систему обороны, включавшую не только лесные завалы, но и рвы, земляные валы, ряды скрепленных между собой надолбов, протянувшиеся на многие версты, что, при правильной организации службы на Черте могло остановить или задержать движение неприятельских войск.

Отдельные участки Засечной черты сомкнулись в 60-х гг. XVI в., когда они были приведены в «связную и сплошную систему, охрана и поддержание которой были сделаны повинностью всего населения государства вообще и близлежащих уездов в особенности». В XVII в. протяжение засек Большой черты равнялось 1000 верстам, их укреплением ведал Пушкарский приказ, и только в чрезвычайных случаях руководство обороной засечного рубежа переходило к Разряду.

Сооружения Большой черты сильно пострадали в Смутное время, эпизодические починки не могли восстановить прежнего значения укреплений. В конце 1630-х гг. участившиеся татарские набеги вынудили московское правительство возобновить старые и построить новые засечные «крепости». В делах Разрядного приказа сохранились подробные сведения о производимых на рубеже работах. Использовав их, Яковлев подробно описал начатое строительство, трудности, с которыми встретились его организаторы и участники. Всего, по его подсчетам летом 1638 г. были восстановлены лесные завалы и другие укрепления на протяжении 297 верст 929 саженей. Таким образом, удалось надежно прикрыть наиболее опасные участки южной границы.

В ХХ в. подходы к изучению военной организации Русского государства претерпели разительные изменения. Их определила политическая конъюнктура, оказавшая решающее влияние на исследователей, занимавшихся обозначенной проблематикой. В 1930—1970-е гг. изучением военных аспектов политической истории Московского государства XV—XVII вв. занимались С.К. Богоявленский, А.А. Свечин, Е.А. Разин, Л.Г. Бескровный, А.А. Строков, А.В. Чернов, П.П. Епифанов. Сильной стороной их научной деятельности стала разработка малоизученного вопроса об участии в военных действиях мобилизованных воинов – так называемых «посошных» и «даточных» людей. Однако оно сопровождалось жесткой критикой поместного конного ополчения, искажающей реальное состояние русского военного дела.

Менее других исследователей этот недостаток был свойственен С.К Богоявленскому, во многом продолжившему традиции дореволюционной военно-исторической науки. Именно этот автор, вопреки расхожему мнению о случайном подборе вооружения воинов поместной конницы, отметил, что чувство самосохранения заставляло дворян выбирать оружие в соответствии с приемами войны и вооружением противника. По этой причине «русские ратные люди проявляли мало инициативы в совершенствовании своего оружия», перенимая вооружение и тактику неприятеля. Главным противником Московской Руси в XVI в. историк считал татар, вооруженных почти исключительно холодным оружием. С этим обстоятельством Богоявленский связывал значительную разницу в средствах борьбы на юге и западе страны. Использованные им документы свидетельствовали, что в XVII в. в южных уездах с «огненным боем» на службу выходили 39% дворян, а у 62% преобладающим вооружением были саадак и сабля. В юго-западных уездах, соприкасавшихся с крымской и польской границами, с огнестрельным оружием выходили 87% дворян, а с саадаками – 10%. На Западе почти все служилые люди вооружались «огненным боем».

Исследователь не ограничился изучением вооружения дворян, приведя сведения об оружии, использовавшемся их военными слугами. Сделанный им вывод достаточно интересен – оказалось, что боевые холопы, сопровождавшие своих господ на войну, вооружались лучше самих дворян. В то время как многие помещики еще пользовались саадаками, их слуги уже имели пищали.

Автор привел подробные сведения о вооружении крестьян и посадских людей, однако не объяснил и не оценил факта распространения боевого оружия в среде мирного населения.

Говоря о вооружении стрелецкого войска, Богоявленский отмечал, что «ружья у стрельцов были гладкоствольные, крупнокалиберные, длинные и тяжелые, называвшиеся мушкетами» и писал, что «внешним признаком мушкета был приклад, похожий на современный, с выемкой для большого пальца». Вряд ли следует считать основной характеристикой мушкета наличие характерного приклада, однако утверждение автора о вооружении стрельцов одними мушкетами неверно. Даже в XVII в. в стрелецких и в солдатских полках сохранялось известное число военнослужащих, вооруженных «легким оружием» (пищалями). Впрочем, и сам Богоявленский, приводя сведения о вооружении городовых стрельцов, отмечал их большое разнообразие.

Пристальное внимание исследователь уделил организации и вооружению полков «иноземного строя», которые к середине XVII в. по численности, уже отодвинули «дворянское ополчение на второй план». Автор привел подробные характеристики различных образцов оружия, использовавшегося солдатами, драгунами и рейтарами, служившими в армии Московского государства.

Особенности организации вооруженных сил Московского государства XV—XVII вв. попытался выявить известный советский военный историк А.А. Свечин. Причиной преобразования древнерусских вооруженных сил Свечин считал жестокие «татарские уроки». По его мнению, именно на Востоке русские «усвоили <…> глубокое уважение к метательному бою, ведение боя из глубины, расчленение армий на Большой полк, полки Правой и Левой руки, авангард и резерв (Передовой и Засадный полки), организацию легкой конницы, дравшейся как в конном, так и в пешем строю – своего рода иррегулярных драгун, большое внимание к разведывательной и сторожевой службе, своеобразную восточную дисциплину и методы управления, далеко превосходившие феодальный масштаб средневековья». Даже Куликовскую победу Свечин связал с использованием русскими полководцами приемов ведения боя, заимствованных из монгольской школы. Отрицать влияния монголов на развитие русского военного искусства нельзя, однако сводить все достижения русского военного дела к простому заимствованию восточной тактики и боевой техники не стоит из-за принципиального различия задач, стоявших перед вооруженными силами Орды и русских княжеств. Татарским войскам был свойственен ярко выраженный наступательный характер действий. Они предпочитали вести войну на вражеской территории, тогда как основу русской стратегии составляла оборона своей земли, и лишь в случае удачного стечения обстоятельств наносился превентивный удар. Подобный способ борьбы подразумевал повышенное внимание к фортификационному обеспечению не только главных городов страны, но и небольших острогов и засечных «крепостей», где в случае вражеского нападения укрывалось местное население. Такое положение дел сохранялось до второй половины XVI в. По свидетельству Р. Гейденштейна, «ни на одно средство [великий] князь не полагается так много, как на укрепления, и потому большая часть последних расположена на самых удобных местах между извилинами рек и озер; и гарнизоном, военными снарядами, провизией они снабжаются тщательнее, чем у какого бы то ни было другого народа». Понимая невозможность полного тождества русской и татарской военной организаций, Свечин отметил появление в Московском государстве поместной системы. Исследователь полагал, что главной задачей дворянской конницы была защита тех местностей, где они были испомещены, считая, что с ней служилые люди справлялись успешно, но для дальних походов дворянская милиция не годилась, так как являлась «нестройным» войском, способным на равных сражаться лишь с такими же нестройными неприятельскими ополчениями. В XVI в. организованные таким образом русские рати стали терпеть поражения в столкновениях с европейскими профессиональными армиями. Стрелецкая «упорядоченная пехота» не смогла исправить положения, так как в бою не была способна к сомкнутому удару. Поражения эпохи Смутного времени и неизбежность возобновления борьбы за Смоленск с Речью Посполитой вынудили московское правительство приступить к формированию первых солдатских полков из принятых в русскую службу иноземцев. Ненадежность наемников и скудость казенных средств вынудили московские власти пойти по другому пути – приступить к обучению иноземному строю русских людей. Сформированные полки представляли собой, по мнению Свечина, территориальные части. Единственным отличием от поместного ополчения являлось обучение их воинскому строю по западноевропейскому образцу, которое производилось один раз в год по месяцу. К концу XVII в. в России, по подсчетам автора, имелось 48 солдатских и 26 копейных и рейтарских полков.

Отметив появление в полках «нового строя» новых командных чинов прапорщика, поручика, капитана, майора, подполковника и полковника (чин генерала, введенный в русской армии во второй половине XVII в., не упомянут), Свечин тем критически оценил их профессиональные качества, отметив, что даже в первые годы правления Петра I офицерское звание в иноземных полках передавалось по наследству.