скачать книгу бесплатно
Арфио. Все или ничего…
Владимир Савич
Несмотря ни на что заполучить старинный манускрипт Магдалины, передающий своему обладателю деньги и власть над всем миром. Именно такая задача стоит перед обычным студентом Григорием Яблонским. Бегство от КГБ, постоянная угроза жизни и разбитые сердца любимых девушек – цена за находку. Но стоит ли игра свеч?..
Арфио
Все или ничего…
Владимир Савич
© Владимир Савич, 2017
ISBN 978-5-4490-0573-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Картина первая
Как-то погожим деньком к Карпу Яковлевичу Грымзе, инспектору местного лесничества, невысокому, коренастому, лохматому, пучеглазому, больше похожему на лешего, нежели на человека, приехал свояк, колхозный бригадир Мурзыкин Иван Савельевич.
– Надумал я, Яковлевич, – сказал Иван Савельевич, поставив на стол трехлитровую банку первача и добрый шмат сала (так как свояк и лесник жили в западной провинции русской империи, то разговор они вели на западнорусском диалекте).
– Хачу сваяму сыну хату поставить. Жаниуся ж мой Толик. И ты на вяселе гуляу, Яковлевич! Гуляу?
– Ну – подтвердил Карп Яковлевич.
– Так вось жаниуся, а где жить? У мяне хата малая. Да и потом не век же яму с батьками жить. Правильно я кажу, Яковлевич?
– Правильно, – закусывая самогон салом, ответил лесник. – Хата дело доброе!
– Доброе то доброе, а де на яе лесоматериал узять?
– И сколька же табе патребна? – по-деловому, быстро спросил лесник.
– Ты же лучшей знаешь, Яковлевич. Сколько надо – столько и руби.
– Легка сказать руби, – усмехнулся Карп Яковлевич. – А кали начальство спросить кому я гытый лес рубиу, што я им отвечу, якия бумаги покажу?
– Да бумаги ёсти, Яковлевич. Я у сваяго председателя бумаги выправил. Я гнилые бревна в соседнем колхозе купиу!
Между нами говоря, гнилье это обошлось свояку в ведро самогона, плюс половина государственного кабана.
– Так яны, гытая старые доски и пойдут на строительство коровника, а с твоих новых мы хату поставим. Так, что, Яковлевич, ты давай пей и дело разумей. Руби смело. Все
буде у полным порядку!
Лесник выполнил распоряжение свояка, и смело выдул трехлитровую банку, потом еще одну и все это дело, ближе к ночи, запил теплым из сельмага бутылочным пивом. За что был жестоко бит своею женой Верой Семеновной.
Утром Грымза поднялся с жуткой головной болью. Долго плескался под умывальником. Выдул две кружки огуречного рассола. Полегчало. Карп Яковлевич достал из чулана рюкзак, сунул в него полбуханки ржаного хлеба, две цибулины, кусок оставшегося от вчерашней попойки сала, в военную флягу слил остатками «родственного» самогона. На одно плечо он забросил ружье. На другое – рюкзак, кликнул молодую,
недавно приобретенную, впервые шедшую с хозяином в лес, сучку Жучку и отправился искать делянку.
Я. Грымза долго бродил по своему участку, но найти приличный лес не мог, да и как его найдешь, когда все приличное давно уже вырубило начальство и сам Карп Яковлевич.
Под ногами у лесника вертелась Жучка и приятно хрустели сухие ветки. В кронах деревьев мило щебетали лесные птахи. Ярко, но не жарко светило летнее солнце. Славный, одним словом, стоял день, но Карпу Яковлевичу было не до прелестей (главное было найти лес). А деньки? мало ли он что ли навидался их на своем веку пригожих летне-осенних и прочих деньков. Очень даже много. Всех и не упомнишь. Полжизни, не шутка сказать, отмотал из положенного ему срока Карп Яковлевич, правда, кто знает, когда этот срок заканчивается!?
Другой человек думает:
– Ну, вот мне и пятьдесят. Конец уже близок! Прозвенел, что называется, первый звоночек. И уж себе и домовину сколотит и белье погребальное спроворит, но глядишь, мужичку уже и шестьдесят стукнуло, а там и семьдесят отметил. Глядь, уже и сотка набежала! Уж и люди шикают, и родственники намекают, торопят…
Задержался, мол, на свете, мужичок!
Задержался, конечно, замешкался, но живым то в могилу не полезешь!? Короче, жестокое это дело – век на свете жить. Лучше уж молодым, хоть сэкономишь на косметологических процедурах.
Долго ходил К. Я. Грымза, по своему участку, почесывая ноющее отвислое ухо и обращаясь к собаке:
– Дефект этот, Жучка, у меня не врожденный, а приобретенный. И виной тому змея подколодная, кошка драная, то есть баба моя Вера Семеновна Грымза. Баба она что надо! Дородная, емкая баба! Такая не то, что коня, она моя Вера Семеновна и весь табун развернет. Ну, ты еще сама, поживешь у меня малость, узнаешь! Дужа супружница не любит мене хмельного. Яно и, правда, Жучка, не за что меня поддатого-то любить. Я и трезвый так себе мужик, не сахар, а уж подпитый и вовсе ни в якия ворота. Матерюсь, дерусь и правду шукаю. А где ж ее на земле найдешь, когда ее и на небе нема! И вот понимаешь ты, собака, когда я особо разойдусь, ну по пьяному, я имею в виду, делу. То сволочь эта. Ну, баба моя, стало быть, хватает меня за ухо. Оно бы, Жучка, и ничего! Кабы, положим, в один день хватала бы она меня за правое ухо, а уж в следующий запой за левое. Так нет же все время, змея подколодная, тягает меня за левое ухо. Это потому, Жучка, что Вера Семеновна моя – левша. И вот так, падла, ухватит меня за левое ухо и с криками «ужо я табе покажу, собака» волоче меня у хату. А какая я ж, Жучка, собака?
Это ты собака, а я человек. Существо тонкое. Меня уважать надо, а не собакой обзывать. Я хоть и дурной пьяный – это я железно подтверждаю, но усе же не собака. У собаки хвост, прикус, а меня душа! Правильно я кажу?
Жучка присела на задние лапы и завыла.
– Вот даже ты разумешь, хоть и глупое ты существо! – потрепав Жучку за уши, сказал лесник. – А баба моя, Вера Семеновна не хрена не понимает. Но я тебе вот что еще скажу, Жучка. Вухо мое отвислое – не простое вухо, а золотое. Потому как чует оно, ну вухо, то есть, версту, як ты мозговую косточку, близкую грозу или сильную пьянку. Хотя сеня вроде яно меня и обманывает.
Лесник посмотрел своими выцветшими от пьянки глазами в ясное летнее небо.
– На небе сёня ни водного облачка. И стрижи опять же высоко у небе летают. Это стопроцентно, что дождя не буде. Ну, ты сама на свете поживешь, узнаешь. Я тебе многому, собака, навучу. И на лису ходить и на уток.
Лесник взял паузу и продолжил:
– Ну, а насчет выпивки, тут тоже ничего мне, собака, не обломится. Разве ж фляжка самогона, что ляжит у меня в рюкзаке – это пьянка. Это так, собака, чуть глазы замутить. Мне чтобы напиться, ты уж знай, патаму як придется табе не раз и не два со мной пьяным ходить, таких фляжек как эта штук пять, а то и шесть треба, а где их сеня узять. А?
Собака виновато, опустила глаза.
– Не ведаешь? И я не знаю!
Я табе так скажу, Жучка, в эту пору у лесе только, что дурницу, это ягода такая, найдешь. От дурницы же гэтай тольки голова болит, а удовольствия ни якого. Ну, ты еще узнаешь и про дурницу, и про чабрец, и про зверобой, и про корень. – Лесник похлопал себя по паху. – Для мужицкой силы!
Но это, собака, потым, а пока давай-ка, мы с тобой отдохнем, перекусим, ну и закинем маленько, без етого нияк нельзя, бо кумпол тращит, за воротник.
Опять же место как раз к этому располагает. Доброе место. Я его вельми люблю! Место и впрямь было хорошее.
Небольшая, великолепным сосновым бором и покрытая цветочным ковром полянка. Измерив шагами опушку бора, К. Я. Грымза небольшим топориком наметил годные для стройматериала деревья. Закончив обход, он накрыл цветочную поляну своей выцветшей плащ-палаткой. Кряхтя и ругая почему-то за ноющую голову и печень не
себя, а Божью матерь, присел на плащ-палатку и достал из рюкзака: сало, цибулю,
вареные яйца, самогон. Гигантским служебным тесаком отрезал добрую краюху хлеба, им же располосовал сало. Трясущимися после вчерашней попойки руками очистил (раза два уронив его на землю) куриное яйцо. Извлек из рюкзака флягу и металлический стаканчик. Дунул в него, выметая таким образом из стаканчика всяческий мусор: сосновые иголки, куриные перышки, сухие веточки и прочий вздор. Поднес флягу к стаканчику. Собрался, было уже налить в него содержимое фляги, но в последнюю минуту передумал, взболтнул фляжку и выдул ее содержимое одним глотком.
Перво-наперво в рот было заброшено сало, затем надкушена цибуля и только уж потом взялся Карп Яковлевич за хлеб и яйца.
– Держи и ты, – бросил он кусок сала покорно ожидающей подачке собаке. Жучка благодарно взвизгнула и впилась молодыми здоровыми клыками в аппетитное сало.
Голова у Карпа Яковлевича приятно закружилась, и потянуло его на песни. Карп
Яковлевич заголосил свою любимую:
– Касиу Ясь канюшину. Касиу ясь канюшину. Поглядау на дяучину…
Закончив, он сказал внимательно слушающей его Жучке.
– Я, собака ты этакая, петь люблю! Ой, люблю. Мяне, знаешь ты, после выпивки и хлебом не корми, я и песнями закушу. Во як!
Я много, Жучка, песен знаю и русских, и малорусских, и казацких и всяких прочих, а яких не знаю, так те тоже подпою.
Но тут уж, мать его, зависит скольки я стаканов пропустиу! Я один раз так, мать яго идти, «нажрауся» со стилягами. Яны это, стиляги значитца, стояли лагерем на маем лясном участке. Ну, падау я з ими и стау, значится голосить ихние песни. Ну, горлопаню, а сам и ведать не ведаю, что горлопаню. Потым значит, глядь и вижу мужики, якие-то, на полянке нашей появились и не одни, а с черным вороном. Ну, то есть милицейским газиком. Ну, я понятно дело у шум, у драку. По якому такому, понимаешь ты, праву чините арест, суки вы этакие! Скрутили яны мяне, значится, як миленького. На утро просыпаюсь я, Жучка, в обезьяннике, а мне и говорят. Кранты, табе, Яковлевич, загремишь ты по статье «Измена Родине». «Як так», пытаю. А так, отвечают, « Арау ты учора на весь лес с волосатиками антисавейские песни и галоуное, что статья на это дело имеется.
Я тут конечно – хлопцы родныя, не губите, отпустите. Ну, выпустили, значит, мяне, под расписку… я у район к прокурору. За пять кубометров леса, ну и что воевал, подмогло, конечно, закрыли дело. У мяне ж орден и медалей штук пять.
Но это Жучка уже не слышала. Она в это время разбрасывала лапами ветки.
– Ты чаго там, Жучка, делаешь? – спросил лесник. Собака ответила рычанием.
Карп Яковлевич встал и подошел к собаке.
– Вот ты, мать честная! – сказал он, увидев в густых кустах орешника что-то металлическое. – Сколько лет на этой поляне сижу, а никогда гэтага ящика не бачау. Откуда ж ён узяуся? Тут же такая глушь, собака, я табе скажу, что сюды во время войны даже партизаны не ходили!
К. Я. Грымза покрутил головой, прогоняя, таким образом, виденье, но как ни крутил он кудлатой своей головой, ящик по-прежнему оставался на том же самом месте. На нем даже виднелся инвентаризационный номер 1785676.
Хозяин леса ухватил ящик своими трясущимися, но сильными руками, однако тот был настолько тяжел, что поднять его еще можно было, но донести до места «пикника» не существовало никакой возможности. Тогда стал он катить его по земле, возле него, весело лая, побежала Жучка, так вдвоем и выкатили они на поляну тяжелый ящик. Освещенный золотистыми лучами солнца, он оказался ничем иным, как несгораемым (на манер того,
что стоял в кабинете председателя колхоза «Светлый Путь» Захара Матвеевича Колчина)
сейфом.
Инспектор лесного хозяйства почесал свое отвислое ухо и радостно воскликнул. А
так как путал он русский и белорусский языки, то вышло у него следующее:
– Мать твою, Жучка! Як не кажи, а примета дело вяликае!
Радостный возглас это был продиктован предчувствием больших денег, лежащих в сейфе. Лесник присел на пенек. Достал из кармана холщевую, где у него хранился забористый самосад, торбочку. Собака понюхала кисет и чихнула.
– А! – сказал на это Грымза. – Даже ты чыхаешь! Потому як славный у Карпа Яковлевича табачок. Душистый табачок и у меру крепкий. Ко мне, Жучка, с дальних дяравень, каб купить стакан маяго самосада, мужики приходят. Да что там с деревень, из города приезжают понимающие толк в табаке люди. Даже секретарь райкома заказывае у меня табачок. И так ён, значит, яго любит, что закрывае ен вочы на мае шалости. Об их… ну о незаконной вырубке леса яму, собака ты моя, сообщают як на вухо, так и в письмах разных. Ён мне сам давау читать. Так мне и сказау – не будь у тебя, Карп Яковлевич, такого чудного табачка, то давно куриу бы ты сухие листья на лесоповале, у колымском лагере. Вось так, а ты, жучка, гаворышь.
Хотя собака ничего не говорила, а преданно смотрела в лицо хозяина.
Лесной сторож, закончив рассказ о табачке, вытащил из кармана газету «Правда» с портретом генерального секретаря.
– Ох, не люблю я, Жучка, за то, что батьку моего раскулачили, а мяне у детдом угнали, секретарей гытых генеральных! Ох, дюже не люблю! Вось ужо я яму сейчас.
К. Я. Грымза оторвал у генсека правое ухо и пол лица. Затем насыпал на мутный секретарский глаз табачку и ловко скрутил цигарку. Несмотря на заскорузлость и трясучесть пальцев, папироски Карп Яковлевич скручивает просто мастерски. Такие они у него выходят ладные, и не толстые, и не тонкие, а в самый раз. Такие, что и курить не хочется, а только любоваться.
Свертев папироску, Карп Яковлевич вытащил из кармана зажигалку.
– Вось бачышь, Жучка, яки я с фронта трофей привез, – Карп Яковлевич щелкнул кремнем. – Зажигалку, мать ее, тогда як другие, вумные люди машинами и телегами барахло трофейное от германцев перли. Там и хрусталь, и ковры, и мебелишка, и бабам барахлишко.
Лесник еще раз чиркнул кремнем и поднес к цигарке огонь. Затянулся и выдохнул облако дыма.
– Чхи-чхи – зачихала собака и отвернула свою милую лисью мордочку.
– Забористый у меня, Жучка, самосадик. Ой, забористый. Ты, мать, привыкай. Моя другая собака, Малышом я яго кликау. Кобелек значит быу. Подох бедняга. Отравили вораги! Ой добрый кобелек быу и дюже ён ты понимаешь табачный дымок любиу. Голова у него что-ли кружилася. Ти што? Ну, и ты полюбишь. Дай срок! У мяне такий дымок, Жучка, что дыхнешь, и жить становится легче и веселее!
Раскурив, как следует, цигарку, Карп Яковлевич принялся делить находящиеся в сейфе деньги.
– Перво-наперво хату новую справлю, – принялся он объяснять положившей свою морду на хозяйские ноги Жучке. – А там ужо и сарайчик, курятник поставлю. Свинок двух, да чаго там двух… Усих трех – завяду!
Собака зевнула.
– Мотоцикл ИЖ объегорю, а можа даже и Москвича, мать яго за ногу. А чаго не!? Ухвачу!
Бабе пальто драповое с меховым воротником! Можа тады, мать яе, за вухо не буде мяне больш трасти?! Як думаешь Жучка?
Собака лизнула хозяйскую руку.
– Правильно, Жучка. Сабе так сама боты новые – хромовые, ты я, что у цыган я на базаре бачыу. Ты со мной и на базар поедешь. Ох, и добрый у нас на районе базар! Ну, так я и гавару, что ладные сапоги, я там бачыу! Сносу таким нема! Я тады было, падступиуся купить, но дюже ох, дюже дорогие… зараза. Опять же, собака ты моя, детям надо троху дать. Дочка у городе новую меблю хоча справить. Сотню можно буде и дать. Тольки надо будить с ёю у краму ехать. Бо ежли яна со своим мужиком паеде так не то, что мебли не купить так яще и в рыло палучить.
Уж на что я люблю выпить, но ейный мужик… Ваще ни у якие вороты! Унуку надо будет на лесапед дать. Хороший пацан. Ну, ты Яго уже бачыла. Ей кожнае лето с городу приезжае и нам с бабой маей подсобляя.
Цигарка уже закончилась и медленно умирала под пеньком, а Карп Яковлевич все еще делил деньги.
Жучка, закрыв глаза, думала:
– Ох, и к хорошему я попала хозяину, деловому, вон он как правильно деньги распределяет, а почему не посидеть, не поделить когда есть что!?
А, судя по размерам, в сейфе том лежит тысяч десять, не менее, а то и всех пятьдесят. При таких деньжищах можно и неделю думать, а мне лежать в теньке дремать и сны приятные смотреть. Лучше жизни и не надо!
Закончив с делением, Карп Яковлевич принялся продумывать варианты, как объяснить покупку дома, Ижа, драпового пальто и лесапед внуку. Работник леса вновь обратился к дремавшей собаке.
– Слышь, Жучка?!
Собака вздрогнула, открыла глаза.
– Можа мне у кого—небудь латарейный билет купить? Ну, як бы я па яму Ижа ти Масквича выиграу? Пальто можно будет троху потоптать ногами и буде як бы ношенное. Вроде як купили, не у краме, а на базаре. Лесапяду можно и новую купить. Але ж новую лесапеду только разабъешь по нашим-то дорогам, а старый… тык хоть и не так жалко…
Вот с хатой буде проблема. Ну, да ничего мы с тобой, Жучка, возьмем мяшок самосада, да и к самому секретарю райкома Василию Петровичу Куче поедем. За сотню-другую, думаю, што сладим. Можа якую прымию мне выпишет. Ну, вроде як я лес от пожару спас али там яки заслуженный лясовод. Як думаешь? – Жучка одобряюще зевнула.
– Вось гэта правильно, ты, Жучка, говорышь, потому як начальству видней.
Наконец все, обдумав, поделив и спрятав концы в воду, лесник подступился к сейфу. Карп Яковлевич ударил замок ногой. Собака толкнула его мордой. Но сейф даже не пошелохнулся. К. Я. Грымза подковырнул дверь топором, и вновь неудача. Тогда работник леса, с поднявшей хвост трубой Жучкой, подкатил ящик к глубокому обрыву и столкнул его вниз. Сейф под громкий собачий лай, цепляя за собой ветки, сучья, комки сухой земли, покатился вниз и сильно ударился об огромный валун.
