скачать книгу бесплатно
Игра. Памяти Иосифа Львовича Черногорского
Владимир Иосифович Фомичев
Сборник рассказов. Многие были номинированы на различные литературные премии. Автор надеется, что прочитанное заставит не только улыбнуться, но и задуматься.
Игра
Памяти Иосифа Львовича Черногорского
Владимир Иосифович Фомичев
© Владимир Иосифович Фомичев, 2017
ISBN 978-5-4483-8393-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Артист
Памяти Иосифа Львовича Черногорского
В небольшой деревне, недалеко от фронтовой полосы часть жителей, напуганная слухами о наступлении немецких войск, судорожно вспоминала родственников в глубоком тылу и решала, что из немудреного скарба удастся вывезти с собой. Остальные, полагаясь на русский авось, цеплялись за нажитое. Семья Протасовых относилась именно к этой категории. В кровавые тридцатые им повезло одурачить судьбу и не быть сосланными, хотя и слыли богатеями, ибо держали скотину и ходили в чистом. Помог и тот факт, что мужиков среди них было всего двое: отец и сын. Пятеро дочерей, древняя бабка да сама Протасиха по вековой крестьянской традиции в учет не принимались. Пугануть пуганули – забрали корову и лошадь – и на том власть притормозила. Семья работала в колхозе честно, как на себя, но крепко задумалась перебраться в город, к деньгам поближе. Более других мечтала сбежать из деревни дочь средняя – бойкая Александра, Шурка, Шурочка. А тут война…
Рота расквартировалась под вечер, по-хозяйски выбрав избы покрепче с огородами побогаче. Протасовым достался командир – молоденький гвардии старший лейтенант с блестящей кобурой на узкой талии. Он не орал, не матерился и вообще не походил на кадрового военного.
– Вы извините, мы тут пробудем недолго, – смущенно произнес квартирант, едва переступив порог, – Меня Левой зовут.
Хозяин, Егор Кузьмич, отослал любопытных девок на женскую половину, и долго сверлил подозрительным взглядом непрошенного гостя, пока тот в нерешительности мялся в дверях.
– Ну что ж, надо так надо, – наконец выдавил Кузьмич, – Наступаете, иль пятитесь?
– Ты что такое говоришь?! – всполошилась хозяйка, – Не слушайте, вы, его. Проходите.
– Ты, отец, язык-то попридержи, – встрял деловитый ординарец, – Советские войска не «пятятся», а отступают на заранее подготовленные позиции. И не твоего ума это дело, потому как – военная тайна.
– Петруня! Не хами, – одернул солдата лейтенант, – Лучше помоги на стол накрыть. И не жадничай – мечи все, что есть. Завтра на передовую, а там… – он сделал неопределенный жест, – как Бог пошлет.
Ординарец нахмурился, однако ослушаться не посмел. На свет появилась говяжья тушенка, хлеб, плитка шоколада, фляга со спиртом. Протасиха достала из печи чугунок картофеля, принесла большущую миску квашеной капусты и пучок вялого зеленого лука: «Милости просим. Только вечерять собирались».
После первой (За победу!) Петро как бы невзначай поинтересовался:
– А что, сыновей у вас нема?
– Как нет? – Протасиха старалась не дать мужу и рта открыть, – Один он у нас. Служит. В сорок первым ушел. В пехоту, кажись.
– Пишет? – не унимался Петро.
– А то как же, – хозяйка метнулась к шифоньеру за письмами-треугольниками.
– Да будем, вам, – смягчился Петро, – Пишет, значит жив. Правда, товарищ старший лейтенант?
Командир кивнул. По всему выходило, что ему неловко за настырного ординарца, и он старательно отводил глаза от родителей солдата.
Спирт развязал языки, и за беседой о том, о сем про дочерей как-то забыли.
Когда квартиранты вышли на крыльцо покурить, командир все ж таки вспомнил:
– Девушки, наверняка, голодными остались. Куда ты, балда, смотрел? За жлобов примут, и будут правы!
Петро сосредоточенно потягивал командирский Казбек. Будучи из деревенских, он не разделял волнений лейтенанта и всецело предавался прелестям сытного ужина. Роту не первый год мотало из боя в бой, и он научился ценить минуты затишья, когда руки ноги целы и в голове не звенит от очередной контузии. Командира своего Петро не столько уважал, сколько любил. Были они одногодки, но Петро относился к Леве, словно к младшему брату. Знал, лейтенант из обеспеченной интеллигентной семьи, мог запросто откосить от армии, однако сам напросился на фронт и старался подчиненных под пулю не подставлять, везде, где удавалось, лез в огонь первым, рискую попасть под трибунал за нарушение Устава. «У других командиры, как командиры, а этот артист так и норовит меня под монастырь… – ворчал ординарец, любовно укрывая на ночь подопечного своей шинелью, – если с ним что приключится, с меня спросят: не доглядел, мол, засранец! Офицеров с гулькин хер, а ты армию обескровливаешь! Хорошо, если в штрафную роту сошлют…»
– Зря переживаете, товарищ старший лейтенант. Чай, не в городе. Негоже незамужним девкам за одним столом с мужиками сидеть. Срам это. А поесть им принесут, за ширмочку. И шоколад бабка припрятала. Ведомо, для кого. А что, приглянулась какая?
Лева покраснел и от того стал выглядеть еще моложе. Когда-то, едва познакомившись, он рассказал ординарцу о том, что дома оставил невесту-студентку театрального училища и как они любили друг друга и собирались пожениться. Немногим позже на передовой напившийся с непривычки лейтенант в компании таких же зеленых командиров хвастал амурными похождениями на гражданке. Причем врал так искусно, что даже бывалые ходоки верили и, втайне завидовали. Петро, сидя в углу (на стреме), аж крякал от восхищения: «Во заливает! Одно слово – артист». Сколько раз он предлагал Леве «расслабиться» с какой-нибудь санитаркой либо телефонисткой, не упомнишь. Не то чтобы командир не велся на смазливых девиц, отнюдь. Он умело ухаживал, проявлял чудеса обаяния, но в последний момент, когда добыча падала в руки, ретировался, будто неведомая сила удерживала за полы новенькой шинели, не давая переступить черту за которой «война все спишет».
– Ночь на дворе. Спать укладывайся, – старлей смял папиросу и, заодно, разговор.
Ранним утром по команде батальонного «Выдвигаемся!» Петро полез на чердак будить командира. Сено измято, окурки в консервной банке – Левы и след простыл. Испуганный ординарец бросился на улицу. Бойцы суетились вокруг прогревающейся техники: машина связи и три танка. Петро нырнул в командирский – «чем черт не шутит» – и с удивлением обнаружил довольного Леву в обнимку с одной из дочерей Протасовых.
– Александра, – преставилась девушка, – теперь я буду его ангелом-хранителем.
– Как же… мы ж в наступление… товарищ, старший лейтенант… – промямлил Петро.
– Отставить разговорчики! – скомандовал Лева, – Вперед!
Рота загудела моторами и влилась в колонну.
Уже на следующий день старлея вызвали в штаб дивизии.
Грозный, как туча, комдив сидел под портретом отца народов, склонившись над папкой с личным делом. Ситуация на вверенном участке фронта напоминала игру в кошки мышки, где роль грызуна отводилась именно ему – славно воевавшему еще в Империалистическую. Донимали осенние мухи, но больше – франтоватые особисты.
– По вашему приказанию прибыл! – щелкнул каблуками провинившийся.
– Вижу, – генерал не поднимал глаз, – и что артист, вижу. Передовая, товарищ офицер, это вам не сцена драмтеатра, – он выпрямился и снял старомодные очки, – Вы, сударь, без году неделя на фронте, а натворили на гусарский полк. На кой леший полез в воронку подбитый танк вытаскивать?
– Так там же мои солдаты под огнем застряли, – Лева пытался оправдаться, – Их бы на раз накрыли. А они, молодцы, боевую машину не бросили, старались завести.
– А если бы и твой, командирский подбили? Где на вас, героев, у Родины столько техники набрать? Ты – командир, шире соплей мыслить обязан! – комдив с отвращением отбросил в сторону личное дело, – Девица-то, хоть, хорошенькая?
– Прелесть, товарищ генерал, – Лева покраснел до кончика носа.
Комдив вышел из-за стола, и, заложив руки за спину, прошелся вдоль стены. Остановился напротив Левы, бросил осторожный взгляд на портрет вождя:
– Ты… это… бросай свои чудачества. Меня скоро переведут, и тогда не миновать тебе трибунала. Пойдешь ко мне адъютантом?
– Никак нет, товарищ генерал. Спасибо, конечно, но товарищей бросить не могу, не честно это…
– Ишь, совестливый какой. А каково твоему отцу, репрессированному, придется, когда тебя расстреляют за нахождение гражданского лица в расположении боевой части? Об этом подумал?!
– По-правде говоря, не до того было… – Лева театрально шаркнул ножкой.
– Не до того ему, – генерал улыбнулся (наверное, впервые с начала войны), – Слушай приказ: девицу отправь в тыл, или к родителям. К черту на рога! Но в части ей не место! Возвращайся в роту, с особистом я договорюсь. И вот еще, – комдив вновь нахмурился, – чует мое сердце, сынок, доиграешься… Даром, что артист. Кругом!
Отгремела лихая пора.
Сбылось генеральское пророчество. Лева вышел по амнистии в пятьдесят третьем. Вопреки ожиданиям родных и близких не озлобился, не растерял врожденное чувство юмора и по-детски наивную веру в справедливость. Разве что стал более замкнут и морозоустойчив. О войне и лагерях делился воспоминаниями с явной неохотой. Долго скитался по театральным подмосткам, пока не вышел на заслуженный отдых. Старость встретил согретым любящими детьми, уважаемый друзьями и бывшими коллегами по цеху.
Как-то раз в подземном переходе к нему обратился пожилой прохожий:
– Здравия желаю, товарищ гвардии старший лейтенант! Не узнаете?
– Извините, не припоминаю.
Лева и прежде не отличался хорошей памятью, в особенности на имена и цифры. Выручала способность мыслить образами. Так, однажды, забыв, как зовут обожаемую внучку, нарек ее королевой (с той поры Настена не без гордости носит этот титул).
– Ну как же? Ваш ординарец. Петро.
Нелегко распознать в грузном, отекшим лицом мужчине шустрого красноармейца.
– Петруня? Живой! Ты, балда, меня напугал.
Ну, поговорили, покурили, повздыхали.
Прощаясь, Петро и сказал:
– Вы, уж, меня простите, товарищ старший лейтенант, ведь это я тогда на вас стуканул. Да и раньше …тоже я. Время такое было… Снимите грех с души – простите.
– Понимаю, зла не держу, – командир снял шляпу и театрально поклонился, – С первого дня знакомства верил тебе на все сто. Выходит, не я, а ты подлинный талант!
Барбариска
Разве можно сравнить поезда с самолётами? Полёт – вырванные из жизни часы. А иногда и того больше.
То ли дело поезд. В особенности летом. Неповторимый запах прогретых шпал, убаюкивающий стук колёс, позвякивание ложки в стакане с чаем, непременно в архаичном подстаканнике, и пара кусочков сахара на обёртке. За окном проплывают унылые, но милые сердцу пейзажи. Год за годом одни и те же. Время над ними не властно. Меняются руководители, лозунги, а им всё нипочём. Зимой и летом фуфайки, кирзачи, у женщин – платочки. Правда, кое-где попадаются бейсболки, венчающие рябые обветренные лица. Они смотрятся аляповато, словно клюшки для гольфа в руках сельского пастуха.
А вот и станция. Горячая варёная картошечка, домашние солёные огурчики. Склизкие грибочки. Как в городской квартире ни готовь, так никогда не получится. Коньяк спешно убирается и достаётся она – царица застолья. И пусть не холодная и не в рюмке, зато всегда и у каждого. Только здесь, в купе, женщины по этому поводу не ворчат, а суетливо раскладывают припасённую снедь. Но кому нужны сыры да колбасы, когда в газетке дымится картоха.
Ближе к вечеру будем проезжать раков. Пиво надобно поберечь, вдруг на вокзале не будет.
– Не боись, бабули выручат. Да и проводницы запас имеют. А то как же.
Бывалый командировочный – сосед незаменимый. В его бездонном портфеле есть всё – даже ключ от туалета.
Тук-тук. Чок-чок.
И разговоры. Нет, разговоры в самолёте, а в поезде – беседы. И что удивительно, друг друга слушают! И верят. Верят, казалось бы, в самое невероятное.
Курим в тамбуре. Торопливо. Не глядя в глаза другим пассажирам. У нас своя компания, у них своя. У нас, конечно же, лучше. У них музыка, дети. У нас… У нас – компания.
Уж и раки съедены, и женщины прибрали на столе, а беседа не прекращается. Она перемещается в коридор. А потом, если имеется за что, в закрытый – поздно уже – вагон-ресторан. Ежели золотого запаса нема, то и в тамбуре ничего – к туалету ближе.
Пьём там же, под конфетку. И она, конфетка, нескончаема. Как неразменный миллион. Как Вечный жид. Как дорога.
Пройдут года. Колёса устанут и сменятся новыми, а она вновь и вновь будет появляться из кармана командировочного, деликатно напоминая, что мы в этой жизни люди, а не просто пассажиры.
О патриотизме и частной собственности
Дом начинается от печки. А печка у каждого своя. Попытки унифицировать чувство патриотизма с помощью центрального отопления желаемого эффекта к счастью не дают. Ибо рецепт сей годится только для душой ленивых. И ничего дурного в том, что каждая печь дымит по-своему: горьким запахом осины или благоуханием кизяка. У настоящей печи должна быть индивидуальность.
Вспоминается случай, когда пригласил старого знакомого оценить внушительное, с моей точки зрения, творение молодого старательного специалиста. Дядя Толя, тщательно подбирая слова, недолго курил и вынес окончательный приговор: «Каменщик клал, не печник!»
И то правда с его работами не сравнить: одна богата и помпезна, другая – скромна и функциональна. Любая созвучна настроению мастера, чаяниям заказчика.
Печь, как и хозяин, ветшает, оставаясь преданной, словно колченогий пес. Затирка ее шрамов сродни разглаживанию морщин на лице – занятие пустое, даже смехотворное. Уж очень хочется продлить голубушке жизнь, однако без риска потревожить память и душу не обойтись.
Оставим на этом сентиментальности за кадром и перейдем к делу.
День настал.
Выслушав массу противоречивых советов, отбросив сомнения относительно места, из коего произрастают руки мои, настроил радиоприемник на нечто фундаментальное и закурил.
Курил долго – с месяц, полтора. Коробки с плиткой, мешки с клеем, различные приспособления мозолили глаза, но убрать не решался – лень. Тем паче, что мелкий шпатель превосходно выуживал из банки варенье и нарезал порционные ломтики сыра. Близился отопительный сезон.
Помощи ждать не приходилось, и я взялся за дело. Выручала природная ненависть к инструкциям да смекалка, застигнутого врасплох женатика. В противном процесс реконструкции мог затянуться в лучшем случае до китайской пасхи, в худшем – до дележа наследства моими терпеливыми родственниками.
Раствор не жалел – клал по принципу «большому куску рот радуется». Изразцы лепил «на глаз», наваливаясь сохранившимися килограммами некогда среднего веса и способностей. На промежуточный результат старался не глядеть, памятуя, что полработы дураку не показывают.
Питался один раз в день – перед сном – тем же что готовил собачке, от чего мой измученный городскими изысками желудок только выиграл. Во сне прикидывал количество оставшихся рядов и лишь однажды зрел женщину: она, простоволосая, свесив запыленные ноги, сидела обнаженная на печи (до ремонта на этом месте сиял натертыми боками самовар). Я пробовал было ее согнать, но гостья ухватилась рукой за трубу, а вторую протянула ко мне: «Угощайся, милок, не жалко». Не скажу, что меня легко смутить дамскими прелестями, отнюдь. И в этот раз краска не залила лицо, колени не задрожали, язык не прилип к небу. Напротив, я внутренне собрался, подпрыгнул и уселся рядом. И хотя ночи стояли прохладные, на печи было тепло и уютно. Мы лузгали предложенные незнакомкой семечки, обсуждали достоинства различных пород глины и виды на урожай.
Наутро припомнил, как в рамках школьной программы мои нестройные фантазии тянулись к девкам дворовым, а не к жеманным барышням по соседству. Злые языки (в том числе учительницы по литературе) корили крестьянским происхождением и поверхностным знакомством с классиками. С первым я еще мог кое-как согласиться, но второе обвинение шло в разрез с обилием незаконнорожденных в эпоху расцвета российской словесности. Сейчас-то знаю наверняка: на вкус и цвет товарища нет, но всем вместе нравится одно и то же.
К исходу третьей недели кураж начал иссякать. Всерьез задумался об изменение проекта в сторону комбинации различных точек зрений на прекрасное. Крылатая фраза «я так вижу» прочно обосновалось в моем конформистском сознании, если определение «прочно» вообще уместно при упоминании шаткой жизненной позиции с признаками болезни Альцгеймера. «А что ежели обложить ее только по пояс?»
Мысль показалась интересной. Оставалось определить, где у печки талия. На это ушло два дня. Потом еще столько же, чтобы убедить себя в правильности решения. Потом приснилась женщина.
Она вновь оккупировала место самовара и чему-то загадочно улыбалась.
Поздоровался и примостился рядышком. Мы грызли подсолнухи и роняли под ноги шелуху.
Так повторялось каждую ночь.
Днем я слонялся по участку, растил окладистую бороду, кормил с руки белок. Мой элитный кобель взирал на зверушек с безразличием ничейного Тузика, воровал из столовой хлеб и лаял без всякого повода. Холодало.
Как-то раз обратил внимание, что визитерша погрузнела, голос ее огрубел, а семечки пережарены. В поисках объяснения метаморфозы обратился к классикам. Отцы-основатели были единодушны: «Обабилась».
Хочешь не хочешь, пришлось братья за мастерок.
Я навалился на работу со страстью угодившего в капкан бобра. Плитка ложилась неровно, да еще и с прикусом, но меня это нисколько не расстраивало. Трудился сутки напролет. Боялся сомкнуть глаза – чуял, мотиватор бродит недалеко и не прочь погреться. Пес побирался в окрестностях.
Когда последние два изразца кое-как встретились на печной трубе, добрался-таки до спальни и с опаской рухнул в одичавшую кровать.
