скачать книгу бесплатно
Зелёное пальто
Владимир Дэс
Начало перестройки в России. Когда были разрушены социальные системы государственного регулирования а новые не были созданы, люди работали, жили и учились так, как могли. В этом произведении прослеживается судьба семьи которая в социальном обществе была на самом дне, и в силу новых обстоятельств получила возможность попасть в самые сливки нового Российского общества.
Стала она жить лучше или хуже судите сами.
Владимир Дэс
Зеленое пальто
(Литературная симфония гротескового фарса)
Посвящается моим друзьям
(…посвящение написано обдуманно, в здравом уме и при полной памяти…)
Автор
Часть 1. ALLEGRO
Когда в школьном, прокуренном туалете, из окна которого была видна городская библиотека, я услышал, что все мы дети «гоголевской шинели» [1 - Вольная интерпретация выражения Ф. М. Достоевского: «Все мы вышли из гоголевской шинели».], то очень удивился.
Никаких «гоголей» ни в каких «шинелях» среди своих родственников я не наблюдал.
Господь определил мне семью, где отец пил каждый день, а мама изводила себя каторжным трудом за швейной машинкой, пытаясь прокормить наше голодное семейство, за копейки обшивая соседей, подруг, знакомых и полузнакомых.
Кроме мамы у нас было еще три женщины: две мои младшие сестры и парализованная бабушка, такая старая, что никто не помнил, чья она бабушка – мамина или папина.
Про отца я не мог сказать точно, кто он, мужчина или женщина, потому что голым его никогда не видел.
В баню я ходил исключительно с мамой, так как отец бани вообще не признавал.
Он даже никогда не умывался.
Но иногда, промыв глаза остатками «бормотухи» [2 - Дешевое вино советских времен.], он с удивлением обнаруживал вокруг себя детей, которые называли его папой. От этого он свирепел и начинал гонять маму из угла в угол, утверждая кулаками, что не имеет никакого отношения к рождению этих детей.
Вот так мы и жили «весело и дружно» в одноэтажном сталинском бараке, где у нас была комната величиной с курятник и маленькая кухня размером с холодильник.
Правда, холодильника у нас и не было. Он нам был не нужен. Все съедобное уничтожалось нашим семейством раньше, чем оно могло испортиться.
А то малое, что оставалось после нашей скудной трапезы в виде помоев, выхлебывал с похмелья папа.
Словом, все были сыты.
Вот с одеждой было сложнее. Одежды на всех не хватало, поэтому ее мы носили по очереди.
В младших классах мои сверстники даже не подозревали, что я мальчик, потому что с пеленок носил обноски своей старшей сестры.
Лишь когда я пошел в третий класс, мама из бабушкиной юбки сшила мне первые брюки. И, наконец, к пятому классу, в зиму, у меня появилось пальто. Появилось оно не оттого, что кто-то заметил, что я мерзну зимой.
Отцу с похмелья всегда было жарко.
А мама месяцами не выходила из дома. Шила и шила дни и ночи напролет. И, как мне казалось, она даже не знала, что на улице: зима или лето.
Но когда я в пятый раз переболел воспалением легких, то тетя врач сказала маме, что без теплого пальто следующую зиму я не переживу.
Тогда мама достала из сундука свое девичье зеленое пальто, щедро пересыпанное нафталином (она берегла его как приданое для моей старшей сестры), села за швейную машинку и, плача, за ночь перешила его на меня.
Мама плакала не из-за того, что ей было жаль перешивать пальто для меня, а потому, что она поняла: ее старшая дочь никогда не выйдет замуж, а значит, и приданое ей не понадобится. Сестра в свои семнадцать лет считала, что мужчин Господь посылает в наш мир в наказание за грехи и что мальчики рождаются сразу пьяными. А после того как упившийся в стельку папа, перепутав с мамой, припечатал ее к стенке, она навсегда усвоила, что замужество – это не самая счастливая страница в жизни девушки. Поэтому в детстве она боялась говорить с мальчиками, затем с юношами, а когда вошла в возраст, она и говорить-то почти разучилась. Только моргала при виде двуногих существ иного пола. Даже фотограф ее испугал, фотографируя на паспорт, и с документа, моргнув, она смотрела на мир закрытыми глазами.
Так что и она не возражала против перевоплощения своего залежалого приданого в добротную и теплую вещь для спасения моей жизни.
Мой выход на улицу произвел настоящий фурор.
На фоне ослепительно-белых сугробов пальто казалось не просто зеленым, а ядовито-зеленым, как папино лицо с тяжелого утреннего похмелья.
Я буквально полыхал на белом снегу.
Из-за этого меня, безликого ребенка из никудышной семьи, заметили люди. А когда заметили, стали смеяться.
Но даже выбитые зубы сверстников не смогли изменить цвет моего пальто.
И когда кулаки мои покрылись сплошными шрамами, а выбитые зубы горстями валялись по закоулкам, я понял, что причина моей травли не в плохих парнях с улицы, а в моем необычном пальто.
И даже не в пальто, а в маме, которая его сшила.
Или даже не в маме, а в старшей сестре, которая не могла выйти замуж.
Или в отце, который пил чаще, чем ел.
Или в младшей сестре, которая с завистью смотрела на мое зеленое пальто, мечтая завладеть им. Это было видно и по ее школьным рисункам, где она рисовала себя только в нем. Я даже стал опасаться за свою жизнь, как бы она не прирезала меня ночью папиной опасной бритвой, которой днем тайком от папы точила свои цветные карандаши.
Пришлось пожаловаться маме.
Мама разъяснила сестренке, что если та зарежет меня, то братик, то есть я умру, и меня похоронят прямо в зеленом пальто. Так что оно ей все равно не достанется. Поэтому лучше подождать, когда я вырасту, и тогда пальто само перейдет от меня к ней. Моя младшая сестра была не такой идиоткой, как старшая. Хоть с трудом, но до нее дошло, что имела в виду мама, и она вернула папе бритву, сказав, что ночью случайно нашла ее у себя под подушкой.
Папа удивился.
Погладил свою щетину.
Потрогал горло и решил совсем не бриться.
Так меня не зарезали и я продолжал жить и носить пальто. Шить мама умела, поэтому оно сидело на мне великолепно.
Единственно, что меня смущало, так это взгляд парализованной бабушки. Обычно мутный и бессмысленный, он становился жадным и колючим, когда я в своем пальто ложился спать на пол рядом с ее кроватью. От этого взгляда я вздрагивал. И, чтобы его не видеть, я положил ей на глаза два пятака, которые выкрал у мамы.
Мама держала деньги в своем дамском платочке, завязанном узелком. И обнаружив пропажу, стала ругать отца, думая, что это он их выкрал. Но даже не догадалась посмотреть на лицо бабушки.
Так та и пролежала остаток своей жизни с монетками на глазах. А когда бабушка умерла, мама обнаружила свою пропажу и очень ей обрадовалась. Но со стороны казалось, что она радуется бабушкиной смерти, а не деньгам, пропавшим из ее платочка.
К десятому классу я стал замечать, что пальто сделалось мне маловато. Рукава по локоть, а полы едва прикрывали пупок.
Но зато оно сделало меня «иконой стиля» в нашем микрорайоне. Все девчонки были мои. А для парней я стал непререкаемым авторитетом.
Даже папа наконец заметил, «что» я ношу, и попытался пальто отнять. Впрочем, безуспешно: сам он к этому времени стал похож на сушеный скелет, а я уже вошел в мужскую силу. Поэтому, получив от меня жесткий отпор, он понял, что его пьяная тирания в нашей семье закончилась.
И на следующее утро, окинув мутным взглядом наше «святое семейство», плюнул на порог дома и ушел бомжевать [3 - Бомж – лицо без определенного места жительства.], нырнув в люк городской теплоцентрали.
Мама долго не могла поверить в такое счастье. А когда, наконец, поверила, даже шить перестала. Купила бутылку водки и напилась. Первый раз в жизни.
А старшая сестра, перестав моргать, заговорила с мужчинами.
А младшая, разыскав старую папину бритву, сунула ее к себе в школьный рюкзачок и скрылась из дома.
После этого в нашем доме стало просторнее.
Но не спокойнее.
Теперь пить начала мама. Причем еще хлеще, чем папа.
Старшая же, прозрев и заговорив, поняла, что мужчин не надо бояться и даже, наоборот, их надо любить.
И стала каждую ночь приводить по существу мужского пола на освободившееся ложе бабушки.
Словом, зажили мы по-новому.
Я, здоровенный кабан в зеленом пальто по пояс.
Мама, мучающаяся с похмелья около любимого папиного помойного ведра. Старшая сестра с очередным любовником на бабушкином матрасе. И большой рисунок на стене – автопортрет младшей сестры в моем зеленом пальто, мечте ее детства. Рисунок прислали нам из детской колонии, где сестренка отбывала срок за грабеж с применением холодного оружия. Угрожая одному солидному гражданину папиной бритвой, она сняла с него пальто. Правда, желтое, а не зеленое.
На мое незрелое сознание все эти перемены подействовали как-то по-особенному. И я однажды, собираясь на концерт симфонической музыки с девушкой из консерватории, решил оставить свое пальто дома. Это было впервые за последние семь лет.
Когда я его положил на стол, то с ужасом заметил: какое же оно маленькое, словно сшитое на игрушечного человечка. И зачем оно так было нужно сестре, бабушке и папе?
А мне сейчас зачем?
Чтобы не замерзнуть?
Нет, наверное. Оно совсем меня уже не греет. Просто я к нему привык. Я с ним как бы слился.
И почему я его сейчас снял?
Что изменилось?
Мама заменила папу. А потом, наверное, заменит и бабушку.
Старшая сестра заменит маму.
Младшая, когда вернется из тюрьмы, опять сядет.
А я… Кого заменю я? Каким будет мое будущее исходя из моего прошлого?
Думал я, думал и ничего не надумал.
Единственно, что мне было ясно, – мое будущее никак не было связано с девушкой-любительницей симфонической музыки.
Поэтому натянул я опять на себя свое любимое зеленое пальто и вместо консерватории побежал кулаки свои проветривать, к своей молодой и дерзкой кодле [4 - Кодла – молодежная банда.], состоявшей из таких же полудурков, как и я.
Мы, как всегда, в темном переулке попросили у одинокого дядьки закурить. Дядька ничуть не испугался. Чем, по правде, вначале удивил, а затем напугал нас. Переспросил:
– Чего вам, детки, я не понял?
– Чего-чего, курить давай, а заодно и деньги, – пропищал детским басом кто-то из нас. Дядька опять не испугался и, попросив нас успокоиться, сказал, что курить – здоровью вредить, а деньги надо не просить, а зарабатывать.
От этих непонятных слов ряды наши сильно поредели. То есть остался я один. И чтобы не слушать больше дядьку, я решил сломать ему челюсть.
Размахнулся я и бам… не попал.
Размахнулся еще раз и опять мимо.
Мужик стоял и спокойно так смотрел на меня.
А я удивленно на свои кулаки.
Наконец дядька вздохнул и, уже посмотрев на меня, как на назойливую муху, резко ткнул меня в живот своим кулачишкой. От удара в глазах сверкнуло, и я, задохнувшись, рухнул на землю.
Потом меня подняли за шиворот и приволокли в спортивный клуб, где этот дядька был тренером по боксу.
Так я стал боксером.
Пока до армии я потел и тренировался в спортивном клубе, дружки мои по кодле все испарились: кого посадили, кого зарезали, а кто отравился «Солнцедаром», паленым арабским вермутом.
Так что когда пришло время исполнять воинский долг перед Родиной, я один из всего барака оказался способен его исполнить.
На мои армейские проводы мама поставила флягу браги [5 - Брага – народный алкогольный напиток.]. Из браги нагнала трехлитровую банку самогонки. Добавила к столу таз винегрета и стала счастливой оттого, что у нас на проводах все как у всех. По-хорошему.
По-людски. Не хуже, чем у других.
Друзей у меня, по понятным причинам, на проводах не было. Только подруга по прозвищу Трахома. Кличку свою она получила за пристрастие к «противогазу» [6 - Противогаз – распространенный среди подростков способ для получения кайфа с помощью целлофанового пакета и клея «БФ».], и от этого у нее гноились глаза. Когда я уходил из дома, мама меня перекрестила.
Трахома поклялась меня дождаться.
Старшая сестренка подстригла налысо.
Младшая из колонии прислала телеграмму: «Пальто не бери. Оставь мне. Не оставишь, выйду – зарежу».
Даже мой папа ради такого случая выполз из свой теплоцентрали, пришел на проводы и так напился маминой самогонки, что начал беспрерывно икать. И вечером, и ночью, и утром.
Сосед-ветеринар осмотрел его, икавшего, как дышавшего, и сказал, что болезнь эта очень серьезная и что папа скоро помрет. Так в середине XVIII века умер от икания племенной жеребец светлейшего князя Потемкина.
