Провинциальный апокалипсис

скачать книгу бесплатно

Провинциальный апокалипсис
Владимир Аркадьевич Чугунов

Библиотека семейного романа
В одном из малых городов России на протяжении нескольких лет бесчинствует преступная группировка. Преступники безнаказанно калечат и даже убивают людей, а им за это ничего не бывает. Они держат в страхе весь район. Люди боятся обращаться в полицию, которая эти беззакония покрывает, работая по отлаженной схеме, в том числе и в спайке с недобросовестными врачами. Но однажды среди очередных жертв оказывается сын сельского священника. В отличие от своих пострадавших друзей молодой человек не боится писать заявление в полицию. И с этой минуты начинается хождение по кругам ада не только его самого, но и всей семьи. То, с чем они столкнутся, не приснилось бы им и в кошмарном сне. Но иначе они поступить не могут. С надеждой на помощь свыше они решают идти до конца даже после того как на членов семьи устраиваются покушения. Через постепенное погружение в реалии «провинциального апокалипсиса» отцу семейства, от лица которого ведётся повествование, открывается смысл происходящего не только в своём городке, но и во всей России и во всём мире в целом.

Владимир Чугунов

Провинциальный апокалипсис

Часть первая

1

2 ноября 2013 года, в субботу, когда в половине восьмого утра я шёл на вселенскую заупокойную литургию, установленную в память Куликовской битвы, позвонила Даша и сообщила, что вместо неё приедет Лера.

– Почему? – скорее по инерции, чем по необходимости спросил я: обе дочери пели на клиросе попеременно.

– Ты разве не знаешь?

Знакомый с детства голос дрогнул так, что у меня едва не остановилось сердце.

– Что? – казалось, всего лишь подумал я.

– Алёшу избили.

Я замер на полушаге.

– Где? Когда? Ну говори же!

– Ночью, в «Форварде».

– Что ещё за «Форвард»?

– Клуб ночной.

Что?! Алёшка был в ночном клубе? Это просто не укладывалось в голове. А перед глазами уже маячили телевизионные картинки ночных оргий под оглушительный барабанный бой, вспышки цветомузыки, пьяные орды, подпольные наркопритоны, ночные бабочки, драки… Да, но мой сын, и не просто, а сын священника… стало быть, втайне от нас… Я был убит и едва смог выговорить:

– Ну и?..

– Еду за ним в больницу.

– Не положили?

– Нет.

– Хорошо.

Я перевёл дух. Не положили, стало быть, ничего опасного. Ну, и урок на будущее. И тут же вспомнил, как вчера вечером Алешка собирался ехать в райцентр на день рождения приятеля по университету. Стало быть, после вечеринки в ночной клуб подались. Поди, всей компанией и получили. И поделом.

Но беспокойство не проходило.

Народу пришло немного, а точнее, все, кто мог, поскольку заупокойные службы справлялись всем миром неукоснительно. За двадцать два года практически вымерла вся округа. Когда я прибыл сюда служить, а точнее, прилетел на крыльях веры и надежды в грядущее воскресение России, в школе было два выпускных класса по тридцать учеников, теперь – один, и тот, собранный из трёх окрестных школ, в прошлом году состоял из девяти, а в этом вообще из шести выпускников. Всё это время я только и делал, что отпевал. Крещений и венчаний год от году становилось всё меньше, а теперь и того и другого по одному, по два в год, и то приезжие, поскольку храм наш старинный, и хотя не единожды грабленый, тем не менее ещё сохранивший бесценное убранство старины.

Когда вернулся со службы, дома только и разговора было о случившемся. Моя бедная Катя была сплошное переживание. В такие минуты она становилась безгласной. Добиться каких-либо внятных объяснений было немыслимо. В её изученной до последней черты душе, а значит, в глазах, можно было прочесть лишь одно слово – ужас. И это в очередной раз подхлестнуло во мне подымающееся возмущение. За сорок лет совместной жизни, да ещё с пятерыми детьми, чего только не бывало, и ни разу под ударом судьбы я не прогнулся. Моя жизнь во Христе, как и моего великого тёзки из мятежного Кронштадта, приучила ни при каких обстоятельствах духом не падать, а это всегда начиналось с внутреннего возмущения и только придавало силы.

Однако время шло, а сына всё не было. Катя сказала, у Даши заснул. Уснул, подумал, стало быть, дело на поправку, и ушел к себе. С недавних пор у меня появился свой угол. Две старшие дочери давно определились и жили своими семьями в райцентре, в нашем некогда славном, а ныне захудалом городке, кстати, летописцем не раз помянутом.

Каково же было моё удивление, когда в половине третьего в комнату вошла Катя. Глянув на неё, я даже возмутился:

– Может, хватит?

– Иди сам посмотри.

Шум подъехавшего автомобиля, стук двери, беспокойные голоса в коридоре я, разумеется, слышал, а также – возню и лёгкий удар по стене, очевидно, локтем в соседней комнате, куда определили сына (это была их с Мишей, младшим, комната), и не пошёл сразу потому лишь, чтобы дать сыну понять, что видеть его не могу, хотя, признаться, и очень хотелось. Но я себя знал. Прежде чем устроить провинившемуся выволочку, надо было успокоиться и, само собой, помолиться, что и собирался сделать, но появилась Катя.

– Ну хорошо, хорошо, пошли, – не убавляя громкости, сказал я и вышел за нею следом.

Перед входом в мальчишечью комнату Катя остановилась, пропуская меня вперёд. Кулаки её были прижаты к груди, что выдавало крайнюю степень горести. Я покачал головой и вошел, а войдя, тут же замер.

Алёшка лежал на своем топчане, на спине, головой к окну. Из обеих ноздрей распухшего носа, из правого уха торчали кровавые ватные тампоны. Кровавая гематома из правого глаза свисала на нижнее веко, белки тоже были налиты тёмной кровью, а вокруг глаз синяки – «очки», как объяснил позже знакомый невропатолог. По ходу осмотра выяснилось, что голова у сына вся в шишках, а лицо, туловище, руки и ноги сплошь в синяках и ссадинах. Доставляли мучения ужасные головные боли, и вообще не было живого места от побоев. Сын не мог жевать, так как и зубы шатались и болели, но, слава Богу, были целы. Донимала острая боль в позвоночнике выше поясницы, причинял страдания указательный палец правой руки – и палец действительно был распухший и кривой. Сын пребывал в полусознательном состоянии и постоянно впадал в забытьё, а если хотел что-то сказать, долго думал и говорил нечленораздельно.

Катя осталась с ним, а я вышел на кухню, где за столом сидели Даша с мужем Игорем.

Я попросил дочь как можно подробнее всё рассказать.

И тогда с присущей её характеру эмоциональностью она заговорила. Да как! Мне постоянно приходилось её останавливать и переспрашивать, поскольку, потрясённая случившимся, она то и дело перескакивала с одного на другое, и не могла удержаться от комментариев.

И вот какая из всего этого вырисовывалась чудовищная картина.

2

Примерно в половине третьего ночи Даше позвонил младший зять Гена и огорошил, заявив, что Алёшку сильно избили у ночного клуба и что он сейчас едет следом за скорой в ЦРБ. Как он там оказался, Даша не спросила и сразу принялась названивать в приемный покой.

Сначала ей ответили, что парнишка без сознания. Около четырёх Даша позвонила опять. Ей ответили, что пришел в себя, но его сильно рвет, и велели позвонить в семь.

В семь сказали, что парню делают снимок, и велели позвонить позже. В половине восьмого тот же женский голос ответил: «Подождите… – И Даша услышала отдалённый разговор: – Куда больного? Сестра звонит. – И когда мужским голосом отозвались: «Домой», – в трубку сказали: – Забирайте, у него все в порядке».

– Мы сразу в приемный покой. Входим, смотрю, у стены, на лавке, бомж какой-то сидит с опухшей физиономией, из носа, из правого уха кровавые тампоны торчат, весь в крови, в грязи. Я даже по куртке его не узнала. Рядом два милиционера стояли и ещё какой-то обколотый сидел, говоривший одному милиционеру, что всё видел. Прохожу мимо, заглядываю в ординаторскую, сидит медсестра. Вам чего, спрашивает? Говорю, за братом приехала. Так забирайте. А где он? Так вон же на лавке сидит. Я чуть не упала: всё в порядке! Вы, говорю, издеваетесь, что ли? Это, по-вашему, всё в порядке? А ну позовите врача! «Врач занят. Не одни вы тут такие». Да как, говорю, вы можете выпроваживать такого больного человека? А она мне (представляешь, папенька?): «Хватит! – И Даша махнула рукой, изображая медсестру. – Наотдыхался! И так он у нас тут всю палату кровью залил!» Я говорю: «Скажите фамилию врача». – «Это ещё зачем?» – «Хочу знать, какой такой врач ничего опасного во всём этом не нашел». – «Ничего я вам не скажу. И вообще, закройте дверь». Я, говорю, на вас буду жаловаться! «Да хоть папе Римскому!» И дверь захлопнула. Ничего себе, думаю, больница! А тут ещё милиционер этот: «Хватит, гражданочка, шуметь, не мешайте людям работать, а родственника своего везите в отделение». – «Зачем?» – «Для опроса. И заявление… будете писать? Я, так понимаю, у него телефон пропал. Будем разбираться». – «Что, в таком состоянии?» – «В каком? Вы слышали, что вам сказали? У него всё в порядке. И справка есть». – «Покажите». – «В отделении покажу». Говорю: «Вы это серьёзно? Да он еле сидит!» – «Ничего. Пить меньше надо. Чтобы через десять минут были».

– Ну что, думаю, надо ехать. Выводим его под руки (сам он передвигаться не мог, только по стенке), подводим к машине, на свету глянула – о Боже! – а у него и на лице и на оголенных местах шеи отпечатки и вмятины от каблуков. Спрашиваю: «Алеша, что случилось?» Вижу, напрягается что-то сказать и не может. И тут его стало наизнанку выворачивать. Да всё желчью. Усадили мы его наконец. Говорит: «Пить хочу». Заехали в магазин, купили воды. Глотнул. И опять его мутить стало. Дала ему целлофановый пакет. Рассказать толком ничего не может. Как заторможенный. Поняла только, что врач сказал ему, что нос сломан, но ничего, ровный, срастётся. И всё, спрашиваю? Да, говорит. Приезжаем в дежурную часть. Ведём его под руки. Направляют нас в комнату участковых. Заходим. Заглядывает Гена. Выхожу к нему в коридор. Говорит, когда вчера приехал в ЦРБ, буквально следом за ним появился один из тех, кто был на месте происшествия. Зашёл в ординаторскую и пробыл там минут пять. Затем уехал. Назвал фамилию, какой-то Гнездилов. У них, говорит, там целая банда. Травкой не то балуются, не то торгуют, не поняла, да лохов на выпивку разводят. И нашего, видно, за лоха приняли и решили развести. А главный у них какой-то Чика, мент бывший. Говорят, дверь в полицию ногой открывает. Вряд ли, говорит, мы тут чего-нибудь добьёмся. Представляешь, папенька? Офонареть!

– А Гена там как очутился?

– Алёшка ему из клуба позвонил и попросил приехать. Сказал, проблемы у него, а какие, не сказал. Если бы сказал, меня избили, я бы, говорит Гена, сразу наряд вызвал. А по голосу (языком еле ворочал) решил, хватил лишнего и закусился с кем-нибудь. Надо, подумал, взять кого-нибудь для подмоги. За Корягиным заехал. Звонит Алёшке: подъезжаем, мол, выходи. А не сказал, что машину не у входа, а за клубом, у мойки поставит. Пива, говорит, после работы выпил, мало ли чего… Приехали, стоят, ждут. Минут пять прошло. Алёшки всё нет. Выходят они из машины – и слышат, что между оградой стоянки и клубом, в неосвещенном месте, крики. Бегут. Видят, толпа народа. Алёшка на спине лежит. Гена, правда, сначала не подумал, что это Алёшка, мимо пробежал, к охранникам, они у входа в клуб стояли. Чего, кричит им, стоите, смотрите? Полицию вызывайте! Возвращается назад. Глядит – точно Алёшка. Без сознания. Кто-то ему голову держит, чтобы кровью не захлебнулся: из носа хлестала. Время идёт. Ни полиции, ни скорой. Появляется этот Гнездилов, спрашивает Гену: «Твой?» Сам, говорит, виноват, ходил и на всех залу… задирался, в смысле… Гена спрашивает, и кто его так? А я, говорит, откуда знаю? Сам только что подошел. Одноклассника тут бывшего Гена приметил. Костылёв фамилия, а кличка Костыль. Подхожу, говорит, к нему, спрашиваю, кто парня избил? Так, говорит, я тебе и сказал. А я знаю, Гена говорит, что он сидел, и теперь у него срок отложенный. Тут кто-то крикнул: «Менты!» И все стали разбегаться. Подъехала скорая. Когда Алёшку грузили, в ней ещё один избитый сидел. Друг Алёшкин, с которым они после дня рождения в клуб пошли. Вроде бы ещё одному досталось, но не сильно, и того охранники ещё до этого успели выпустить через чёрный ход. Ещё вроде бы один с ними был, но тому вообще ничего. Лёгким испугом отделался… И Чика, спрашиваю, там был? Говорит, я не видел, но от кого-то слышал, что вроде бы со стороны за всем этим наблюдал и руководил. Камеры же там кругом. А он всё-таки мент бывший, привык шифроваться. Капюшон на глаза надвинет, и ни за что не догадаешься, кто такой. А эти, спрашиваю, что, совсем обнаглели, ничего не боятся? Выходит, говорит, что так. Один из них вроде бы даже заявил Алёшке в клубе, когда всё только начиналось, что он его убьёт и ему за это ничего не будет. Вроде бы кто-то даже слышал, как кто-то из них кричал в клубе, что завтра у него суд, но он на него не пойдёт, а до кучи ещё нашего Алёшку зароет.

– За что?

– И я спросила. А я, говорит, откуда знаю? Сейчас опрашивать будут, узнаешь. Ушел. Стали Алёшку опрашивать… Папенька, целых четыре часа!.. Два слова скажет, положит голову на стол и отключается. Да несколько раз на улицу мы его водили, урна у них там. Потом заявления писать стали. Сначала одно, потом второе по поводу телефона. А в медицинской справке знаешь, что было написано? Ушиб мягких тканей. Да ещё текст заявления сотрудник этот сам написал. А то, видите ли, таким заявлением, как было на самом деле, мы можем якобы невиновных людей под серьёзную статью подвести! Это, папенька, что? Они с бандитами заодно, что ли?

Что я мог на это ответить? У меня самого все это не укладывалось в голове.

Даша продолжала:

– Я говорю, там камеры видеонаблюдения кругом, надо видео из клуба взять. Он даже внимания на это не обратил. Встал, говорит, везите его к клубу. Я спрашиваю, это ещё зачем? На следственные действия. Какие, говорю, ещё следственные действия? Вы издеваетесь, что ли? Вы посмотрите на него! Он даже и слушать не хочет. Чтобы, говорит, через пять минут были. Куда деваться? Поехали. Приезжаем. Говорит Алёшке: выйдите из машины. А он по дороге отключился. Разбудите, говорит, его. Растолкали. А он никакой. Приехавшая с ним сотрудница на Алёшку глянула и говорит: «Зачем вы его сюда в таком состоянии привезли? Его срочно в больницу надо. Я не буду проводить следственные действия». Тогда этот по территории походил. Телефон искал. Какую-то бумажку составил. Подписывай, Алёшке говорит. Я спрашиваю, что за документ? Дайте прочитать. Не дал. Алёшка подписал. И заявление тоже. Я так поняла, ему всё равно уже было, лишь бы отвязались поскорей… Остались мы одни. Алешка говорит: «Даш, у меня такое ощущение, что сейчас голова лопнет». Заехали в аптеку, купила я пентальгин. Алешка принял пару таблеток. Гляжу на него и думаю, с маменькой плохо станет, когда она его таким увидит. Повезли к нам. Дала ему Игореву рубашку, брюки. Переоделся он, прилёг на диван и сразу отключился. Пусть, думаю, поспит. Пару раз заходила послушать, дышит ли. В третий раз захожу, а он хрипит. Я так перепугалась! Думаю, всё, умирает! Давай его тормошить. Он глаза приоткрыл, но тут же опять отключился. Грязную одежду я в пакет сложила и маменьке отдала. Может, для следствия понадобится. Она его прибрала.

3

Поскольку начало не предвещало ничего хорошего, мы оказались в затруднительном положении, не зная, что делать дальше. И, так ничего не решив, распрощались до завтра. Даша с Игорем уехали. Дома их ждали двое – двенадцати и девяти лет – совершенно не предсказуемых на выдумки сыновей.

Я ушел на службу, где меня дожидалась начавшая выходить из терпения Лера – стрелка часов уже перевалила за пять. Двух своих дочерей дошкольного возраста она оставила на Гену, а завтра собиралась приехать вместе с ними, и Даша со своими, вообще все, надо было что-то срочно предпринимать.

Несмотря на поднявшееся в начале возмущение, вид сына и особенно Дашин рассказ начали погружать меня в состояние выброшенного за борт в бушующий океан незадачливого пассажира. И сколько бы я ни успокаивал себя, какие бы ни придумывал объяснения, легче не становилось.

Нетрудно представить, что это была за служба. Я действовал как в чаду, словно робот говорил ектеньи, механически вынимал частички из просфор, выходил на чтение евангелия на середину храма, помазывал прихожан елеем. После вчерашней службы пришло всего пять человек, так что вскоре я опять оказался в алтаре наедине с самим собой. Это становилось невыносимым. И чтобы убить время, я вышел читать канон, что делал и прежде, особенно в первые годы служения в подражание тому же великому тёзке из Кронштадта, но теперь даже это не помогло. Я оглашал на весь храм тропари, а ничего из того, что читал, не слышал. Я даже не помнил, о чём было «воскресное евангелие». И какие после «третьего, шестого и девятого часа» делать возгласы, долго соображал. А на «Честнейшую» (хвалебную песнь в честь Девы Марии) вообще забыл покадить алтарь. Только когда запели «Величит душа моя Господа…» и я поднял глаза к нашей старинной иконе, перед которой о чём и о ком только не приходилось просить, моего сердца словно что-то коснулось. И я уже не мог удержать слёз, и так, стыдясь и стараясь их скрыть, как можно ниже опуская голову, совершил каждение храма и, вернувшись в алтарь, уже не выходил из него до конца всенощного бдения, и то стоял на коленях, уткнувшись лбом в сложенные крестообразно на углу престола кисти рук, что-то несвязное бормоча, а то стоял за престолом у огромного распятия, со стороны своего ещё более великого тёзки, и от крайней горести не мог произнести ни слова. В девятом часу вышли на улицу. Было пасмурно. Ночь наступала, и село казалось совершенно безлюдным. Дачники разъехались давно, и даже в ближайших к храму домах не было света. Уличных фонарей на всё село два – у входа на территорию храма да на автобусной остановке, а больше тут и освещать нечего.

Лера уехала, так ничего от меня не добившись, да и спешила, да и чего бы я ей мог сказать?

Когда вернулся домой, Катя собиралась в дорогу. Оказывается, сыну стало так плохо, что она решила сама везти его в ЦРБ, чтобы настоять на госпитализации, а заодно и с врачом поговорить. Для этой цели она попросила приехать Гену, понимая, что мне надо готовиться к завтрашней службе – на всех у неё хватало заботы, а потому и сердце никуда.

Около девяти подъехал Гена. Катя попросила их с Алешкой благословить. Я перекрестил их издали. Не нашел силы подойти ближе.

Они уехали. И вскоре в моем сердце опять замаячил лучик надежды. Авось госпитализируют на этот раз, уж кто-кто, а Катя находить общий язык умеет. Она любое окаменелое сердце способна смягчить. И это не хвастовство. За двадцать два года чего только не вынесла от меня округа, в какие только безвыходные ситуации по чрезмерной ревности я не попадал, и всегда в критическую минуту приходила на помощь моя Катя.

С несколько успокоенным сердцем я встал на молитву. И уже подходил к концу правила, когда завертелся на столе сотовый телефон.

Звонила Катя. И сразу ошеломила:

– Не положили. Даже в кабинет не пустил меня дежурный хирург. Фамилия Зайлер. Выйдите, говорит, гражданочка в коридор и не мешайте осмотр делать. Ну что, выхожу, сижу. Через десять минут появляется Лёша. Ну что, спрашиваю? Бумажку с рецептом протягивает: «Лекарство, говорит, выписали». Я в кабинет. Извините, говорю, за беспокойство, а можно с вами поговорить? А хирург: «А-а, это опять вы? Не о чем нам разговаривать. Я уже вашему сыну всё сказал: ничего опасного в настоящий момент нет. Кто у нас тут врач, я или вы?» А если, говорю, он умрёт? Ничего, отвечает, ему не будет. А если? «Ну а если вдруг станет хуже, после праздника, во вторник, привозите, посмотрим, может, и положим». Представляешь? Вышла как оплёванная.

– Из больницы звонишь?

– Нет, в клуб заехали. Гена к директору ходил, чтобы попросить видео посмотреть, а того на месте не оказалось, сказали, должен вот-вот подойти. Сидим, ждём. Лекарство купила. Я прочитала инструкцию – обыкновенное обезболивающее. Дала Лёше. Дремлет. Я чего подумала… Может, так оставить, а то эти нелюди ещё больше обозлятся и всех нас прибьют?

Меня словно кипятком ошпарили.

– Вот так-таки всех! Придут и прибьют! И внуков до кучи!

– А что, Гена говорит, у них тут кругом свои люди и в полиции, и в прокуратуре, и в суде.

– Не смеши – не девяностые! Да и в девяностые на них быстро бы управа нашлась! Пусть только сунутся! Или забыла?

Она, разумеется, помнила, как после одной из последних краж икон, когда я заявил в милицию и двоих якобы просто зашедших посмотреть храм молодых людей задержали, но, допросив, отпустили, после каждой вечерней службы за мной тащилась легковая машина с тонированными стёклами, затем долго стояла под окнами, время от времени озаряя их светом фар. Давили на психику, а может, выслеживали, чтобы вернее нанести удар. И что же? Стоило заикнуться об этом знакомому по прежней жизни «авторитету», о чём в своё время расскажу, всё это тут же прекратилось, в том числе и кражи. А до этого, когда во второй половине ночи срабатывала выведенная на домашний телефон сигнализация и я звонил в милицию (тогда была милиция), те даже ехать не хотели. Сходите, скажут, сначала и посмотрите, что там такое. А если, говорю, там бандиты? Тогда, отвечают, с кем-нибудь их задержите, а мы приедем и арестуем. После этого я в милицию не звонил. Но то было в девяностые, а теперь-то, при нынешней-то «вертикали власти»!

И я сказал твёрдо:

– Ждите. Я этого так не оставлю.

Но Катя попыталась зайти с другого конца, она знала, куда больней ужалить:

– А что люди скажут?

– По поводу ночного клуба, что ли? Да они в любом случае говорить будут. Забыла, сколько про нас с тобой говорили? И что? И вообще! Всему есть предел, а мразь эта, видимо, понимать этого не желает! Сицилийскую мафию тут развели! Да если мы замолчим, они завтра к нам домой вломятся и на наших глазах Лизу изнасилуют. Ты этого хочешь?

– Типун тебе на язык!

– Вот и ты не говори глупостей!

Примерно через час они появились. Оказывается, директор клуба заверил Гену, что видеонаблюдение велось только внутри, когда же зять попросил посмотреть, какое есть, тот сказал, что предоставит лишь по официальному запросу.

4

В половине восьмого я ушел на службу. Даша с Игорем не приехали, и Лера снова пела одна. Я не стал спрашивать почему. Не до того было.

Хотя на следующий день праздновалась Казанская, народу прибыло немало, и по обыкновению больше половины – приезжие из районного центра и более отдалённых мест.

Перед началом литургии по заведённому обычаю я прочитал акафист перед иконой Богородицы, дал возглас на «часы» и ушел на исповедь. Причаститься пожелали все, и я в очередной раз порадовался этому.

Когда вернулся домой, Катя была в панике. Говорила, что Алёшку надо срочно спасать, что он уходит, в смысле умирает, что Зинаида Геннадьевна, наш знакомый невропатолог, по одному только описанию по телефону предположила ужасный диагноз. Оказывается, по тем самым синякам вокруг глаз, или «очкам», течению крови из ушей, хотя, как выяснилось, это была не кровь, а мозговая жидкость, раньше, до появления аппаратуры, ставили диагноз «перелом основания черепа», не говоря уже о явном сотрясении и сильном ушибе мозга и множестве переломов и гематом. Зинаида Геннадьевна даже удивилась, что он у нас до сих пор живой, поскольку с такими травмами, оказывается, больше полутора суток без срочной и квалифицированной медицинской помощи обыкновенно не живут, и настаивала на немедленной госпитализации. Но куда везти, если ЦРБ не принимала? Везите, сказала, куда угодно, в другую больницу, в конце концов. Слава Богу, у нас была ещё одна больница, в соседнем молодом городе (назову его хотя бы Зареченск), жизнь которому дало градообразующее, некогда известное на всю страну, а ныне захиревшее по причине частой смены акционеров предприятие.

Я сел перекусить. Пока ел, Катя рассказывала, что дала на ночь Алёшке снотворное и обезболивающее, а сама до половины третьего не спала.

Сначала разговаривала по телефону с младшей сестрой Надей, которая жила с семьёй в областном центре. Надин муж Антон всю жизнь проработал в «убойном отделе» и считался одним из лучших оперов. После выхода на пенсию в звании подполковника трудился охранником в одном из коммерческих банков и продолжал оказывать оперативные услуги своим бывшим коллегам, заметив как-то в нашем с ним разговоре, что бывших оперов тоже не бывает. Оба уже знали о случившемся и тоже настаивали на срочной госпитализации. Надя – чтобы лечить, Антон – чтобы наконец появился реальный диагноз, а стало быть, повод для возбуждения соответствующего уголовного дела, которое, по его мнению, до сих пор не было возбуждено, о чём свидетельствовало, по его мнению, то, что дело пустили через участкового, а не через дежурную часть, как это бывает в таких случаях, а через двое суток будет и поздно, и нам уже ничего не удастся доказать. Поводом к такому заключению послужил эмоциональный Дашин рассказ о том, как обошлись с ней и с Алёшкой в больнице и в отделении полиции, из чего Антон, в отличие от своей благоверной и моей Кати, ничего, кроме бессердечия сотрудников полиции и врачей в этом не увидевших, заключил следующее: диагноз специально был занижен дежурным хирургом, а затем из солидарности подтверждён вторым, скорее всего, по просьбе сотрудников полиции, чем – преступников, чтобы в самом начале развалить дело, в чём сразу увидел чётко отработанную схему, и посоветовал срочно поднимать по этому поводу общественность через СМИ.

Так вот, значит, почему Зайлер сказал, приезжайте во вторник! Оказывается, тогда уже будет поздно! А на здоровье сына, будет он жить или останется на всю жизнь калекой, ему, вместе с нелюдями в погонах, наплевать!

Я был так поражён, что всё это у меня встало стопором в голове. Полиция ладно, её и теперь в сращивании с преступным миром на всю страну обличают (хотя бы в недавней истории в станице Кущёвской), но что могло быть общего между людьми в белах халатах, в которых мы привыкли видеть защитников нашего здоровья, с этими нравственными уродами? Даже если бы об этом попросил какой-нибудь недобросовестный сотрудник полиции, неужели это могло быть основанием для того, чтобы вот так просто взять и попрать клятву Гиппократа, да просто обыкновенной человечности, отказав больному в неотложной медицинской помощи? Или до того уже они тут все повязаны, что, как в Кущёвской, ничем этот порочный узел, как только вмешательством Москвы, не разрубить? Да нет же! Ну не может же этого быть! За двадцать два года мы столько узнали прекрасных отзывчивых людей, что во всю эту грязь просто не хотелось верить. И потом, не может же зло победило добро, такого по определению быть не может, успокаивал я себя.

Катя между тем продолжала рассказывать. После разговора с сестрой она прибралась на кухне и решила прочитать акафист, а потом ещё один, и ещё (не это ли, кстати, ещё давало сыну возможность жить?). И так до половины третьего. Наконец свалилась, как выразилась сама.

– А он (представляешь?) проснулся!

– Алёшка? Чего?

– От невыносимой головной боли. Только я об этом утром узнала. Очнулся, говорит. Меня будить пожалел (слышал, видно, что я не спала долго), насилу поднялся, по стеночке добрался до кухни, поискал обезболивающие таблетки, не нашёл, глянул на часы (говорит, три двадцать было), выпил воды, вернулся в свою комнату и до утра на кровати просидел. Согнул ноги в коленях и на них голову положил. Таким образом, сказал, не так сильно головная боль мучила. В таком положении я его и застала. Лёша, говорю, ты чего сидишь? А он мне вот это вот и расскажи. Представляешь? Меня пожалел!

Во всё время разговора каждая черта её лица изобличала крайнюю степень переживания, но от последних слов она уже не выдержала и заплакала. Я поморщился, как от зубной боли, погладил её по плечу, сказал:

– Ладно, давай собираться.

– А если и там не примут?

– Пусть только попробуют!

– А что ты можешь сделать?

– Потребую написать отказ в госпитализации и с этим отказом поеду в областную больницу.

5