banner banner banner
Афган
Афган
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Афган

скачать книгу бесплатно

Афган
Виталий Кирпиченко

Герой романа – подполковник Гайдаенко – оказался в воюющем Афганистане. Иначе и не могло быть, ведь он из той плеяды офицеров, кто не просит должностей и не прячется за спинами в минуты опасности. Смерть его предопределена. Роман настолько правдиво и точно выбран по месту в пространстве и времени, написан таким ярким языком, что невозможно отложить книгу, не дочитав до конца.

Виталий Кирпиченко

Афган

© Кирпиченко В., 2020

© ОДО «Издательство “Четыре четверти”», 2020

Предисловие

Ранним октябрьским утром на военный аэродром под Иркутском приземлился транспортный самолёт с бортовым номером 63.

– Какой чистый снег, – сказал командир корабля помощнику, когда самолёт закончил пробег и катился по рулёжке.

– Первый снег, пожалуй, можно назвать эталоном чистоты, – ответил помощник. – Первый дождь проходит как-то незаметно, не запоминается так, как снег. Снег всегда радует, обновляет чувства, хочется чего-то необыкновенного…

Командир с улыбкой посмотрел на своего помощника и ничего не сказал в ответ.

– Слава богу, ждут, – сказал помощник, увидев рядом со стоянкой самолётов грузовик. – Долго не задержимся.

Как только остановились винты, из самолёта вышел пехотный офицер и направился к машине. Прапорщик, сидевший в кабине, приопустил стекло. Безразличным взглядом окинул офицера.

– Вы за «грузом двести»? – спросил офицер прапорщика.

– Да, за Гайдаенко.

– Не Гайдаенко, а гвардии подполковник Гайдаенко, награждённый тремя боевыми орденами. Погиб при исполнении служебных обязанностей в Афганистане! А вам, прапорщик, следовало бы выйти из машины, вы с офицером разговариваете! Родным хоть догадались позвонить? – спросил офицер, смерив презрительным взглядом, вылезшего из кабины, помятого с одутловатым лицом, прапорщика.

– Вчера наш майор звонил в сельсовет, где жил отец подполковника… гвардии подполковника Гайда…енко, ему ответили, что отец умер две недели назад, и больше из родных там никого нет.

Офицер нахмурился.

– Может быть, лучше похоронить по месту службы? – несмело подсказал прапорщик. – Что он будет лежать на заброшенном деревенском кладбище?

– Нет! Похоронить здесь. На родине. Это его пожелание, и мы обязаны исполнить. Похоронить со всеми почестями.

– У меня всё готово. Отделение солдат с оружием, лопаты, барабанщик…

Офицер вынул из нагрудного кармана пачку денег и передал её прапорщику.

– Офицеры собрали отцу, но коль нет его… помяните с земляками подполковника. Чтобы знали и помнили.

Скорый поезд «Владивосток-Москва» остановился на маленькой уральской станции. Желтый свет фонарей на перроне тускло освещал затоптанный до ледяной твёрдости снег, провалами в глазницах смотрелись мрачные окна пристанционных зданий, вмёрзшие в асфальт киоски, казалось, дрожали от стужи. Острыми иглами сверкал вымороженный воздух.

Люди на перроне, зябко ёжась, прятались в воротники, шарфы, но свирепый мороз доставал всюду, он студил лицо, леденил руки, густо обсыпал инеем ресницы, выбеливал тонкие ворсинки пуховых платков. Людям хотелось тепла и уюта. Провожающие не могли дождаться, когда отправится поезд, и тогда можно будет прибежать в тёплую избу, припечатать к широкой русской печи настывшие спину и ладони и думать, и сожалеть, потому что расставаться всегда трудно. Отъезжающие ждали, что вот сейчас тронется поезд, проводница выдаст бельё и тёплое шерстяное одеяло, и тогда под мерный стук колес в ночи, сжавшись в комочек, согревая своим теплом холодную, как сталь, постель, жить оставшиеся минуты до сна своим прошлым и будущим.

Было уже за полночь, и пассажиры купейного вагона крепко спали; проводница, бессмысленно уставившись куда-то в угол своей каморки, ожидала отправления, чтобы потом закрыть двери, рассовать по местам купе неугомонных ездоков и прилечь до следующей станции, такой же холодной и неприветливой.

В этом вагоне не спал ещё один человек. Он стоял у окна пустого коридора и отрешенно смотрел в сторону фонаря, в свете которого кружились, поблескивая алмазными гранями, снежинки. Плотно сжатые губы, неподвижные серо-стальные глаза, строгие линии носа и подбородка выдавали в нём человека волевого и немного капризного. Он был в форме подполковника.

Напротив окна стояла группа людей, их смеющиеся радостные лица привлекли внимание офицера, он стал всматриваться в коренастого широкоскулого человека.

Накинув шинель и шапку, офицер заспешил к выходу. Проводница удивлённо вскинула и тут же опустила, спрятав под уставшие веки, глаза.

Офицер подошёл к группе, извинился и спросил широкоскулого, не служил ли он в N-ском полку. Недолго тень воспоминаний бродила по лицу скуластого.

– Как же! Конечно, помню! – радостно воскликнул он. – А вы, если мне не отказывает память, командир взвода лейтенант Гайдаенко.

Как бывает часто в таких случаях, пошли взаимные расспросы.

– Служу в Белорусском округе, – ответил офицер товарищу. – Сейчас в отпуске, были у родителей жены, теперь вот… еду обратно.

– А жену там оставили?

– Да, она осталась.

– Отпуск закончился?

– Нет. Только начался.

– Отозвали?

– Нет. Так получилось, что я должен был уехать, – нехотя отвечал офицер на прямые вопросы бывшего сослуживца.

– Куда же теперь? – не унимался тот.

– Взял билет до Москвы, а там видно будет.

Смолкли голоса, поугасли улыбки невольных свидетелей разговора.

– Так это… что, – подыскивал деликатные слова скуластый, чтобы не обидеть невзначай товарища. – Что-нибудь случилось?

– Не совсем так, хотя и есть что-то подобное.

После длительного неловкого молчания, как бы решившись на что-то, офицер вдруг спросил:

– Есть ли тут гостиница? Мне дней на десять.

– Да откуда ей взяться? Гостиница? Хотя погоди. Есть какой-то дом, не то колхозника, не то совхозника, а может и для престарелых. Одним словом, клоповник какой-то стоит вон там, на отшибе, – показал куда-то в темноту скуластый. – Я бы пригласил к себе, – продолжил он, поворотясь к невысокой женщине с таким густым румянцем, что скрыть его не мог даже холодный свет ламп, – но в наших хоромах жильцов, как семечек в бухарской дыне.

Выручила румянолицая, оказавшаяся женой сослуживца.

– В ста тридцати километрах отсюда живет моя мама. Деревенька в красивом местечке, и жить там можете, пока вам самим не надоест.

– Это дельное предложение, – подхватил скуластый. – Бабуля – что надо! Будете с ней пироги печь да были-небылицы друг другу рассказывать. Вот увидишь, тебе понравится, – перешел он как-то вдруг на панибратский лад. Офицер это заметил, но вида не подал и, обращаясь уже в основном к жене сослуживца, сказал, что предложение его устраивает, и он готов хоть сейчас ехать в деревню.

– Ты хорошо его знаешь? – спросила жена, когда офицер скрылся в вагоне. – Его не будут разыскивать?

– Не из таких он. Был моим командиром взвода, неплохим парнем был. Да лейтенанты плохими и не бывают.

Назавтра маленький, расхлябанный автобус катил от станции в глубинку. Дорога была хорошо укатанной, автобус жестко встряхивало на многочисленных ухабах, под сиденьем громыхали какие-то железяки, у ног катался грязный замасленный кардан, пассажиров то и дело подбрасывало, опасно сокращая расстояние между их головами и мятой крышей.

За офицером сидели два мужика. Один по виду механизатор, он в промасленном полушубке, с красным лицом, огрубевшими, в царапинах и шрамах, руками. Другой смахивал на бухгалтера или еще на какого-либо представителя сельской элиты.

– О, Буш знает, что делает! – громко говорил «бухгалтер». – Он не даст обвести себя вокруг пальца. Артист почище Рейгана.

– Вот скажи ты мне – будет война, иль нет? – без всякой связи со словами собеседника спрашивал механизатор.

– Ну, что ж, отвечу и на этот вопрос, – снисходительно уступал «бухгалтер». – Ситуация на сегодня сложилась так, что фатальной неизбежности войны нет…

«Нет, это не бухгалтер, – подумал офицер. – Это комиссар колхоза имени какого-то светлого пути».

– …Но поскольку объективные причины её существуют, то возможно развязывание империализмом кровопролитной, ужасной по своей разрушительной силе, войны.

– Хорошо! – восхищение вырвалось из простуженной гортани механизатора.

– Что – хорошо? – не понял «комиссар».

– Говоришь хорошо! Как по писаному чешешь! Вот что значит быть большим человеком! А я своим оболтусам сколь говорил: учитесь, учитесь, а они… – механизатор смахнул невидимую слезу рукавом полушубка.

– Твои ребята – хорошие парни. Ты сам только что говорил, как здорово они трудятся.

– То-то и оно – трудятся. Я всю жизнь протрубил с малых лет, а хорошего так и не видал ничего. У других посмотришь: лётчики, врачи, бухгалтеры. Во, с этими, нарукавниками! А мои… Ну, да ладно! – обреченно махнул он рукой. – С ими всё ясно. Ты скажи мне прямо, без этих «объективно», будет война, иль нет? А? – Механизатор был навеселе, и ему явно хотелось покуражиться перед этим умником в бурках.

– Так нельзя рассуждать: «будет – не будет», – почти передразнил «комиссар». – Политика – дело сложное, и понять бывает порой трудно, казалось бы, простой вопрос. Вот, например, Афганистан. Нас обвиняют, что мы развязали там войну, а ведь совсем не так…

– Как это не так? Как это не так, если так! Если мы туда со своими войсками…

– По просьбе ихнего народного правительства. Для защиты революционных завоеваний. Не войди мы – войдут американцы! Ракет наставят!

«Собака! Брешет и не кривится», – усмехнулся офицер.

– Это правильно, – враз согласился механизатор. – Знаешь, пусть они все, твои правительства и президенты, катятся ко всем чертям! Все они одинаковые! Им до нас нет никакого дела. Им бы хапнуть поболе мильёнов да славы погромче! – и как бы прозрев: – Хотя, если у них золотые унитазы и всякой всячины полным-полно, как ты мне тут пел, то при войне они всё это могут запросто потерять. Это же не сарай трухлявый с гнилой соломой сгорит! Его и то жалко. Значит, этому капиталисту война нужна, как собаке палка, во! Понял, философ? Давай по чуть-чуть. Давай за их дворцы, – гоготнул механизатор. – Чем больше их будет, тем больше будут они бояться. А нас не испугаешь! Нам что!

Звякнуло стекло о стекло.

– Хватит.

– Пей тут, на том свете не дадут, – продолжал шутить механизатор. – Ты куда едешь-то? До Осы? А я в Елово. Ты из здешних? Оно и видать. А кем работаешь? А, я думал бухгалтером. Значит, по партейной линии. Оно, конечно, неплохо, да лучше б бухгалтер: сиди себе в тепле с рукавами такими. А я вот тракторист и комбайнёр, механизатор, значит, широкого профиля. Да. Люди сейчас живут хорошо, спасибо партии. Машины у многих, а мотоцикл почти каждый может купить. Вот только б войны не было. Я как вспомню то время, так плакать хочется. Мальцом был, когда она началась. Как сейчас помню. Мужиков провожали. Помню, как отец в машину садился, а я бежал за ней по пылюке, пока она не скрылась… – голос мужика дрогнул. – С тех пор не видал я отца, его сразу же убили. В нашей деревне нет дома, где кого-то не убили. У моей бабушки было два сына, дядя Миша и дядя Толя. Обоих убили в первый же год войны. Потом дядю Гришу убили, а у него пятеро, мал мала меньше, старшему Володьке, моему братану, было двенадцать годов. Вот и посуди теперь сам, как жить нам довелось, знали бы это твои политические руководители, хлебнули бы сами такого, так, небось, подумали бы перед тем, как начинать войну.

– Почему они мои? – не на шутку обиделся сосед механизатора. – Они такие же мои, как и твои.

– Э, а раньше-то ты так, поди, не говорил, поди, старался, из кожи лез, чтоб им угодить. Ну, да ладно, не обижайся. Ты, пожалуй, и не виноват, это твоя работа. Не то пришлось бы своим горбом хлеб зарабатывать, а это ох как трудно.

– А ты пробовал языком, как ты говоришь, хлеб зарабатывать? – покашливая от возмущения, спросил «партейный».

– Да ты что? С луны свалился? – рассмеялся механизатор простужено. – Я уж лучше в грязи да на морозе, но честно буду, не краснея, есть заработанный хлеб. Да ты не сердись, разве на правду можно сердиться. Ты посмотри, какой нынче снег! Будет урожай, я тебе говорю!

Офицер посмотрел в окно. Действительно, снегу было так много, и он так ослепительно сверкал на солнце, что было больно смотреть. На разлапистых елях и лиственницах покоились огромные белые шапки, горизонт не просматривался – безбрежное поле соединялось с небом где-то за пределами видимости, и повсюду белизна, кристальная и девственная.

Из труб, проплывающих мимо деревень, курился синий дымок, по широким улицам катили одинокие подводы то с сеном, то с мешками. На пригорках и речках катались дети.

«После катка, – вспоминал своё детство офицер, и усмешка теплила его лицо, – прибегут они домой, побросают у порога обледеневшие штаны и пальтишки. Бабушки и матери всё это разложат и развесят сушить, пожурив мимоходом неслухмянов, усадят их за деревянный длинный стол у окна, нальют горячих жирных щей, сунут в руку кусмень ржаного хлеба… А шмыгающее племя будет тут же гадать, чем бы еще таким интересным заняться: мастерить ли гранату, закончить ли самопал или придумать ещё что-либо такое, что гремит и взрывается.

А как хороши зимой снегири! Важные, красногрудые, они изводили старого и мрачного кота Трифона… Хорошая пора детства, жаль только, что короток срок её…»

– Мне наплевать на твою Помпиду! – хмель крутил рога мужику. – Ты мне скажи, раз ты такой грамотный, правильная у нас политика или нет? Ты прямо скажи, без этих «ну». Я простой мужик и знать хочу, а ты партейный, так вот и скажи, почему это хвалили-хвалили одного, чуть не целовали в одно место, а как в яму бросили, – ты видал, как его бросили? – так стали говорить, что неправильно он руководил, развалил вроде всё в стране. Ты понял, о ком я говорю? Теперь обратно все кричат, что вот наконец-то нам глаза открыли и теперь мы уж точно знаем, как нам жить и что делать. Вот и получается: сидит там куча людей, сладко ест, мягко спит и только то и делает, что хвалит или ругает кого-то, одним словом, – всегда при деле. Ну, погоди, не перебивай! Вот сейчас обратно кричат: «дисциплина», «перестройка». Может, оно и правильно, только ты посмотри на мои пальцы, они не такие, как у тебя. С них за зиму раз десять кожа слазит, и все равно я не буду спать спокойно, пока вот ими, этими пальцами, сам не переберу все болтики и гаечки. А ты талдычишь: «по-новому, по-новому».

Вдали замаячила деревня, и партийный работник засобирался, на слова попутчика, что до остановки ещё далеко, он пробурчал что-то невнятное, похожее на «пшёл к чертям собачьим», и протиснулся к выходу.

– Сейчас твоя деревня? – крикнул ему вдогонку механизатор, стараясь больше привлечь внимание других попутчиков, нежели убедиться в истинном намерении соседа сойти в собственной деревне. – Давай, политик, работай по-новому, мозги только не пудри народу!

Народ в автобусе потихоньку, глуповато хихикал.

Сумерки надвигались быстро. Серо-голубой воздух густел на глазах, превращаясь в фиолетовый. Крепчал мороз. Встречные машины шли с включенными фарами, свет от них растекался по замороженным стеклам.

Уныние захватило офицера, ему хотелось долгой-предолгой дороги…

В Елово офицер вышел вместе с механизатором. Всматриваясь в офицера, тот хотел заговорить и с ним, но его позвали попутчики, и они, громко разговаривая, направились в переулок. Хруст снега под их ногами и смех были слышны ещё долго.

«Надо бы их спросить, где живёт Варвара Спиридоновна», – подумал офицер, остановившись посреди дороги. На безлюдной улице – ни души, ставни окон плотно закрыты, только кое-где ещё избы весело подмигивали жёлтыми огоньками окон. Огоньки светились везде: и в низине, и на пригорке.

От мороза с ветром дубело лицо, пронизывало шинель, как сито, стыли руки и ноги. Офицер уж было решился постучать в первую избу, да услышал говор женщин. Приблизившись к нему, женщины, внимательно всматриваясь в одинокую фигуру, пытались угадать в нём знакомого им человека.

– Солдат какой-то, – послышался неуверенный голос.

– Не Колька ли Устиньин? Писал, что приедет к Новому году.

– Что бы ему тут торчать?

– И то правда.

Офицер сделал шаг к женщинам, и те остановились. Поздоровавшись каким-то трескучим, мерзлым голосом, спросил, как ему найти Варвару Спиридоновну Кононову. Женщины, а это были возвращающиеся с фермы доярки, наперебой стали объяснять, попутно уточняя, кем приходится офицер бабе Варе, знает ли она о его приезде, а в конце уже решили, что Анюта проводит, она рядом живет.

По пути доярки расходились по дворам, стучали мерзлыми валенками по доскам крыльца, их незлобно облаивали собаки, так, для порядка, чтоб не думали хозяева о них плохо.

Вскоре офицер и девушка остались одни. Молча идти было неудобно, и офицер стал расспрашивать Анюту, тяжело ли работать на ферме, много ли коров в колхозе, сколько их у одной доярки, весело ли живётся молодёжи в деревне. Анюта охотно отвечала, и из её слов было понятно, что проблемы села не прошли мимо этой далёкой, засыпанной снегом деревеньки. Анюта вскоре избавилась от неудобства вести разговоры с незнакомым мужчиной, да ещё с офицером. Так просто и понятно он спрашивал и говорил, что казалось, она знает его давным-давно, только не было его здесь долго. В конце пути она даже решилась спросить, надолго ли приехал он сюда и почему не поехал куда-нибудь на юг, к морю, ведь туда все едут, там, наверное, так красиво. Не то, что здесь.

– На море сейчас делать нечего, – удивил Анюту офицер своим ответом. – А сколько я здесь буду – зависит от многих обстоятельств.

Анюта больше ни о чём не спрашивала, и они, молча, дошли до предпоследней избушки, так щедро засыпанной снегом, что она казалась сказочным теремком.

– Вот тут и живёт баба Варя, – сказала Анюта.

Офицер остановился у калитки, поставил на землю небольшой свой чемодан. Поняв его затруднения, девушка вышла вперед, открыла калитку и направилась через двор по очищенной от снега дорожке прямо к сенцам. Сноп света хлынул из раскрытых дверей, и офицер следом за Анютой вошёл в ярко освещённую избу. Теплом жарко натопленной печи пахнуло в лицо. На низенькой скамеечке, прислонившись к белоснежному боку русской печи, сидела старушка с весёлыми треугольничками прищуренных глаз. Маленькая, сухонькая, в белом платочке, в шерстяных белых носках и тёплых, с меховой опушкой тапочках она являла собой образ всех бабушек, вспоминаемых непутёвыми внуками в тяжёлое для них время, когда хочется тепла, уюта и прощения.