скачать книгу бесплатно
СКЛАД
Виктория Беломлинская
Мемуарная проза Виктории Беломлинской с картинками Михаила Беломлинского, там есть истории про разных знаменитых людей. Про незнаменитых – тоже есть, книга подготовлена Юлией Беломлинской.
СКЛАД
Виктория Беломлинская
Иллюстратор Михаил Беломлинский
© Виктория Беломлинская, 2017
© Михаил Беломлинский, иллюстрации, 2017
ISBN 978-5-4490-1485-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ВСЕ РИСУНКИ – МИХАИЛ БЕЛОМЛИНСКИЙ
ВИКТОРИЯ БЕЛОМЛИНСКАЯ 60-е рис. М. БЕЛОМЛИНСКИЙ
ПРЕДИСЛОВИЕ
НА ЗЛАТОМ КРЫЛЬЦЕ СИДЕЛИ…
Меня иногда называют «Писательница Беломлинская».
Так никогда и не привыкну.
На самом деле Писательница Беломлинская – моя мама.
– Что может написать эта красивая, обеспеченная мужем дамочка!
Вот эту фразу, сказанную редакторшей некоего московского издательства, я запомнила на всю жизнь.
Было очень обидно за маму. Тогда, в тридцать с чем-то лет, мама была совсем еще с виду Бедная Девушка,
и слово «дамочка» с ней категорически не вязалось.
Писала она о нищих стариках, о матерях-одиночках, о военном детстве, голоде, дистрофии.
В то время бытовала шутка: «Соцреализм – это конфликт хорошего с еще более прекрасным».
Ну а старый классический реализм – это всегда конфликт плохого с еще более кошмарным.
Вот такую «тяжелую» русскую прозу и писала моя мать. Пыталась напечатать – безуспешно.
Я помню, как в тогдашнем питерском прогрессивном журнале «Аврора» сняли уже сверстанный рассказ.
Прочтя его, читатель может подумать, что у нас все только и делают, что стоят в очередях!
Ну конечно, кроме как из рассказа моей мамы о старухе-перекупщице читателю неоткуда было бы узнать о наличии очередей…
Постепенно сложился узкий круг поклонников и покровителей маминого творчества.
Юрий Нагибин долгие годы пытался пробить стену, воздвигнутую перед ней.
Писал рекомендательные письма, упоминал маму в своих интервью. Все – впустую.
У мамы хранятся письма от женщин-редакторш, о том, как»…не спала всю ночь, читала не отрываясь…»
А потом «… к сожалению, наш главный… в наших планах… отдел культуры…»
– Да смените вы ему имя, этому вашему отцу из повести! Евреи, армяне – ну куда такое! А может в «Дружбу народов?
В «Дружбе народов» сказали, что армян принять согласны, а евреев принимают только на языке идиш и только от жителей республики Биробиджан. Вот такая незадача.
Действительно, поменять бы… А как поменяешь отца и мать?
Еще ее все время обвиняли в пессимизме.
Ну да, мама у меня невезучая: вовремя вырваться из блокадного Ленинграда и заболеть дистрофией в относительно благополучной эвакуации – это конечно не каждый умудрится. А голодали, потому что дед так торопился посадить их в какой-то последний грузовик, что не дал собраться как следует. Вот и нечего было продавать. Вот и голодали – в тыловой Астрахани.
Интересно, как это можно изменить собственное детство – выпирающие ребра, наголо обритую голову.
Наверное, с этой бритой головы началось ощущение, что она – урод. С этим она так и прожила до самой юности.
А дальше сказка о гадком утенке. Вдруг в одночасье выяснилось, что мама – красавица.
Настоящая – точно такая, как показывают в итальянском кино. Туда, в сторону кино, она и направилась.
Поступила в школу-студию МХАТа. Год проучилась с Высоцким на одном курсе.
А потом при попытке перевестись в наш питерский Театральный как-то глупо вылетела – из-за несданного экзамена.
Больше она никогда нигде не училась, и вот это отсутствие бумажки о высшем образовании тоже сыграло роковую роль в ее писательской судьбе.
Мама работала в типографии, потом продавщицей в книжном магазине. У красавиц, желающих честно трудиться, всегда есть еще два пути: если ноги от ушей – то в модели, а если покороче – то в натурщицы. Там, в натурщицах, мама познакомилась с отцом. Вышла замуж. Потом родилась я…
Писать мама начала после тридцати. Помню, когда мне было пятнадцать, в Коктебеле мы познакомились с Беллой Ахмадулиной. Белла, про которую все говорили, что она не замечает других женщин, а общается только с мужчинами, прочла мамину прозу и очень даже маму заметила, пришла в маленькую сторожку, которую мы снимали, специально высказать маме свое восхищение и пригласила нас в Волошинский дом – на свое чтение…
Мама писала «в стол». Левые звали ее к себе, но она как огня боялась Гэбухи, говорила, что красивых женщин они с особенным усердием стараются на чем-нибудь подловить, чтобы, шантажируя, завербовать в стукачки и что лучше жить так, чтобы никогда вообще не попадать в поле зрения этой организации.
Писала «в стол» и давала конечно читать всем, кто ни попросит. Однажды пришла Писательница, Которую Печатали, взяла мамину рукопись. Через какое-то время вернула, мамина проза ей очень понравилась, особенно название одного из рассказов – «На златом крыльце сидели». Прошел, кажется, год, и писательница выпустила сборник с таким названием.
У мамы был псевдоним, еще с того раза, когда рассыпали верстку в «Авроре». Тогда в том же номере шли рисунки моего отца, и редактор решил, что многовато в номере Беломлинских, и предложил взять какой-нибудь псевдоним. В то время у нас жил старый родительский друг Евгений Рейн. Зная мамину любовь к Андрею Платонову, он предложил псевдоним «Платонова».
Нет – это уж слишком…
Ну тогда – «Платова».
Так мама и стала «Виктория Платова» – году эдак в 1974-м. Под этим именем и вышел еще через пару лет ее единственный напечатанный рассказ «Дачница».
Больше не печатали категорически. В какой-то момент мама попыталась поступить на Высшие сценарные курсы.
И опять рекомендации ей написали такие люди, как, например, Александр Володин, любящий ее прозу, и ее приняли.
А потом обнаружилось, что нет высшего образования, – и все, разговор окончен.
Когда наступила Свобода, начали печатать всех. Евреи вообще вошли в моду – наряду с эротикой и какой-нибудь там эзотерикой. Но только опять какие-то свои правила: все должно быть или уж совсем кроваво-разоблачительно, или же, наоборот, сексуально-жизнерадостно. Рынок есть рынок, выбор у него невелик – либо секс, либо ужастик. А вот так, как пишет мама – (просто по правде, «критический реализм» называется – старинная русская литературная забава), вышло, что опять не подходит. То есть это можно – но уже знаменитым, ранее прорвавшимся. А новенькие должны следовать жесткому диктату рынка.
Потом мы уехали в Америку. Там шла своя бурная русскоязычная литературная жизнь. У мамы вышли две книжки.
Но она все равно оставалась аутсайдером.
В Америке мама работала сначала нянькой для стариков, а потом в организации, помогающей больным СПИДом, на складе, она сортировала вещи и собирала коллекции для продажи в дорогом «секонд-хэнде» этой организации. Там, в организации, помогали всяким оступившимся – вокруг мамы работали все сплошь отсидевшие в тюрьме. Еще инвалиды. Мама сама туда пришла и устроилась. Убедила парня, нанимавшего на работу, что ее, с ее английским, тоже можно смело считать за инвалида или за оступившуюся.
Там она и проработала почти десять лет. Потом они с отцом вышли на пенсию и поселились в настоящей американской деревне. Там у них небольшая русская колония, и мама выглядит вполне счастливой и умиротворенной. Наверное, она уже просто устала расстраиваться и ощущать обиду. И теперь обиду за нее ощущаю я.
Еще живя в Нью-Йорке, мама дважды оказалась номинирована на Букеровскую премию.
Номинировали ее, неизвестную ни читателям, ни критикам, те самые немногие Понимающие. Одним из них был академик Вячеслав Иванов. И оба раза ее проза оказывалась в букеровских шорт-листах. Во второй раз из России даже прислали премию – тысячу долларов. Узкий круг поклонников маминой прозы расширился. Я помню, в Нью-Йорке, на какой-то русской выставке, к маме подошел один из членов тогдашнего букеровского жюри – Сергей Юрский и долго-долго говорил о том, какая замечательная вещь ее повесть «Берег».
Два года назад у мамы вышла ее первая российская книжка «С любовью, на память».
Они вышли одновременно, обе наши книжки – моя в Питере и мамина – в Москве.
Я в это время была в Америке. Сразу приехала на Брайтон, в книжный магазин «Санкт-Петербург», вижу – моей книжки нет, а мамина стоит на самом видном месте! Вот думаю, все-таки понимают!
Говорю менеджеру: «У вас много экземпляров этой книги? Я несколько куплю. Это ведь моя мама!»
А менеджер отвечает: «Много. И все остальные книжки вашей мамы вон там лежат. Мы ведь заказываем всегда сразу все, что ваша мама пишет. Ее очень хорошо берут.»
Я думаю, какие такие «другие книжки»?
Смотрю, куда он показывает, и вижу детективы в ярких обложках «Виктория Платова».
Потом все бесконечно спрашивали, почему мама скрывала, что пишет детективы.
Брайтоновские старушки с гордостью повторяли:
«Оказывается, Виктория Платова тоже „из наших“, а говорили – сибирячка, ну вот же ее автобиография вышла».
Самое смешное, что поклонницы детективщицы Платовой (все, как одна) купили эту «автобиографию» и остались ею вполне довольны.
В России мама и та Виктория Платова почти не пересекаются, они лежат в разных отделах. Иногда даже в разных залах.
Детективщица Виктория Платова – в каком то интерьвью сказала, что ей это псевдоним навязали в издательстве.
На высших сценарных курсах, куда маму не приняли, Наталья Рязанцева, еще одна мамина поклонница из Понимающих, долгие годы преподавала мамину прозу своим ученицам. Мама давно была уже в Америке, на складе, а мне рассказывала приехавшая туда Светлана Василенко: “ Мы росли на вещах твоей мамы».
Вполне возможно среди них была и та, что придумала навязать это псевдоним. Нормально – человека нет.
Он где-то далеко за морем. Хороший псевдоним плохо лежит – отчего не взять?
В общем, маме нужно было отступать обратно в Беломлинские…
Мамина книжка вышла в гробовой тишине. Для критиков мамы по-прежнему нет.
Тем не менее в гробовой тишине весь тираж был раскуплен и прочитан.
И этого маленького тиража конечно же не хватает. Потому что мамин голос – пронзительный, трагический и никогда не фальшивый, он нужен. Такая проза – настоящая – никогда не выходит из моды.
Недавно я собрала мамину мемуарную прозу, ее уникальные воспоминания о Бродском, Довлатове, Нагибине, Галиче. Я придумала такую книгу «Семейный альбом» – мамина мемуарная проза, и наши с отцом рисунки, портреты этих людей, сделанные с натуры. В «Амфоре» и в «Лимбусе» мне сказали, что с такой вот мемуарной идеей надо идти в издательство «Х». Я пришла, отдала все это некоей тетке и через некоторое время получила ответ:
«Мы не можем печатать эту прозу по этическим соображениям».
Круг замкнулся.
Оказывается, там, в американской деревне, моя мама написала нечто оскорбляющее «этические соображения» – очередной литературной начальницы.
Мама написала о мальчишке, которому изменила невеста, он мечется, режет вены, его успокаивают, утешают…
Мама не виновата, что мальчишка этот – Иосиф Бродский – нобелевский лауреат.
Это тоже не переделать, тот факт, что мой дед и отец Иосифа работали вместе в «Вечерке», дружили.
И мама с мальчиком Осей дружили с юности.
Многое меняется вокруг, но что-то остается неизменным. Например, вот такие Церберы-Капо, стоящие на страже.
Они по-прежнему стараются отгородить читателя от неугодных, неудобных им голосов.
Не своих. Никому она не своя – моя мама…
Я тоже никому не своя. Мне вот выпала такая удача: мой голос, как джина, выпустил из бутылки Павел Васильич Крусанов. Мне была заказана рыночно-скандальная книга о садо-мазе. Но когда я принесла показать первые 70 страниц, Павел Васильич прочитал их, он ведь не сумасшедший, он отлично понял, что к садо-мазе все это не имеет никакого отношения, но все равно сказал, чтобы я писала дальше. И книга случилась – она есть. Там, в «Амфоре» вышла целая серия вот таких – неудобных голосов – портрет поколения. Мы – везучие, на нашем пути попался Пал Васильич. До встречи с ним я вообще то называлась «художница». Или, на худой конец, «поющая поэтесса». Он – создатель этого монстра, этого голема под названием Писательница Беломлинская. Я до сих пор вздрагиваю, слыша это словосочетание применительно к себе.
Я не хочу этим быть. Я не могу этим быть в мире, из которого исключили прозу моей матери.
В какой-то момент из меня еще хотели сделать литературного критика.
В журналах я рассказываю всякие истории и притчи, болтаю о том, о сем, иногда и книгах. Был момент, когда передо мной открылась эта светлая дорога – туда, в Литературные Капо. Это еще и круче, чем в Писательницы.
Сразу в Разводящие-Надзирающие.
Вот оно – Золотое Крыльцо.
Царь, Царевич, Король, Королевич, Сапожник, Портной – кто ты, будешь такой?
