скачать книгу бесплатно
Бескрылый воробей
Виктор Борисович Ефремов
Человек не рождён с крыльями, но вполне способен утратить их на решающем перепутье своей жизненной тропы. Эта история не столь о стремлении индивида к высокому, не о перевоплощении его же из грязи в князи. Это метафора слабости человеческой души и рассудка на тернистом пути к собственной вожделенной мечте. Зачастую не сознание определяет бытие, а бытие разрушает сознание.
Бескрылый воробей
Виктор Борисович Ефремов
Будьте осторожны со своими желаниями – они имеют свойство сбываться.
М. А. Булгаков, «Мастер и Маргарита»
© Виктор Борисович Ефремов, 2017
ISBN 978-5-4485-2525-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
***
На что похоже это чёртово облако? Никак не могу взять в толк. Странные мысли выводят из равновесия, когда лежишь на обочине богом забытой автомагистрали с пробитой головой. Не знаю, сколько прошло времени, быть может, я только что рухнул здесь, опробовав местный гравий на вкус, а, быть может, пролежал здесь целую вечность. Секунды имеют обыкновение растягиваться в подобные моменты вплоть до бесконечности. Две вещи не дают мне покоя и напоминают, что я ещё принадлежу этому миру: острая боль в боку, сопровождающаяся обильным кровотечением, и это чёртово облако.
Не могу поверить, что моему безобидному путешествию суждено завершиться именно так. Я никогда не приписывал себя к персонам благородных кровей, но и помирать, как псина, здесь, у обочины… Нет, такая перспектива меня абсолютно не прельщает.
Что же делать? Кричать изо всех сил, звать на помощь, рыдать в три рупора или же молить всевышнего об отцовском снисхождении? Катя сказала бы что-то вроде: «Будь мужиком! Настоящий мужчина не должен так себя вести!» Эх, глупая, маленькая Катя, как же мне не хватает твоей наивности и ребячества здесь и сейчас. Я, быть может, и вопил бы во всю глотку, орал, что есть мочи, надрывая последние связки, но ребро, предательски вошедшее в лёгкое, советует мне сидеть тихо и спокойно, резкой болью в упомянутом боку усмиряя любые попытки быть хоть толику громче воды.
Возможно, скажите вы, стоит набрать 112, сообщить о случившемся утром конфузе, о том, каковы на вкус сталь выкидного ножа и удары узконаправленного действия (по моей морде) двухметровой лысой гориллы в джинсовом жилете с логотипом Моторхэд и сломанным носом, объяснить, как и почему я оказался здесь… Но где, «здесь»?
Проблема в том, что даже если бы я знал точную долготу и широту места, которое я успешно залил n-ным количеством миллилитров крови, это бы навряд ли кардинально изменило ситуацию, учитывая тот факт, что фанат хэви-метал с медвежьими лапами уволок не только мои последние бумажки с пейзажами родных сердцу городов, но и мой старенький, потрёпанный жизнью мобильник.
С каждой минутой становится всё труднее сохранять здравый рассудок и откладывать встречу с Иисусом… или с Сатаной… Чёрт побери, я не знаю, насколько хорош я был в этой жизни, но что я знаю наверняка, так это то, что это определённо собака! Ну конечно, я отчётливо вижу отвисшие уши и длинную благородную морду, это определённо спаниель, белый, как снег, немного размазанный ветрами многометровой высоты, но спаниель! Дрянное облако, я раскусил тебя. Надеюсь, сложившаяся ситуация не успеет так же быстро раскусить и меня.
Неплохо было бы что-то предпринять, пока дефицит поступающей к мозгу крови не дал о себе знать. Возможно, стоит попросить бинты у тех ребят или хотя бы стакан виски, должно же быть хоть что-то в их дорожной аптечке. Они как раз направляются в мою сторону.
Глава 1. Семейное гнездо
– Тебе не надоело сидеть здесь? – нарушив состояние моего двухчасового транса, спросила Катя.
– Нисколько, Кать. Я же просил, не тормоши меня, когда я ухожу сюда. Ферма Воробьёвых – единственное место, где мои уши могут отдохнуть от ваших бесконечных криков. Что-то случилось?
– Нет, – выждав пару секунд, Катя продолжила, – просто мама волнуется, ты сидишь здесь весь вечер.
– Что со мной может произойти на старой заброшенной ферме? Я же сказал, приду к девяти вечера, видишь, – я оттянул рукав выцветшей клетчатой рубашки, – дедовы часы со мной, по-прежнему целы, по-прежнему ходят и тикают с частотой в один герц. Ещё только восемь двадцать две, ты отнимаешь драгоценные минуты моего уединения. И вообще, какого чёрта маленькая рыжая девочка шатается вечером в этих местах? Тебя непременно примут за ведьму, собирающую шабаш, оглянуться не успеешь, поймают и сожгут!
– Дурак! – ударив меня кулаком по заплатанному плечу, крикнула девчонка.
Возможно вы уже догадались, Катя – моя сестра. Младшая, если быть точнее. Невыносимая, если быть ещё точнее. Тогда ей было три года. Ладно, отбросив все мои издёвки над ней, могу согласиться, что ей было двенадцать. Дело в том, что моя сестрёнка родилась в високосный год, аккурат на 29 февраля, что не могло не радовать её папашу, любившего пластинки Тото Кутуньо куда больше, чем собственную дочь. Старый мерзавец находил должным дарить дочери подарки лишь раз в четыре года, разбавляя оставшиеся деньки обилием побоев и бранных слов в адрес беззащитного ребёнка. Однако мы с мамой всегда находили для неё пару-тройку цветных бумажек на шоколад и разного рода побрякушки. Жили мы небогато, но, благо, на хлеб с колбасой хватало. Хорошо, что мама ушла от этой свиньи. На ферме у бабушки (мир её праху) гораздо лучше, несмотря на то, что из развлечений тут только местный пруд да сеновал за амбаром у Абрамова (интересно, старый осёл до сих пор распугивает малолеток дулом своей ржавой «Сайги»? ).
– Драться – нехорошо, Катя! – смерив её порицающим взглядом, я высказал вердикт, – Ты водишь! – и помчался в сторону дома, не забыв дать подзатыльник потерявшей бдительность сестре.
Ферма Воробьёвых, обитель моего душевного спокойствия, находилась на востоке от нашей, в пяти километрах, близ небольшого, но глубоко пустившего корни в зелень берега залива. Чудное место, однако. Хозяин, старый, седой, щуплый старичок в прошлом году потерял супругу – что поделать, тяжёлый труд губит нас, а судьба не даёт второго шанса. Не сказать, что наши семьи были очень дружны, но мы помогали старику, как могли. В прошлом месяце скончался и он. Возможно, это и к лучшему, супруге будет не так одиноко там, наверху. Не знаю, есть ли что-то или кто-то там, за высотами небоскрёбов, но уверен, если есть, то старушку однозначно пустили без очереди. Славная была женщина.
Ферме ещё не нашли нового хозяина, старая пара не имела ни детей, ни внуков, а все дальние и не очень родственники уже давно отжили свои светлые и не очень деньки. А по сему, я имел наглость взять в привычку посещать их ферму, когда удавалось выкроить пару свободных от работы часов. Ничего особенного, я просто сидел на крыше или у веранды их покосившейся хижины, наблюдая закат и слушая собственные мысли. Согласитесь, иногда уединение необходимо, особенно в наш век бурно развивающейся индустрии, особенно, если ты живёшь с назойливой малолеткой.
– Стой! – задыхаясь, выдавила из себя Катя. – Я устала бежать!
До дома оставалось ещё четыре километра. Стараясь скрыть одышку, я принял предложение сестры. К тому же бежать по хлипкому мосту, наспех сооружённому ещё в досоветскую эпоху, было не самой лучшей идеей. Коренные жители называли эту речушку «Дарующей жизнь». У местных явно было чувство юмора: в ней не водилось даже водомерок.
Несмотря на то, что я всю жизнь искал тишины и уединения, общение с Катей приносило мне массу удовольствия (хотя порой я бежал от неё, как от огня). Мне нравилось объяснять сестре то, что не понятно ей, и пытаться понять то, что старается донести до меня она. Я любил дурачиться с ней и никогда не упускал повода поспорить о чём бы то ни было. Но, чёрт возьми, в конце концов я заменял ей отца и считал своим долгом воспитывать её, поэтому дурачество время от времени сменялось советами и ненавистными ей наставлениями.
– Кать, я сегодня заходил в школу. Ты ничего не хочешь мне рассказать?
– Он сам виноват, – оборвала сестрёнка, уставившись под ноги.
– Знаешь, Вера Владимировна думает иначе.
– Он сам виноват, – упрямо повторила она.
– Кать, зачем ты украла книгу Глеба? – продолжил я неприятный нам обоим допрос.
– А зачем он дразнил меня? Зачем он повторял постоянно, что это, видите ли, ограниченное издание, подписанное самим Джеком Лондоном? Нельзя вести себя как зазнавшийся индюк и оставаться при этом безнаказанным! Я ведь… Я просто хотела его проучить. Мне не нужна эта книга, я перечитывала «Морского волка» раз десять, а «Белого клыка» знаю чуть ли не наизусть. И какого чёрта…
– Не ругайся!
– Извини… Почему он считает обязательным показать каждому её кожаный переплёт и этот чёртов ценник? – с трудом сдерживая слёзы, выедавшие солёные просеки на веснушчатом лице, подытожила юная клептоманка.
– Катя, – остановился я, вглядываясь в её глаза, – воровство – последнее дело. Запомни, честь выше всякой глупости. А индюк, какой бы пышный и роскошный он ни был, рано или поздно попадёт в суп.
– Ты прав, ты как всегда прав, – уступила сестра. – Мама ни за что не отпустит меня в летний лагерь, если узнает об этом. А ведь я всё лето копила на путёвку: раздавала эти несчастные листовки и продавала мамины гладиолусы, – она замолкла, потупив взгляд и окончательно разревевшись.
– Давай заключим сделку: ты вытрешь слёзы и пообещаешь мне больше никогда не опускаться до уровня пернатых, а я ничего не расскажу маме, и ты обязательно Балтийское море. Идёт? Я даже добавлю тебе на путёвку, гладиолусы подождут.
– Обещаю! – сверкнули сияющие девичьи глаза.
Договор вступил в силу, как только мы деловито пожали друг другу руки. Правда, уговорить упрямого ребёнка извиниться перед пострадавшим мне так и не удалось.
– А теперь, – похлопав по плечу несовершеннолетнюю преступницу, я подытожил, – ты водишь!
В доме царило настоящее пекло. В отличие от фермы Воробьёвых, располагавшейся в тенистой низине, наша ферма с удовольствием питалась всем солнечным теплом, которое только может вкусить самое пустынное место на планете. Вечерняя прохлада, совсем недавно успокаивающая пульсирующую боль в висках, мгновенно сменилась подлинным летним зноем, выбивающим испарину из каждой поры пышущей жаром кожи. Неторопливо уходящее за горизонт солнце, казалось, не хочет так просто отпускать эти и без того выжженные дотла земли, из последних сил цепляясь когтистыми лучами за каждую ускользающую из рук травинку. Старый вентилятор, собранный из моторчика выдохшейся бензопилы родом из бородатых годов и самодельных лопастей, примотанных друг к другу чёрт знает чем, еле справлялся с порученной ему работой. Сквозняк, казалось, пытался спрятаться в стенах нашей старой лачужки от ненавистного им солнца, но, задыхаясь, исчезал где-то посреди комнаты, так и не успев попроситься на ночлег. Единственное место, в котором хотелось находиться весь невыносимый день от полудня до самого вечера, было занято молоком, подмороженным фаршем и красочным конфетти из томатов, огурцов и початков кукурузы. К сожалению, холодильник не мог вместить в себя стовосьмидесятисантиметрового детину.
Из кухни доносился голос матушки, сопровождающийся торопливым стуком ножа, выбивающего марш о кухонную доску. Скрип ржавых оконных петель, время от времени прерывающий идиотские шутки радиоведущих, напоминал мне о том, какой я плохой хозяин.
– Катя, это ты? Когда придёт братец, передай ему, чтобы он в кои-то веки занялся домом и починил окно. Этот скрип сведёт меня с ума, ей-богу, – протараторила мама, ни на секунду не сбившись с ритма.
– Я тут, мам. Извини, был занят, время работает против нас.
– И чем же ты был занят? – прекратив барабанную дробь, прервала меня она.
– Я разобрался с мельницей и почти закончил латать крышу сарая, – теряя улыбку ответил я.
– И что же тебя остановило? Крыша течёт, техника на ладан дышит, это чёртово окно, прости меня господи. Дом по швам трещит, а тебе плевать!
– Не начинай, мы тысячу раз это обсуждали, – окончательно спрятав безмятежное выражение лица, выдавил я.
– Нет уж, ответь: что ты делаешь на этой ферме? Что можно делать на изъеденной термитами вдоль и поперёк, разваливающейся ферме столько времени? Сколько ты там просидел сегодня: час, два? А вчера? Сколько это может продолжаться? Сколько ещё ты собираешься испытывать моё терпение? – с каждой секундой она всё громче продолжала бить по мне пулемётной очередью.
– Сколько можно тебе объяснять, – продолжал я, синхронно повышая тон, – мне это нужно, без этого я не смогу собраться с мыслями и дописать свой грёбаный роман!
– Ты всё о своей книжонке? Ты – единственный мужчина в семье, хватит играть в игрушки, видел бы тебя сейчас твой отец! На нём одном держалось всё в этом доме!
К слову, мы с Катей не родные брат и сестра. Так вышло, что мой отец умер задолго до её рождения и задолго до того, как мама встретила этого подонка. Папа был хорошим человеком, в самом деле, хорошим, однако, пневмококк, видимо, посчитал иначе.
– И где он теперь?! – не подумав, ляпнул я, от чего мне мигом стало тошно от самого себя.
Несколько секунд воздух пропитывала тишина. Не та, о которой писали поэты, опьянённые размышлениями о таинстве смерти, нет. Не гробовая, не свинцовая, не режущая слух, даже не та тишина, от которой в жилах стынет кровь и прерывается дыхание, нет. Тишина совершенно иная, но не менее пронзительная от того. Было слышно всё: стук антикварных часов из красного дерева, доставшихся нам от бабушки, выбивавших полдень ещё при завоевательных походах Бонапарта, скрип злополучного окна, ставший последней каплей в переполненной чаше наших непростых отношений, щебет изнывающих от жары птиц. Было слышно всё, кроме наших голосов.
– Прости, я… я не хотел, правда, – раскалённой кочергой я попытался выдавить из себя хоть какие-то слова.
– Чтобы духу твоего здесь не было, – с каменным лицом ответила она, хладнокровно отвернувшись и продолжив нарезать слегка подсохшие на солнце овощи.
Глава 2. На птичьих правах
На утро я покинул родные пенаты. Я понимал, что это произойдёт рано или поздно, что матушка никогда не примет моего мировоззрения, моих мечт и целей, которые я ставил перед собой. После года бессчётных распрей, ссор на пустом месте и нашей последней словесной перепалки, всего того яда, которым я по неаккуратности, а, быть может, по глупости отравлял жизнь любимого человека, не желая смиряться с её философией, я решил поставить точку. Жирную чёрную точку. Жирный чёрный крест, перечеркнувший все девятнадцать лет, что я прожил под её крылом.
Я поднялся в свою комнату, собрал все необходимые вещи. Всё, что могло влезть в мою истёртую бежевую сумку: блокнот, вдоль и поперёк исписанный рваными линиями, с обнадёживающей надписью на обложке «Роман в 16 глав», пару рубашек, менее потрёпанных фермерской жизнью, кожаный бумажник, оставшийся от отца, который я навряд ли смог заполнить хотя бы наполовину отложенными мной за год мятыми купюрами, складной швейцарский нож, который верой и правдой служил как моему деду, так и моему отцу, оптимистично наполовину полную бутылку добротного шотландского скотча, подаренную мне одним бродячим музыкантом, которого нелёгкая занесла в наши богом забытые края.
Думаю, стоит отдельно упомянуть именно его, человека, который в корне изменил моё мышление и, к горю или к счастью ли, сподвигнувшего меня к коренному перелому в моей скромной жизни.
Около года назад о нынешней засухе никто не мог и подумать. Каждодневные ливни, молотом выбивавшие мысли из головы, удачно выбивали и последние силы из изнеможённых злаковых и корнеплодов, так и не привыкших к местному переменчивому климату. Град, стремившийся разнести в труху всё на своём пути, приучал каждую неделю чинить и без того рассыпающуюся крышу.
В один из этих мокрых, холодных, насквозь прогнивших вечеров, накидывая на себя не успевший высохнуть дождевик, я услышал за окном нечто доселе неизвестное. Не то, чем любит натягивать нервы Стивен Кинг, и не то, чем предпочитал схватить за глотку Хичкок. Нет, за окном сквозь удары дождя о вязкую глину и раскаты грома едва пробивались звуки вызывавшие истинный трепет души, звуки, которых я не слышал уже много лет.
У дороги, тускло освещённой дрожащим на ветру фонарём, стояла фигура мужчины в тёмном пальто и фетровой шляпе с узкими краями. Каждой глубокой затяжкой тлеющей сигареты, каждым клубом горького густого сизого дыма он многократно усиливал обстановку отрешённости, господствовавшей здесь на протяжении уже нескольких дней. Финальный штрих к декорациям нуарного детектива шестидесятых привносил незамысловатый, но въедающийся в подкорки мозга гитарный перебор.
Я не могу сказать, что в тот момент поражало меня больше всего: то, что чёртов дождь шёл третьи сутки подряд, не останавливаясь ни на секундную передышку, или то, что под этим самым ливнем неподвижно стоял человек, насквозь пропитанный смесью дождевой воды и табачного дыма, неспешно перебирающий жилы искусно выточенного струнного инструмента.
Натянув дождевик и сапоги, потерявшие свой истинный облик под слоем глины и дёрна, я двинулся навстречу незнакомцу. С каждым пройденным метром черты его становились всё чётче, и я наконец смог разглядеть портрет во всех красках: густая пепельная щетина двухнедельной выдержки простиралась от мощных скул до не менее мощного кадыка, скрываясь за горизонтом тугого лоснящегося воротника, испещрённый морщинами лоб скрывали угольного цвета с проседью редкие намокшие от дождя пряди волос, чёрное драповое пальто, едва потёртое и обшарпанное молью, но, тем не менее, отлично подогнанное по фигуре, удачно сочеталось с помятой федорой и кожаными туфлями, покрытыми обильным количеством грязи, скрывавшей некогда ослепительного блеска лак.
Незнакомец обратил на меня внимание, лишь когда пепел тлеющей сигареты коснулся пожелтевшего фильтра.
– Уважаемый, вы выбрали не самое лучшее время для концерта. Да и, признаться честно, не самое лучшее место.
– Думаю, вы ошибаетесь, молодой человек, – окинув меня внимательным взглядом, бродяга тихо продолжил, – время, как нельзя удачное для старого доброго Дилана, да и аудитория нашлась, и вы тому наилучшее подтверждение, а место довольно-таки живописное, по крайней мере было лет двадцать назад.
– Я вас здесь никогда не видел, – продолжил я после недолгого молчания.
– Зови меня Марк, мальчик мой.
– Марк, что вы делаете здесь? Солнце давно зашло, а чёртов дождь не даёт увидеть собственный нос. Вам бы поспешить домой, надвигается гроза.
– Сынок, мой дом – везде! – с улыбкой едва слышно ответил седой музыкант.
Смекнув, что к чему, я пригласил усталого путника на ночлег. Время было позднее, все разлеглись по кроватям, поэтому их знакомство с гостем я отложил на утро. Но мне не спалось, как не спалось и моему постояльцу. Предложив путнику сухую одежду, я показал ему «номер»: небольшую комнатку три на четыре метра, зато с кроватью и небольшим шкафчиком, что, думаю, всё-таки куда лучше его отеля без стен и с бесконечно дырявой крышей.
Марк выпил чашку горячего напитка из забугровых сортов чая и местных трав, собранных матушкой не так давно. От второй же чашки гость отказался. Потянувшись за промокшим рюкзаком, ехидно улыбнувшись, бродяга предложил мне выпить чего покрепче. Под «покрепче» подразумевалась запечатанная бутылка прозрачной жидкости карамельного цвета. Тогда то я и узнал, что такое скотч.
– Боже, ну и дрянь! – воскликнул я, как оказалось, неготовый к новым вкусовым экспериментам.
– Не думал, что нынешнее поколение такое изнеженное! – рассмеявшись ответил Марк шёпотом, не торопясь наполняя свой стакан.
– Как вы пьёте это пойло?
– Всё лучшее приходит к нам с возрастом, сынок, – улыбнувшись ответил он, смакуя дьявольский напиток без малейшего намёка на отвращение.
Прикончив стакан, он принялся расспрашивать меня о моей жизни. Рассказывать было практически нечего, но я старался быть предельно честным и откровенным: Марк оказался чрезвычайно приятным человеком, мы быстро стали приятелями, несмотря на то, что провели вместе не более часа. Закончив краткий экскурс по моей пока недолгой жизни, я с азартом приготовился слушать, как судьба занесла путника в наши непросыхающие земли.
Как я уже сказал, мой новый приятель оказался музыкантом. Гитаристом, если быть точнее. Чертовски крутым гитаристом, если быть ещё точнее. Марк здорово обыгрывал классические мелодии блюза и раннего рок-н-ролла, привнося в каждый безликий шлягер свой некий фирменный шарм. Каждое движение стёртого металлического медиатора, каждый обрывистый удар пальца по выцветшему палисандровому грифу наглухо впечатывался в память, оставляя кратковременное оцепенение перед талантом виртуоза.
За то время, что он успел у нас погостить, Марк близко сдружился со всеми обитателями фермы. Мама и Катя приняли его очень тепло, благо, харизмы у нашего гостя оказалось хоть отбавляй. Для своих пятидесяти шести лет, проведённых в вечной борьбе с бронхиальной астмой, и образа жизни бродячей рок-звезды он был довольно хорошо сложён, крепок и чрезвычайно бодр. Марк помогал нам с хозяйством и отлично ладил с захудалой техникой. Вечера мы проводили, слушая его байки, подкормленные жизненным опытом и своеобразным бульварным юмором.
Солгу, сказав, что эти грязные грубые шутки были мне не по нутру. Отнюдь, образ его жизни, облик и течение его мыслей определённо находили отклик где-то в глубине моего сознания. Марк был именно тем человеком, о котором хотелось читать в книгах, которого хотелось видеть на экранах кинотеатров.
В свободное время он учил меня играть на своей полуакустической гитаре расцветки «санбёрст», чей полый корпус был испещрён многочисленными царапинами и сколами – издержками бродячей жизни. Не могу сказать, что мой талант хоть немного касался тени Чака Бери или старика Би Би Кинга, но некоторые успехи не могли не радовать. Правда, я уже напрочь позабыл всю эту теоретическую музыкальную лабуду. Никогда уже не вспомню, чем диез отличается от бемоля, чем кварта отличается от квинты и так далее, и тому подобное. Но, пожалуй, подобрать «Лестницу в небеса» труда не составит, если посидеть над грифом часок-другой.
Старик сильно повлиял на меня, расшатав во мне дремлющую тягу к чему-то, что должно быть так чуждо обычному юноше-фермеру, день и ночь разгребающему дерьмо по всем уголкам своей безымянной землицы.
Видимо это и не понравилось моей матушке, чьи отношения с моим новоиспечённым другом накалялись с каждым днём, подобно песку под палящим пустынным солнцем. Безусловно, мама желала мне лишь добра, но никогда не заглядывала выше планки «работа-дом-семья» и не пророчила мне судьбу вне забора нашей фермы.
Марк погостил у нас около трёх недель, именно на столько хватило терпения матушки, чей последний разговор с ним кончился для нас прощанием. Нет, не было ни ссор, ни криков. На него в принципе нельзя было сердиться: старый негодяй любое разногласие умело переводил в шутку, какой бы мерзкой она ни была, дико смешную. Но мы все понимали, что рано или поздно наш путник продолжит своё странствие, но уже один (Интересно, как он сейчас? Уж кто-кто, а этот старый сукин сын точно переживёт всех нас. Дико скучаю по тебе, приятель).
На прощание он вручил мне маленький, но от того не менее важный для меня, подарок – книгу, с пожелтевшей обложки которой молодой Сэлинджер до сих пор смотрит на меня выцветшими глазами.
Для неё я выделил отдельный карман сумки, идеально подходивший под её размеры: не стирающий концы и без того потрёпанной книжонки, но и не позволявший ей пребывать в свободном плавании.
Укомплектовав сумку, я заметил, что она едва заполнена наполовину. Что ж, хватит места для сувениров. Оглядывая последний раз свою комнату и в последний раз заправляя свою постель, я не чувствовал ни грусти, ни радости, не ловил себя на чувстве ностальгии или страхе перед неизвестным будущем. Я лишь в отчаянии понимал, что у меня всегда была крыша над головой, всю жизнь был дом, но никогда не было друга, которого я мог бы пригласить в его стены. Я любил это место равносильно тому, насколько ненавидел.
Стараясь не разбудить спящую сестрёнку, я аккуратно приоткрыл дверь в её комнату и осторожно поправил лоскутное хлопковое одеяло. Оставил матушке малую часть своих малых сбережений и записку с клятвенным обещанием помогать всем, чем смогу, из кожи вон лезть, но обеспечивать их, пусть даже находясь за много километров отсюда.
Не знаю, правильно ли я поступил, быть может, я просто трус. Но это место нагнетало неумолимую тоску и свело бы меня в могилу быстрее пули любого калибра.
Заварив кофе в свою любимую бирюзовую керамическую кружку с надломанным краем и с годами пожелтевшей эмалью, я искал ответ на внезапно возникший вопрос. Размешивая напиток цвета гудрона с лёгкой восковой пеной, я решал, куда направиться.
Получасовое раздумье привело лишь к тому, что мой зерновой напиток окончательно остыл. Было решено идти на юг, в сторону железной дороги, бережно уложенной арестантами-работягами ещё во времена Сталинских репрессий. А почему бы и нет, по пути размещалась отличная забегаловка, будет, чем забить желудок перед дальней поездкой.
Глава 3. Перелётная птица
На часах ровно шесть утра. Воздух уже успел прогреться, но всё ещё таил в себе остаток утренней свежести, не успевшей до конца иссохнуть под гнётом июльской жары. Пробудившаяся мошкара во всю силу атаковала выгоревшую кожу, впиваясь в каждый неприкрытый сантиметр тела. Рой комаров преследовал с самого дома, обходя с тыла, по одиночке выпуская на разведку пищащих диверсантов. Огромный паут напару с жирной озверевшей от голода мухой, не соблюдая субординации, поочерёдно бомбардировали неприкрытый лоб, не подпуская к линии фронта шмеля, своим неутихающим параноидальным жужжанием стирающего в порошок остатки некогда крепких нервов.
Идти рядом с прудом в это время оказалось идеей наиглупейшей, суициду подобной. Я ковылял около получаса, чертыхаясь на каждом шагу и размахивая искусанными руками, пока лекала берегов местного водоёма не остались далеко позади меня, за изгибами холмов, плавно переходящих в сосновый лес. Пройдя удвоенный курс иглоукалывания и досыта накормив местную крылатую фауну в его чащах, я всё же вышел к бесконечно вытянутой степи, поперёк исполосованной гладкими швами железнодорожных путей и линий электропередач, простирающихся в тридцати километрах отсюда.
