скачать книгу бесплатно
Покидая тысячелетие. Книга вторая
Виктор Балдоржиев
Мысль – это конечный продукт на данном этапе моего развития. Это говорит о том, что тот, кто вертит тобой или нами, неизмеримо дальше и выше нас. Мы можем осознавать его уровень развития, но достигнуть не можем. Его конечный продукт, то есть мысль, будет всегда приходить к нему раньше, чем к нам! Мы даже можем жить с ним вместе, как говорится, сосуществовать. Но обогнать в своём развитии не можем… Полёт Матиаса Руста – это просто его забава. Все, кто окружают нас, имеют совершенно другой, чем мы, уровень развития. И нечего вопить по этому поводу.
Покидая тысячелетие
Повесть о том, как я роман писал…
Книга вторая
Глава первая
Билет у меня был до Хабаровска, а там надо было покупать новый, на какой-то сложный маршрут – Острог-Иркутск и куда-то в Среднюю Азию.
Где я буду жить на материке? У меня никогда не было своего угла, только общежития и редакции, в перерывах между ними – жилища друзей-холостяков, какие-то ночлежки и заезжки, но более всего – мастерские художников. Там у меня прошли годы…
Конечно, у меня, как и у всякого человека каторжного края, было довольно много знакомых и родственников. Но я даже представить себе не мог, что могу постучаться к ним. Зачем, вообще, заходить в дома людей? По какому праву вторгаться в чужой мир? И что я там буду делать? Кушать и смотреть телевизор? Беседовать на какие-то совершенно непонятные мне темы? Интересоваться скотиной и огородом, если это село? Спрашивать о здоровье и достатке, дядьях, тетях, детях? Но это же неискренне, нечестно. Притворство это! Зачем притворяться, а в мыслях искать совсем другое место для своего тела и дела. Почему-то я чувствовал себя уютно среди преступников и проституток, бродяг и художников.
Куда ехать? Сразу к тёте в Байкальск? Остановиться в общежитии «Комсомольца окраины» в Остроге, оттуда лететь в Акатуй-Зерентуй к Чижову? Или сразу к Людоеду в мастерскую?
Острог, конечно, родной город. Кстати, название ему дали декабристы, сами же и строившие острог, а потом запланировавшие по всем правилам градостроительства целый город. С тех пор Острог разделен вдоль и поперёк на прямые, как линейка, улицы. Остальные города Сибири и Дальнего Востока, это – спуски и подъёмы с неожиданными обрывами и впадинами, ничего прямого и вычерченного. По Владику и Хабаровску вообще ходить трудно, а Байкальск построен на каких-то оврагах, которые пересекаются и одна выходит из другой. Там только буряты и трамваи ходят прямо.
В аэропорту Хабаровска я купил билет до Острога, вылет был на завтра. Бесцельно бродя по городу, я купил газеты, и теперь размышлял о девятнадцатилетнем немце, который умудрился посадить свой самолёт на Красную площадь. Вообще, происходило что-то совершенно непонятное. Мне казалось, что я всё время выпадаю из пространства и времени, а попав обратно, оказываюсь уже другим человеком, который должен жить заново, но не может. Не может!
Стоя с газетой на тротуаре, я тупо читал «Ул. им. А. К. Флегонтова». Что-то переключилось у меня в голове, и я мучительно размышлял над фамилией, пока ясно не представил село Олочи, стоявшее на самом берегу Аргуни. И вдруг точно вспомнил: это же один из персонажей, о котором я должен написать целую главу в романе! Немец Руст выбил у меня из головы всю историю…
Алексей Канидиевич Флегонтов, мужик из нашего каторжного края, стал здесь первым председателем крайисполкома. Из Олочей. Года три назад, изучая его биографию, я смеялся: Флегонтов оказался пожизненным партизаном. Кто может представить себе пожизненного партизана? А я – могу. Такое возможно только в нашем, каторжном, краю. Матиас Руст, конечно, может стать героем, если только технология позволяет. Попробовал бы он прославиться с голыми руками?
Сев на скамейку в каком-то сквере, я выбросил газету с немцем в урну. Что ты, Виктор Борисович, забеспокоился о ночлеге и вообще, о своём угле? Ты подумай об Алексее Канидиевиче Флегонтове, который был организатором партизанского движения в Гражданскую войну на твоей каторге и Дальнем Востоке. С началом Великой Отечественной войны за несколько дней написал брошюру «Спутник партизана», отправил рукопись Сталину, после чего отправился с группой бойцов в тыл врага и организовал там партизанскую бригаду «За Родину!». Один из руководителей партизанского движения, Герой Советского Союза, генерал-майор. О нём у меня должна быть целая глава.
Как же так получается? Я знаю наизусть десятки биографий, а биографию Флегонтова – до мелочей, но на его улице – забываю. И всё потому что немец посадил свой самолёт на Красной площади! Выбросил я только газету, но немец не улетит обратно, событие не повернётся вспять. Оно случилось! За ним случатся и все остальные, какие тебе, Виктор Борисович и присниться не могут.
В гостинице мне предложили только двухместный номер, где уже был постоялец. Естественно, я согласился. Номер был открыт и постоялец, плотный и смуглый мужик с черной щеточкой усов, уже выпивал и закусывал. Пригласил и меня к столу. Отказываться не стал, а потому сходили вместе за второй.
В полночь заговорили на все темы разом: политика, страна, перестройка, сельское хозяйство.
– А почему коза серит горошками, а казах лепёшками?
– Ты в говне не разбираешься, а туда же – в сельское хозяйство!
Мы чуть не подрались. Потом познакомились. Бахыт Сериков, зоотехник. Прибыл с целью сбыта баранины и говядины. Ах вот почему он взбеленился на меня за вопрос – казах с фамилией Сериков. В общем, мы с ним подружились и послали Матиаса Руста к чёрту. Но ведь не улетит же обратно! Вот привязался…
Тяжелый, с похмелья, я подлетал к Острогу. Над землей клубились огромные облака дыма, закрывая тайгу и сопки, озёра и реки. Города не видно было вообще. Что это? Всепланетная катастрофа? Врезался метеорит? Атомная бомба? Внизу горело всё, что может гореть! Дым становился уже чёрным, клубы его поднимались и растекались лохмотьями. Время в салоне стало военным, рёв двигателей усилился, люди тревожно шептались, внизу полыхал фронт. В голове у меня взрывались кошмары.
Самолет сел с третьей попытки. Сквозь дым мелькали силуэты вертолётов, самолётов и машин. И только в аэропорту сказали: седьмые сутки горит тайга. Таких пожаров каторга никогда не знала и не видела? Природные? Не может быть! Поджигают какие-то диверсанты? Но откуда они? С прилётом Матиаса Руста стало возможно всё.
В моём сознании вспыхнуло, как табло: тайгу в глобальных масштабах специально, цель – вывоз за границу. И это только начало.
В «Кошаре», то есть общежитии «Комсомольца окраины» было всё по-прежнему. Будто бы и не улетал никуда. За окном – дым, в квартире – пьянка и разврат.
– Китайцы по всей тайге лес готовят! – сообщили комсомолята.
– Всех, наверное, купили. Сами не жгут, а людей нанимают.
– Так они всю планету сожгут!
– А почему бы и нет? Ты же не охраняешь.
– Кто их запустил?
– А кто немца пустил на Красную площадь?
– Ребята, машинка пишущая есть?
– Витька прилетел! У Сашки в комнате есть. Но он там с чувихой кувыркается. Зайди, да возьми. На подоконнике пристраивайся.
– Или к Сашкиной бабе.
– Здорово, Азар, садись – водки дам!
Картина стала ясной. Жизнь здесь становится всё хуже и хуже, но никто и не думает об этом. Принцип старый «Нас толкнули – мы упали, нас подняли – мы пошли». Герои! Любую войну выиграют, смело войдут в чужие города, а в свои вернутся со страхом…
Спасибо Барабашу: бухгалтерия начислила мне столько денег с коэффициентами и гонорарами, что хватило бы прожить месяц в условиях города, да ещё снимая квартиру. В Остроге оставаться нельзя. В «Кошаре» ничего не напишешь, не издашь, не придумаешь. Воображение там одно – пьянка и разврат. Остаются – тётя Белла и Чижов. Первая – издательство, второй – работа и жильё.
Значит, надо всё-таки съездить к тёте. Отчитаться за наработанный социальный статус. Три экземпляра половины написанного романа у меня есть. Тоже товар, не серу же варить, как раньше. Можно где-нибудь ещё и гонорею, то гонорар надыбать, как говорят на каторге.
Теперь я снова упаковывал сумку.
– Ты куда? Только зашёл и снова собрался.
– В Байкальск.
– Во даёт Азар! А поговорить?
– Некогда, мужики.
Снова я сбегал по лестнице с пятого этажа, и снова слышал вслед треньканье гитары и хриплые голоса зассанных «диссидентов» каторги. Никогда я не осуждал и не собираюсь этого делать. Ведь этом мои друзья и современники. А их не выбирают.
Улицы – в дыму, троллейбус идёт чуть ли не наощупь. Все ждут спасительного ветра, который должен разнести дым. Дурачьё, ветер, наоборот раздует пожар до вселенских масштабов.
– Говорят, что вся власть сбежала!
– Кто же это такую панику распускает?
– Слухи говорите? В каждом слухе – чуткое ухо!
– Никто не тушит. Что же это творится? Никогда таких пожаров не было!
– Лес кому-то нужен. Не понятно что ли. Списывать легко на горельники, а под них полстраны вывезти в Китай.
Троллейбус трясло. Правильная поговорка – управляет один, а трясутся все. Вот и вокзал – лежбище шныряющих по стране толп и родной дома цыган.
Билеты до Байкальска есть всегда. На челябинский поезд, посадка уже идёт! Ох, отвык я от материка! Маленькие размеры портят большие чувства.
Успокоился я только у окна вагона. Казалось, что вагон специально набили пьяными вперемешку с цыганами. Нельзя ли прицеплять для них отдельный, цыганский, вагон? Откуда-то нестерпимо воняло тухлым мясом. Студентам что ли продукты везут. Нахера такой тухлятиной дитё кормить? Дань традициям? Человек меняется непрерывно. Вот в эту минуту он совершенно отличается от своего предка, который жил десять или пятьдесят лет тому и вынужден был есть кисло-молочные продукты и жирное мясо, которое, кстати, не у каждого могло быть. Сегодняшнему существу, вопиющему о славных делах своих кисломолочных предков, очень вредно поглощать продукты, требуемые человеку пятьдесят лет тому назад.
По проходу протискивались молчаливые мужики и бабы с кипами газет, журналов, дикой порнографии, гороскопов, предлагая их купить. Народ совал им синими от татуировок руками синие рубли. Говорили, что остановки, вокзалы и поезда облюбовали карманники, откуда-то вынырнули банды грабителей. А тут ещё пожар. И дым!
Часа через два, подложив под голову чёрную кожаную куртку, я вжался в угол. Но сна не было. Гудела и вихрилась какая-то нереальная реальность. Внезапно я оказывался в детстве и, счастливый скакал куда-то на коне вдоль берега реки, то ехал с отцом и матерью на нашем «ГАЗ-67», и все мы смеялись, ветер развевали наши волосы, вдоль обочин быстро мелькали трава и цветы, то бежал к пенящимся волнам моря в детском лагере «Орлёнок». Погрузившись в бездну счастья, я внезапно выныривал и оказывался в грязном вагоне, среди суетящихся, а оттого давящих друг друга людей, изрыгающих грязную похабщину и страшно пропахших водкой и табаком, тухлой едой и помоями. Также же пахнет в любом подъезде любого сибирского города.
Ночью эта неистребимая вонь обновлялась запахами едкой гари и дыма. Вагон храпел и стонал. Где-то натужно и страшно кашляли, казалось, что человек собирает в невероятном комке гноя половину себя, всю свою судьбу, чтобы выхаркнуть на всех нас. Конечно, каждый из нас может собрать таким образом себя и свою судьбу.
Все мы такие! Все – гной. Все мы одно несчастье и безумье…
– Братка, братка, дай закурить! – Чья-то лапка осторожно проникала под голову, устремляясь к моей куртке.
Выпрямился я мгновенно, так же мгновенно отпустив пружину левого кулака. «Братка» улетел в провал прохода, обо что-то ударился, но даже не пискнул. Бывалый.
– Правильно, братуха! Втихаря подлюка подлез! – Рассмеялся кто-то третий чуть ли не третьей полки.
– Каратист что ли? – Отозвался ему кто-то в темноте.
– На станции, наверное, забежал, – лениво сказал ещё один.
Куртка была на месте, бумажник – тоже. Сумка – подо мной, в ящике. За окном светало. В провале никто не суетился. Уполз куда-то карманник.
Мы подъезжали к Байкальску. Дым был и здесь.
Теперь я просыпался в новой реальности, уже не выпадая из пространства и времени. И знал, что эти пожары выгодны тем, кто сидит на самых верхах, в ЦК, обкомах и местных властях. Это какие-то неизвестные нам корпорации, которые собираются продавать лес мегасоставами. Кто перед ними жалкий карманник, который, возможно, где-то моет под краном свою окровавленную башку, выплёвывая выбитые зубы под ругань пьяной матери?
А если горит вся страна?
В соседнем отсеке бреньчала гитара, звучала бурятская речь, нетрезвые и хриплые голоса напевали:
Сопки голы и не голы,
Поле ровное, как стол.
Здесь одни жидо-монголы.
Может, я – жидо-монгол?
Глава вторая
Знакомые, облупленные, стены вокзала Байкальска. Дым не исчезает и здесь. Кто бы увидел всю страну с высоты? Может быть, оттуда будет заметна какая-то закономерность пожаров, конфигурация горящих точек, по которым можно будет хоть приблизительно определить масштабы и объёмы готовящегося к вывозу леса? Это насколько же поднимется экономика Китая? И не в одном Китае, наверное, лес задержится, потом пойдет дальше – в Корею, Японию, вернётся в Россию уже изящными поделками или мебелью. Вот и экономика, которая должна быть экономной.
Любое утро всегда прекрасно, подумал он и направился по пустынной улице, над которой поднималось солнце. Классическое предложение, которое я написал бы какому-нибудь абитуриенту, зарабатывая во время сдачи экзаменов. Так я начинал карьеру, а теперь могу составлять любые предложения, абзацы и периоды. Над Байкальском поднималось солнце, и я на минуту ушёл в лирику…
Макушка бетонного медведя, стоящего у входа в здание вокзала Байкальска, была снесена, оттуда торчали какие-то ветки, бутылки, банки, фигура потрескалась, постепенно обнажая ржавый проволочный каркас. Видно было, что Мишаня превращается в урну. Мне и раньше казалось, что медведь выпрашивает подаяние, а теперь он и вовсе взывал к жалости.
Кто его теперь реставрирует и покрасит? А тайга медведя горит.
Солнце исчезло. И снова что-то переключилось у меня в голове, я оглянулся и заново увидел гомонящее безобразие под унылым небом, откуда уже начинали падать редкие капли, может быть, первого в этом году дождя. Ливень обрушился бы, что ли или даже потоп! Должен же кто-то остановить это безумное торжество катастрофических пожаров, пьянства и грязи, разбоя и воровства.
Всюду говорят, что составы, идущие из Китая, грабят уже в открытую, выезжают сёлами и колхозами, на зилах и камазах. Милиционерам приказано открывать огонь на поражение. Но они тоже не прочь пограбить, сошлись – на дележе. Прямо вестерн какой-то! Наверное, почему-то кто-то считает, что нами можно вертеть так, как пожелает? Руководство страны, видимо, согласно с этим кто-то.
Но что с нами не так? Погоди, погоди, Виктор Борисович, начинать надо с развития. Не машиностроение, не промышленность, не сельское хозяйство или какая-нибудь продовольственная программа. Всё можно завезти, продать, купить.
Что основное? Сознание, ум. Значит, не развито мышление.
На острове ты много думал об этом. Так сильно размышлял, что уже подумывал о сумасшествии. Разные вещи человек может получить методом сложения. Так? Так! Но что он должен сложить для того, чтобы получить мысль?
Я уже давно прошёл вокзал и двигался в направлении Элеватора, рассматривая покоробившиеся дома, на балконах которых были налеплены национальные орнаменты чуть ли не из окрашенных штакетин. Под вывеской «Музыкальная школа» красовались две красные скамейки. Неужели на весь город?
Всё ещё продолжая ругаться неведомо с кем, я сел на одну из скамеек. Выходит, что мысль путём сложения получить нельзя. Она продукт… Чего продукт мысль? Мысль является сама, уже составленной неведомо как, сделанной, конечным продуктом развития. Ура! Мысль это то, чего я достиг, что узнал, чему научился, чего уже никогда не забуду.
Мысль – это конечный продукт моего развития!
Погоди, погоди, Виктор Борисович, ты не Кант и не Гегель, торопиться в этих вопросах тебе вредно. Мысль – это конечный продукт на данном этапе моего развития. На данном этапе, ты понял, Виктор Борисович? О чём это говорит?
Это говорит о том, что тот, кто вертит тобой или нами так, как пожелает, мыслит категориями своего этапа развития. Он неизмеримо дальше и выше нас. А мы не можем его достигнуть, даже если и видим уровень его развития. Мы можем осознавать его уровень развития, но достигнуть не можем. Его конечный продукт, то есть мысль, будет всегда приходить к нему раньше, чем к нам! Мы даже можем жить с ним вместе, как говорится, сосуществовать. Но обогнать в своём развитии не можем… Чайник, который он сделает, всё равно будет лучше чайника, который сделаем мы. В этом вся закавыка.
Полёт Матиаса Руста – это просто его забава. Все, кто окружают нас, имеют совершенно другой, чем мы, уровень развития. И нечего вопить по этому поводу. Надо просто не впускать их. Те, кто делали железный занавес, если только делали его, знали, что впускать умного и развитого хищника в стадо баранов никоим образом нельзя.
Увидев меня, тётя чуть не упала в обморок, сестра моя Дина вскрикнула и уронила тарелку, которую собиралась не то мыть, не то куда-то положить. Но через пять минут всё вернулось в норму. Естественно, я для тёти был любимым сыном, для Дины – любимым братом. Они тут же отправили меня в магазин за неимоверным количеством продуктов и напитков.
Дыма было уже меньше, небо тужилось, но дождь не спешил.
Увидев у меня несколько папок рукописей, тётя немедленно водрузила на нос очки, отчего сделалась похожей на шахиню в тюрбане. Пока мы с Диной занимались сервированием стола, она читала мои нетленки и вела в уме сложнейшие расчёты насчет родового социального статуса и моего личного участия в нём. Через час, она вынесла вердикт:
– Сдать в «Байкальские зори», на радио и «Комсомолец Байкала». Пока публикуют главы, дописать остальные. Роман должны принять. Самое важное – тема. Перестроечная тема. Фамилия твоя уже звучит. Повесть о партизане одобрена в Москве!
– Деньги, мама? – Вставила фразу в вердикт Дина.
Тут тётя на мгновенье замешкалась. Но только на мгновенье.
– Да, деньги. Тут пытались что-то оттяпать дружки твоего соавтора. Но откуда они могли знать, что я твоя родная тётя? За повесть я получила по твоей доверенности. Четверть суммы отправила твоей сестре, четверть – нам с Диной. Тебе остаётся – половина. Это четыре тысячи рублей. Получи!
Она торжественно прошла в свою спальню и вышла оттуда со шкатулкой, в которой лежали мои четыре тысячи рублей.
– Витька! – Восторженно сказала Дина, – Советую сразу же положить на сберкнижку. Есть у тебя сберкнижка.
– Спирткнижка у меня! – Теперь заговорил я, и первой же фразой чуть опять не отправил тётю в обморок. – Спасибо, что получили гонорар. Пользоваться разрешаю, но и в известных пределах.
С этими словами я открыл шампанское. Вместе с хлопком и шипением, очнулась и тётя. Азаровы и Шарлановы про неё говорили, что она – получилась, получила, получается…
Вышло это вот как: Белла Иосифовна из всех пяти сестёр Шарлановых получилась самой красивой и в молодости получила такого же красивого и высокого мужа, выдающегося прозаика и драматурга Байкальского региона, признанного Москвой и Союзом писателей СССР. Трагедия её заключалась не в том, что драматург в перерывах между вдохновениями пил по-чёрному, а в том, что Белла Иосифовна терпеть не могла кого бы то ни было в пьяном виде. Драматург был изгнан, но осталась Дина. Такая же высокая и красивая, как и её родители. После спецшколы с каким-то сложным английским уклоном, она училась в Ленинграде тоже в каком-то спецучреждении на кого-то и для чего-то. Теперь она проходила там аспирантуру. Я же считал её лучшим достижением знание английского языка.
Но, по мнению Беллы Иосифовны, ни блестящая учёба, ни образование Дины не могли дать того социального статуса роду, какой мог дать я. Жизнь с известным драматургом привела её к весьма прихотливым умозаключениям.
