скачать книгу бесплатно
Перемена закончилась, мы – снова в классе. Входит Анна Ивановна, мы встаем, она говорит: «Садитесь. Варенников, зайди к завучу. А мы продолжаем урок…» Мой сосед по парте Сережа Филимонов: «Ты что натворил?» – «Да вроде ничего».
Но раз вызывают к завучу, значит, будет разбирательство. Я шел и мысленно перебирал события последних дней. Нет, причин для взбучки, кажется, не было. Подошел к двери. За ней какой-то разговор, но тянуть нечего – раз вызывали, надо идти. Вошел, глядя на завуча, представился: «Ученик 5-го „А“ Варенников».
Оглядел комнату: там еще три человека, в том числе те двое, что были в классе. Все курили. Дама мне говорит: «Здравствуй, мальчик». – «Здрасте… женщина». Все засмеялись. Кто-то обронил: «Он еще и юморист». Тогда дама сказала: «Я – Елена Ивановна». Я подумал: «Хорошо запоминается – сестра Елена».
Посыпались вопросы: откуда родом? В каких городах жил? Кто родители? Расспрашивали подробно об отце, потом – о здоровье, увлечениях. Отвечал быстро, с напором (почему-то обозлился – задают вопросы все сразу). Когда гости иссякли, я понял: они ко мне с добром. Вдруг один из спрашивающих говорит: «А ты в шахматы играешь?» – «Играю». – «Сыграем?» – «Можно! Но ведь вы проиграете». Все притихли. «Это почему? Я играю хорошо». – «Все равно проиграете, я же вижу…» Все улыбались. Дама сказала: «Думаю, достаточно. Мое мнение однозначное: надо попробовать на съемках». Остальные согласились. Она обратилась к завучу: «Прошу вас послезавтра отпустить его с уроков». Затем ко мне:
«Вот тебе адрес, это „Мосфильм“, – и дала листок. – Послезавтра к одиннадцати утра. Мы делаем фильм „Гаврош“ по роману Виктора Гюго. Приезжай, тебе понравится». Мы расстались. Я пошел в класс. В голове – фантастические мысли и какая-то растерянность. Долго стоял в коридоре у окна, думал. Появился завуч. Видно, уже проводил гостей, подошел ко мне: «Ты чего не на занятиях?» – «Думаю…» – «Чего тут думать? Послезавтра поедешь на „Мосфильм“, все прояснится. Хорошая перспектива. Пройдешь на Гавроша – это все. В институт примут без экзаменов. Правда, до института еще далеко! Но все равно – езжай! Только приведи себя в порядок». – И он провел рукой по моей кудлатой голове. Вернувшись в класс и спросив разрешения у Анны Ивановны, пошел на свое место. У доски кто-то стоял. Сосед по парте тут же набросился: «Рассказывай!» – «На перемене». – «Выкладывай все по порядку». Я отбивался. Наконец, Анна Ивановна сделала Сергею замечание, попросила быть внимательным. Но весь класс смотрел в мою сторону – я был у завуча, да еще так долго. Прозвенел звонок. Анна Ивановна ушла. Все – ко мне: «Что натворил? Что сказал завуч?» А когда я сообщил сенсационную новость, интерес ко мне разгорелся с новой силой. Все стали строить предположения. Звучали имена известных артистов, чаще всего – Игоря Ильинского. Дома я тотчас начал изучать себя в зеркале. Да, прав завуч – надо привести «внешность» в порядок. Большая копна волос, давно не видевшая парикмахера, делала лицо озорным. И коричневая косоворотка, которую носил, подпоясываясь, тоже не украшала… Рассказал новости Клавдии Моисеевне. Она начала вздыхать и повторять: «Что же делать, что же делать?» Меня всегда это раздражало. «Ничего не надо делать. Придет отец – все решим». Так и получилось. С занятий отец пришел вечером. После ужина, когда мы уселись поудобнее, он велел рассказывать, что я и сделал, отдав ему при этом записку Елены Ивановны. Отец умел слушать: запоминал все детали, а когда собеседник заканчивал повествование – задавал вопросы. Вот и сейчас – выслушав, переспросил: «Говоришь, завуч посоветовал привести себя в порядок?» Я подтвердил. Тогда отец объявил, что завтра после уроков мне первым делом нужно красиво подстричься. А Клавдии Моисеевне велел отутюжить мой костюмчик и белую рубаху. Послезавтра я должен отправиться на «Мосфильм». Парикмахер, приводя в порядок мою голову, ворчал: «Запустил ты прическу. И машинкой не возьмешь. Тебя, парень, обкорнать надо наголо… Что молчишь-то?» Я сопел, но разговора не поддерживал. Когда пришел домой, все сказали: хорошо! А вот отец, хотя и одобрил, все же выразил сомнение: «Понравится ли прическа им?»
И он как в воду смотрел. Когда меня, разряженного, наутюженного, красиво подстриженного и тщательно причесанного, привели к Елене Ивановне – она так и ахнула: «Господи, что же ты наделал? Где твоя голова? Она нужна была нам такой, какой была…» Куда-то побежала, вернулась с теми двумя, что были с ней в школе. Они зашли и долго молчали. Затем сели, закурили. Один изрек: «Да, это все. Вот как бывает. Мы сами виноваты, что так получилось, – не предупредили. Ждать, пока он обрастет, нет времени». Все согласились. Я был подавлен – моя артистическая карьера рухнула, не начавшись. Расстались мы по-доброму. На прощание мне подарили какой-то альбом с фотографиями артистов.
Домой вернулся в слезах. Никому ничего не рассказывал. Дождавшись отца, выложил ему все, как было. Отец, по-моему, даже обрадовался развязке: «Вот и прекрасно. Надо окончить школу, а потом распоряжаться своей судьбой. Артист – хорошо, но инженер – еще лучше. Словом, не горюй, все, что ни делается, – к лучшему».
К счастью, следующий день был выходной, идти в школу не надо. Отец оставил свои занятия, и мы отправились в зоопарк – он был рядом. Помню, я сравнивал каждого очередного зверя с нашим завучем – очень уж на него обозлился! Ведь это он подтолкнул к тому, чтобы остричься. Конечно, досада была детской, мальчишеской. Потом все перегорело и улеглось. Вечером отец посоветовал: «Если ребята будут донимать, скажи им, что не сошлись характерами и ты отказался от предложения. Позже, когда учебный год закончится, расскажешь, как все случилось. Будет честно и благородно».
Так я и поступил. Действительно, вопросов почти не было. Но в душе моей, не скрою, осталась горечь. Позже я видел этот фильм – «Гаврош». Не помню фамилии мальчика, игравшего роль Гавроша, но исполнил он ее прекрасно. Не знаю, смог ли бы я так?
В общем, артиста из меня не вышло. А кино я очень люблю. И не только кино – искусство вообще. Знаком со многими деятелями театра и кино и очень уважаю многих из мастеров сцены и экрана. Общаясь с ними в жизни, не раз замечал, что иные из них любят больше всего себя в искусстве, а не искусство в себе. Характер, природа артиста такова. Он желает и требует к себе максимального внимания, что, впрочем, естественно. Это эгоизм в хорошем смысле, и он не страшен. Страшно другое: когда артист (или любой иной представитель интеллигенции) совершенно не дорожит идеалами; когда в каждом кармане у него по двадцать принципов на все случаи жизни – вынимает, какой выгоден сегодня… Обидно, стыдно за таких.
Мне не нравится выражение «гнилая интеллигенция». Это убийственный ярлык, и ко многим представителям интеллектуальной элиты он абсолютно неприменим. Но значительная часть творческой интеллигенции под это определение, увы, подпадает. Я говорю о людях-приспособленцах. Нет, это не открытые враги. Враги – Вишневская и Ростропович, их души давно истлели, вместо них «одна, но пламенная страсть» – деньги любой ценой! Вот и лижут… А уж когда речь идет о бесе в ранге царя… Вспомните награждение Ростроповича орденом в мае 1997-го! Люди, родившиеся и выросшие при Советской власти, получившие от нее все: высшее образование, возможность раскрыть свои таланты, приобрести известность, высокие звания и награды. И вдруг ныне выступают в роли ненавистников того строя, который их породил. Они поддерживают и воспевают власть, которая подкармливает продавшуюся верхушку интеллигенции, тогда как основная масса интеллигенции обречена нищенствовать. Когда же они были сами собой? И почему эти люди, кого страна увенчала высоким званием народных артистов, теперь платят народу, взрастившему их, черной неблагодарностью? Я не могу отрешиться от этих горьких мыслей. Вот и теперь, вспомнив эпизод о своей несостоявшейся артистической карьере, я невольно перешел к обобщениям. Таковы сегодняшние реалии – они тяжелы и противоречивы, жестки и навязчивы. Потому, рассказывая о собственной судьбе, поневоле вынужден делать отступления, говорить о том, что болит и тревожит. И это естественно: в жизни все так тесно переплетено – личное и общее, прошлое, настоящее и будущее. …Отец заканчивал академию, а я – пятый класс. И вот мы едем в Новороссийск. Точнее, в Абрау-Дюрсо. Сюда он уже наведывался в конце четвертого курса – как говорил, для разведки. Дело в том, что именно тогда отец получил тему дипломной работы, которую нужно было не только защитить теоретически, но и воплотить материально. Ему следовало построить тепловую электростанцию для завода шампанских вин в Абрау-Дюрсо. В первой поездке он собрал все необходимые данные для диплома, во второй – договорился, уже на местности, с подрядной организацией о проведении строительных работ, уточнил смету. В третью – проверил окончательную готовность к строительству на лето 1936 года. Кстати, на четвертом курсе отец получал премии как «ударник учебы». Такая вот была тогда категория, и на Новый, 1936 год нам принесли большую продовольственную посылку с деликатесами и вином. Все пришли в восторг не от того, что было в посылке, а от самого факта: отец отмечен! Государственные экзамены он сдал в апреле и мае – без троек. Что касается дипломной работы, то защитил ее еще в начале года. И вот в третий раз отправился к месту строительства – чтобы поставить все точки над «i». Однако пока диплома не получил. По действовавшим тогда правилам студентам, как мне запомнилось, проходившим подготовительный курс, разрешалось на равных с другими получать дипломы после их успешной защиты или же (если он сам пожелает) после завершения строительства объекта, сдав его государственной комиссии под ключ. Все на добровольных началах. Отец избрал второй путь. Таких среди «академиков» было не много.
В Абрау-Дюрсо отец уехал первый, а мы должны были подъехать позже. Но через две недели получаем телеграмму: он нас ждет! До Новороссийска добрались поездом. Отец встречал на вокзале.
И вот перед нами, наконец, сказочный Абрау-Дюрсо! Оказывается, он имеет давнюю историю. Некогда он являлся опорной базой по производству вин высокого класса, принадлежавшей их императорским величествам. Говорят, впервые подвалы появились при Екатерине II… А вообще это чудесное, живописное место. Богатые леса, кизиловые рощи. Внизу, как в чаше, лазурное озеро. Если вы были на Рице, то можете представить его. Правда, озеро Абрау-Дюрсо несколько меньше, но значительно красивее. Возможно, оно когда-то соединялось с морем, ведь среди рыб встречаются не только бычки, но и морской окунь с огромной красной пастью. За свою долгую жизнь немало повидал я озер у нас в стране и за рубежом, но такой красоты не встречал.
Жизнь в поселке, хоть он и был небольшим, бурлила вовсю. «Виновата» была, разумеется, стройка, задававшая местному ритму динамизм. Домик, в котором мы жили, стоял неподалеку от озера. К берегу спускалась крутая тропа-лестница. Я быстро обзавелся друзьями своего возраста. У нас во дворе шла работа по производству различных снастей для лова рыбы и раков.
Особенно увлекателен и интересен был процесс отлова раков. Все происходило с наступлением темноты, когда на небе появлялись крупные бриллиантовые звезды. Мы разжигали у самого берега костры и забрасывали, точнее, шестами опускали в воду сети, натянутые на обручи, в центре которых прикреплялась приманка – жаренные на костре мясные обрезки. Раков было множество, мы не только варили их с укропом на всю рыбацкую команду, наедаясь вдоволь, но каждый еще уносил домой пару ведер.
В августе прибавилась новая забота – начался перелет перепелок, который длится две недели. Местом их базирования были виноградники, но вечерами на костры они тоже слетались. Мы подбирали тех, кто получил какие-нибудь увечья, короче, были обречены. Впрочем, сачки для ловли все же сделали.
И были походы на море. Запасались едой и выходили рано утром. В лесу к своим запасам добавляли орехи, кизил, грибы. Весь день барахтались в воде, заплывая далеко от берега. Вечером возвращались домой, довольные совершенными «подвигами». Иногда, заигравшись, забывали о времени, и тогда приходилось топать в темноте. Разжигали костер и, взяв по горящей головешке – для храбрости, подбадривая себя, шли к поселку. Частенько на эту тропу выходили шакалы, одним своим завыванием нагонявшие страх, а огня они боялись. Росли мы крепкими, самостоятельными. Никто над нами не трясся, казалось, мы – на равных с родителями. Однажды в выходной день отец, очевидно заблаговременно договорившись, повел наше семейство в винные подвалы. Они впечатляли. Огромные, тоннельного типа сооружения с гигантскими чанами, бочками и тысячами бутылок шампанского, рислинга, каберне. Родитель с увлечением рассказывал о производстве вина – от поступления виноградных кистей до дегустации. Но на меня наибольшее впечатление произвели тоннели. Пожалуй, своей таинственностью. Ведь среди них были и замурованные. Нет, как хотите, но что-то тут было загадочное и даже в то время страшное… Потом пошли на стройку отца. После только что увиденного в винных подвалах его детище произвело нулевое впечатление. Видимо, мы не смогли скрыть разочарования. Он это почувствовал и начал разъяснять: есть, дескать, в строительстве такие процессы, которые, как при создании вина, нельзя ускорить… Мне почему-то стало скучно. К тому же обстановка вокруг о порядке явно не свидетельствовала. Охранявший стройплощадку дед подошел к отцу и сказал, чтобы не водил детей к котловану. По-моему, сторож больше отвечал за меры безопасности, чем за сохранность имущества. Не было здесь ни одного случая, чтобы кто-то посягнул на народное добро. Не то что теперь, когда в стране разворовывают все и вся, когда ловкачи-прихватизаторы спешат прикарманить все, что плохо лежит. А «плохо лежит» сегодня абсолютно все… Завершая рассказ о скором рождении электростанции, отец очень серьезно и убедительно сказал, что она придаст новые силы не только винному заводу, но и всему поселку. Это, пожалуй, единственное, что произвело на меня впечатление. Наступило первое сентября, и я пошел в шестой класс. Школа в поселке была одна – семилетка. Ребята постарше ездили в новороссийский интернат. Учеба шла нормально. Физкультуру и военное дело у нас преподавал Тихон, сын бухгалтера с винзавода. Год назад он окончил среднюю школу и одновременно в Новороссийске приобрел специальность метеоролога. Теперь учительствовал и по совместительству работал на местной метеостанции. Хорошо физически развитый, проявлял большой интерес к военному делу, вся грудь у парня была в «оборонных» значках. Мы смотрели на него как на икону, ловили каждое его слово и подражали во всем. Однажды у нас в поселке была встреча с кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. Народу – тьма. Выходной день. Погода хорошая. Лозунги, транспаранты, музыка. Мы стоим отдельной группой. На митинге выступал кандидат в депутаты. Тихон сказал нам, что по окончании митинга хочет к нему подойти со «своим вопросом». Мы, конечно, заинтересовались. О чем речь? Оказалось, хочет попросить, чтобы тот посодействовал с призывом в армию. У Тихона было плохое зрение, он носил очки, и его в военкомате даже не брали на учет, отчего парень сильно страдал. Он пытался доказать, что в армии есть такие должности, на которые и с его зрением можно назначить. Кажется, он и писарем был согласен стать, лишь бы попасть в армию.
Тихон действительно подошел к кандидату в депутаты. Тот что-то записал, пообещал разобраться, но ни в осенний, ни в весенний призыв беднягу в армию не взяли. Парень снова строчил письма – теперь уже депутату. Мы сочувствовали Тихону – так мы его называли между собой, а на занятиях – «товарищ военрук». Он любил это.
Кстати, тот митинг оставил в нашей семье след. Помню, вечером к нам домой пришел директор винзавода. Уединившись с отцом, они о чем-то долго разговаривали. Значительно позже мне об этом эпизоде рассказал отец. Директор говорил, что после митинга он звонил в Новороссийск начальству, а оно, мол, высказало недовольство: «Почему на митинге не выступил Варенников?» Отец ответил: «Кто бы меня ни заставлял, я не буду представлять человека, если не знаю его».
Вот так: твердо и однозначно.
Позже, через многие годы, мы с отцом вспоминали и этот случай.
В Абрау-Дюрсо время пролетело очень быстро. Наконец строительство электростанции подошло к концу. Надо сказать, она впечатляла. Здание – небольшое, но очень высокое, по тогдашним меркам – ультрасовременное, с громадными вытянутыми вверх окнами. Мне было приятно, что это дело рук моего отца. Государственная комиссия приняла станцию без замечаний. Здесь же выпускнику Варенникову вручили долгожданный диплом об окончании Промышленной академии имени Сталина.
Было торжество в заводском клубе, затем – небольшое застолье. А через день председатель Государственной комиссии и представитель академии объявили отцу: отпуск ему лучше всего провести в Абрау-Дюрсо, через месяц решится вопрос с его назначением. Родителя, как ожидалось, должны были пригласить в Москву. Мы все радовались такой перспективе, особенно я, поскольку уже заручился согласием отца весь месяц ходить с нами на море и в лес. А где-то в глубине души было тоскливо – ведь скоро придется расстаться с Абрау-Дюрсо, который я уже успел полюбить.
А потом в нашу жизнь вошло нечто страшное и непонятное. Не прошло и недели после торжественного открытия электростанции, как к нам ночью пришли четверо, один был в милицейской форме.
Показали отцу какой-то документ; тот молча оделся, собрал в авоську мыло, зубную щетку, еще кое-что. Мне и Клавдии Моисеевне сказал, что скоро вернется. И ушел с ночными посетителями. Мы тоже вышли во двор. Клавдия Моисеевна плакала. Через некоторое время услышали заведенный двигатель, потом увидели машину – воронок. Отец отсутствовал около трех месяцев. Страшная, необычная и непонятная обстановка сложилась тогда вокруг нашей семьи. Никто к нам не приходил, вроде бы Варенниковых и не существовало. Исключением был директор завода, но и тот появлялся обычно поздно вечером и на очень короткое время. После одного из таких визитов Клавдия Моисеевна сказала, что он принес деньги. А еще сообщила: приезжала какая-то группа специалистов, осматривала электростанцию, которая к этому времени вовсю работала. Ничего не сказав, группа вернулась. Конечно, деньги не были лишними, но если учесть, что я приносил домой рыбу и грибы, а наш огород давал разную зелень, то можно было продержаться. Однако вечно продолжаться так не могло. Самое главное – моральный гнет. Весь поселок знал о беде в нашей семье, «позорной» беде. Даже мои друзья не появлялись у нас дома и на «нашем» берегу озера. Если иногда я и видел их на озере, то далеко от обжитого вместе пляжа. Черные дни тянулись медленно. Мне было невероятно тяжело. При встрече со сверстниками делал вид, что не замечаю, не подходил к ним. Понял, что это их устраивало. Наверное, им родители строго-настрого наказали, чтобы не встречались с сыном «врага народа». Особенно делалось горько, когда Клавдия Моисеевна плакала, причитая: «Ну почему я такая несчастная! За что мне такое наказание?» Вместе с ней ревела и сестренка. Я даже не пытался успокаивать мачеху, но меня раздражали ее слова. Она почему-то считала несчастной именно себя, а не нашу семью, в первую очередь – отца. Беда-то свалилась на нас – одна на всех. Но я хорошо запомнил прощальные отцовские слова: все это, мол, недоразумение, он вернется. С этой уверенностью я и жил! Отец как внезапно исчез, так же внезапно и появился. Среди дня, на легковой машине. Его сопровождал мужчина в военной форме, но без знаков различия. Я был свидетелем того, как отец предлагал ему зайти в дом, но он отказался, сказав, что сейчас близким отца не до гостей, а вот через два-три дня – заедет. Они любезно попрощались, и машина уехала. Нашей радости не было конца! Леночка как забралась на руки к отцу, так до вечера и не сходила. Потом приехал Иван Кузьмич, директор завода. Клавдия Моисеевна в его присутствии сказала, что это единственный человек, который нас навещал и помогал материально. Отец тепло благодарил Кузьмича, заметив, что не сомневался в его благородстве.
Что касается объяснений случившегося, то они для того времени были типовые: произошла досадная неприятность, которая возникла на основе анонимных писем. А спас отца Микоян. Мало того, Анастас Иванович рекомендовал вернуть его в пищевую промышленность – с учетом имевшегося теперь высшего образования. Одновременно отца ориентировали, что, возможно, его назначат на самостоятельную работу здесь, в Краснодарском крае. Услышанное меня потрясло. Но я, как и все, радовался благополучной развязке.
Через два дня приехал уже знакомый мне военный. Родитель с ним встретился, как с родным; тот привез хорошую весть – телеграмму из Москвы о назначении отца. Вскоре подошел Иван Кузьмич. Стали уточнять план ближайших действий…
Как всегда, первым провожали отца – он должен был устроиться, а затем вызвать нас. Иван Кузьмич обязался помочь семье собраться и отправить ее «вторым эшелоном». Распрощались. Теперь уже без слез. А Леночка все торочила отцу, чтобы он «не заблудился» (так он объяснял ей свое трехмесячное отсутствие).
Через много лет, вспоминая случившееся, родитель приоткрыл некоторые подробности: когда его стройка завершилась, в Новороссийск, Краснодар и Москву стали поступать анонимные письма о том, что фундаменты под дизели станции сделаны ненадежно, а главный виновник он, мой отец. Естественно, реакция НКВД была однозначной, тем более что сигналы поступили сразу в несколько инстанций.
Сидел отец в камере предварительного заключения в Новороссийске. Он ухитрился переслать записку своему приятелю Куцину, в станицу Крымскую. Просьба была одна – сообщить Микояну, что арестован по недоразумению. Микоян, как и Куцин, сделал все, и даже больше… А передавались письма проторенным тогда путем – через заключенных, которых должны были освободить или перевести в другое место.
Через месяц отца вызвали снова – и с ним беседовал уже не следователь, а представитель крайкома партии. В разговоре был задан вопрос: знает ли он лично товарища Микояна? Конечно, родитель дал утвердительный ответ. Тогда представитель крайкома сказал, что Анастас Иванович предлагает ему вернуться в пищевую промышленность. Если это предложение принимается, то состоится назначение в Армавир. Отец согласился.
Глава 2
Мир катится к войне
В начале августа 1937 года мы получили от отца сообщение: в Армавире все готово, он ждет. Сборы оказались недолгими, фактически мы уже давно сидели на чемоданах. Проводы были сердечными и даже слегка торжественными. Пришло много соседей. Прощались с нами тепло, просили не забывать. Народ в Абрау-Дюрсо запомнился мне добрым, сплоченным – просто одна семья, готовая отдать и сделать для тебя все, чего ни попросишь. Правда, оставалась еще некая тень, недосказанность – видно, страх перед чем-то неведомым давал о себе знать. Как бы желая загладить все плохое, люди к семейству Варенниковых буквально льнули, а уж мои друзья – тем более. Иван Кузьмич выделил грузовик и сопровождающего, с которым мы доехали до Новороссийска. Он помог нам сесть в поезд.
И вот вагон дернулся и пошел, все убыстряя ход. Станция уплыла куда-то, как и вся наша прежняя жизнь. Ехали мы с хорошим настроением, в общем вагоне. Народу было немного, все с узлами, чемоданами, тюками – видно, многие в ту пору переезжали. В подавляющем большинстве попутчики были внимательными, обходительными. То и дело кто-то угощал нас своей снедью, особенно прелюбопытную Леночку, проявлявшую ко всем большой интерес и быстро вступавшую в контакты. Как и предполагалось, утром мы уже были в Армавире. На перроне увидели отца, он улыбался. Линейка (двухконка) уже ожидала. Мы тут же ее «оккупировали». Возница – круглолицый, с окладистой бородой – спросил: «Товарищ директор, можно ехать?» – «Давай двигай домой». Я посмотрел на отца, он мне подмигнул, и мы тронулись в путь.
Видно, маршрут они заранее оговорили с таким расчетом, чтобы мы получили возможность познакомиться с городом, где предстояло жить…
Армавир в основном был одноэтажным, редко попадались дома в два-три этажа. В центре, конечно, имелись и повыше, в основном административные здания. Ближе к окраинам располагались различные предприятия, мастерские, лишь Армавирский литейный завод оказался недалеко от центра. Дома были кирпичные, добротные, и только изредка попадались мазанки. Мостовые вымощены булыжником, и лишь центральная часть города покрыта асфальтом. Многие же улицы на окраине оставались грунтовыми. Меня поразило, что все тротуары выложены кирпичом. Никогда прежде я не видел ничего подобного. Пешеходам был не страшен ни дождь, ни снег. Очевидно, испокон века мощность кирпичного завода позволяла городским властям проявлять столь трогательную заботу о своих согражданах.
Наш дом находился на улице Осипенко. Он и сейчас стоит, я был там последний раз летом 1990 года. Неподалеку расположены стекольный и пивоваренный заводы. В 100–150 метрах – река Кубань. Дом хотя и одноэтажный, но крепкий, высокий. Прямо на улицу выходило крыльцо одной из квартир, а вход в две другие – со двора, в том числе и нашу. В глубине огромного двора стоял небольшой кирпичный дом. Там жил главный инженер завода. Нашлось место и для огорода. Здесь же росло несколько фруктовых деревьев.
Наша квартира состояла из трех проходных комнат с большой верандой; был еще крошечный полуподвал с окном, где мы хранили овощи, соленья. Там же я впоследствии устроил свою небольшую мастерскую. Новая обитель всем понравилась. Отцу наши восторги были приятны. Квартиру поделили так: первая комната – кухня-столовая, вторая, поменьше, – моя, третья – спальня родителей и Леночки. Квартиру по соседству занимала семья бывшего директора завода (его объявили врагом народа и арестовали). В другой, с входом с улицы, жил бывший хозяин этого дома. Впрочем, хозяина-то как раз и не было – куда-то исчез. А вот семья осталась. Отношения со всеми у нас сложились нормальные. Правда, несколько настороженно встретила семья бывшего директора – его жена и двое детей, весьма слабых здоровьем. Мальчик был года на два младше меня, а его сестра и того меньше. Вид у них всегда был испуганный. Никогда не принимали они участия в наших играх, отсиживаясь на крылечке. Отец сказал мне, чтобы я оставил их в покое. И сейчас помню его слова: «Ты им не надоедай, у них горе».
Иногда вечерами Клавдия Моисеевна, захватив большую сумку с продуктами, заходила к ним, но подолгу там не задерживалась. Возвратившись, всегда о чем-то тихо разговаривала с отцом. Однажды мачеха проговорилась, что отнесла им деньги. Вот как это получилось. Каждый вечер я ходил с бидончиком на соседнюю улицу за молоком. И в тот раз, как обычно, попросил у мачехи денег. А в ответ услышал: «Денег сегодня нет, я все отдала Таблуковским. Попроси у молочницы в долг, после получки отца рассчитаемся». Кстати, о молочнице. У нее были сыновья приблизительно моего возраста. Сбегав разок на Кубань, мы быстро сдружились. Но об этом – особый разговор. «Климат» в соседних с нами дворах для меня оказался тоже вполне подходящим. Рядом, например, жила большая семья Рудич. Один из сыновей – Владимир – был значительно старше меня – уже окончил школу, отслужил в армии, точнее, на флоте, а теперь работал слесарем на Армавирском литейном заводе. Все завод называли коротко – Армалит. Одновременно Владимир заочно учился в институте. Именно он и натолкнул меня на мысль соорудить свою мастерскую. Правда, для нее у меня было практически все. Небольшой верстак, тиски, строгально-режущие по дереву и металлу инструменты. Но Володя сумел главное – вдохнуть в меня дух творчества. Я стал проводить опыты по физике и химии – руководил ими Владимир Рудич. Мастерил различные макеты, в том числе действующие, – вектор поиска определял Рудич. По соседству проживала армянская семья: отец, сын Тигран и дочь Ася. Домишко у них был небольшой, и все они, под стать ему, тоже были небольшого роста. Здесь, в этом доме жила беда. Ася, уже взрослый человек, ничего (буквально ничего) не могла делать сама, даже есть. Бывало, с утра встанет у нашего забора, так весь день и стоит, не проронив ни единого слова, пока брат не придет с работы. Сначала нас эта странность угнетала, но со временем к ней все привыкли. Фактически девушка была на руках Тиграна, поскольку их отец по многу дней вообще отсутствовал. Говорили, будто где-то работал экспедитором. А Тигран служил на железной дороге. Он был отлично развит физически. Ежедневно утро и вечер, а по выходным и весь день проводил с гирями. Я восхищался – настоящий Геркулес, только в миниатюре! С ним мы тоже стали добрыми приятелями. Тигран чувствовал это, был признателен нам за деликатность в отношении его сестры. Этому человеку я обязан любовью к спорту. Всего за какой-то год я совершенно преобразился – окреп, подрос и вскоре играл двумя двухпудовиками лучше самого Тиграна. Одно меня огорчало: мой старший друг никогда не ходил на Кубань. Пришлось для купаний завести другую компанию – сыновья молочницы и еще один паренек. Все они учились в другой школе. В то время река представлялась мне живым существом. Мог часами смотреть на ее течение, и мне казалось, что она, словно человек, имеет свой образ, свой характер. Она была то коварной и капризной, то спокойной и величественной, но всегда – неповторимой и все-таки быстрой.
Кубань берет начало в горах на склонах Эльбруса. Где бы вы ни наблюдали за ней – в ущелье, в самом ее начале, в горно-равнинном или равнинном «контекстах», во всех случаях она впечатляет своей силой и могуществом. Конечно, это не Волга, не Обь, не Амур. Ее протяженность чуть меньше тысячи километров. В горных ущельях ее нрав сердитый и грозный, на равнине река становится тише, спокойнее. В ней много плавней, а в них в избытке рыба, дичь. У станицы Варениковской плавни достигают двадцати километров в ширину. Здесь река уже похожа на настоящее море.
В районе Армавира река льнула к городу, была агрессивной – бурлила, нападала на кручи, стараясь размыть их и разрушить. Правый берег очень высокий, пляжам негде приткнуться. Зато левый – настоящая равнина. Здесь, в основном вблизи моста, располагалась часть города станичного типа. Дальше шли поля, бахчи, сады.
Нас, пацанов, естественно, больше всего интересовала бахча – она простиралась вдоль берега, ниже по течению. Думаете, арбузы соблазняли? Ничего подобного! Их в каждом доме хватало – ешь не хочу. Важен был сам процесс добычи «трофея»: ведь бахча охранялась дедом, который к началу созревания арбузов занимал удобную диспозицию – в центре «своих земель», в шалаше и жил там круглые сутки, пока не заканчивалась уборка.
Дед вооружался дробовиком – из него после наступления темноты он иногда постреливал в небо. На наш взгляд, больше для храбрости. Но иногда палил и днем. Все знали, что в его «пушке» крупная соль вместо дроби. Схлопотать такой заряд – тоже радости мало. Но именно риск завораживал нас, и мы разрабатывали целые операции по умыканию арбузов.
В конце концов был принят на вооружение такой «генплан». Один из четверых оставался на правом берегу – следить за сторожем. Если дед выйдет из шалаша и станет расхаживать по плантации, наблюдатель начинает играть на сопелке – так называли флейту из камыша. И если нет ветра, ее далеко слышно.
Остальные поднимались вдоль берега вверх по течению метров на пятьсот – шестьсот, каждый запасался большой веткой или кустом. Потом с интервалом в одну-две минуты входили в воду, прикрывая голову листвой ветки, – и на левый берег. Обычно до цели добирались благополучно. Поскольку река постоянно что-то несла – доски, кусты, ветки, наша маскировка срабатывала.
Один из троих (уже на противоположном берегу) следил за шалашом, в случае опасности должен был свистом подать сигнал. Двое пробирались на бахчу, отыскивали подходящий арбуз, иногда два, загружали в авоську и по-пластунски отползали к берегу. Операцию проводили по всем правилам военного искусства, потому никаких столкновений у нас с дедом не было. Хотя он иногда и выходил из шалаша, когда мы находились на бахче. Фокус был еще и в том, что мы для своих набегов выбирали самое лучшее время – середину дня, солнцепек. Все прятались в тень, а мы «работали». По завершении набега начинался пир. Ребята были в восторге. Каждый взахлеб делился впечатлениями, конечно изрядно фантазируя при этом. Иногда мы шли на Кубань просто позагорать, побарахтаться в теплой воде, где-нибудь в заводи. Но любили и опасные трюки. Через Кубань был построен рядом со старым, но выше по течению новый деревянный мост. Старый разобрали, а сваи при малой воде спилили. Летом вода поднималась выше свай – она была мутная, иногда даже казалась похожей на кисель. Приглядишься – над бывшими сваями закручивается водяной вихрь. Жуть! А мы выходили на середину моста, там наибольшая глубина, и прыгали с перил вниз головой в эту пучину. Сверхзадача – не разбиться о сваю и даже не поцарапаться. Зрителей у нас бывало много. Не помню, кто был автором этой затеи – теперь-то она кажется довольно глупой, – но тогда понравилась всем. Мальчишки есть мальчишки. Не могу понять, почему взрослые, наблюдавшие за нами, не образумили, не пресекли. Наоборот, улюлюкали, подзадоривали, давали оценку каждому. Видно, казацкая удаль брала верх. Потом, правда, кто-то стукнул родителям, и нам было строго-настрого приказано об этих играх забыть. Позже выяснилось, кому мы обязаны запретом рисковой игры. Призналась молочница. Как-то вечером пришел к ней за молоком, а она и говорит: «Ты уж не обижайся, это я нажаловалась – ходишь, мол, на мост прыгать и моих подбиваешь. Убиться ведь можно! Да и вообще Кубань – река коварная…» Я не обижался. Конечно, она права, но, думал я, что бы еще придумать такое, чтобы дух захватывало? Очень уж хотелось компенсировать запрещенное удовольствие. Уже на следующий год мы нашли на нашем берегу большую заводь с трехметровой глубиной. Это было везение. Глинистый обрыв «обработали» – сделали ступеньки, большую площадку в нише. Получилось отлично. Хоть и далековато от дома, зато – здесь все-таки здорово и красиво! Пришлось налаживать дипломатические отношения с местными мальчишками – как-никак, мы все же вторглись на чужую территорию. Хорошо, что среди них оказались двое из нашей школы, один из них – Леня Дубин. Он учился уже в десятом классе, а я только в восьмом. Судьба нас, между прочим, сведет через многие годы в Заполярье, где будем вместе служить. А сейчас он помог мне достичь взаимопонимания с ребятами, и без кулаков. Я был членом редколлегии школьной газеты, а Леня – ее главным редактором. Вот он меня и представил своим лучшим другом, помощником. А у мальчишек как? Твой друг – наш друг. Вот все и наладилось.
Наша школа находилась в трех кварталах от дома, ближе к центру. Здание двухэтажное, из добротного красного кирпича, хотя и не очень большое, но классы – просторные, светлые. Перед школой – поросшая низкой травой огромная площадь. В центре ее – заброшенная церковь: все двери закрыты амбарными замками, никто не знал, что внутри. Перемены мы, конечно, проводили на этой площади…
Со школой я познакомился буквально на третий день после нашего приезда в Армавир. Мы отправились туда вместе с отцом, хотя до начала занятий оставался почти месяц. Директора Макагонова мы застали в его кабинете, там же оказались завуч и мой будущий классный руководитель и преподаватель математики Анна Ивановна. Я тотчас решил, что это к удаче: в Москве моего классного руководителя звали так же.
Чувствовалось – директор польщен приходом отца, не последнего человека в городе. Рассказал нам о школе, кстати, сообщил, что хотя она и носит номер шесть, но по всем показателям – первая. Ее выпускники обычно без всяких репетиторов поступают в вузы, в том числе Москвы и Ленинграда. Затем мы втроем зашли к завучу. Изучив мой табель за 6-й класс школы Абрау-Дюрсо, он определил меня в 7-й «А» класс и пожелал непременно стать отличником.
Побывали и в учительской. Директор представил меня. От окна отделилась небольшая женская фигурка и двинулась к нам. Я сделал несколько шагов навстречу. Анна Ивановна обняла меня за плечи, сказала, что пополнению рада, потом сообщила: наш класс собирается 31 августа в 10 часов утра, будем решать организационные вопросы.
Преподаватели с любопытством рассматривали отца. Он был крупный мужчина с решительным выражением лица, держался свободно в любых обстоятельствах. Знакомство со школой закончилось.
И вот наступил день встречи с классом. Подавляющее большинство пришло задолго до установленного срока. Все нарядные, наглаженные. Естественно, я повязал пионерский галстук. В Абрау-Дюрсо носили пионерские галстуки. Я к этому привык. Мне это нравилось.
Когда появилась Анна Ивановна, мы дружно встали и поздоровались. Она объявила: «Вот мы опять все вместе. К нам прибыли еще трое…» И назвала меня среди них. Пожелала, чтобы мы дружили и помогали друг другу. Напомнила о школьных правилах, дневниках, домашних заданиях, общественной работе, о приобретении учебников и тетрадей. Кто еще не успел этого сделать?
Все шло хорошо, пока не начались выборы старосты. Многие назвали Колю Голубенко. Это был рослый, крепкий парень, видно, пользовался авторитетом. Но Коля, вдруг заартачившись, категорически отказался, чем всем, а особенно Анне Ивановне, испортил настроение. Тогда она быстро сориентировалась: «Ребята, Коля не может, мы должны пойти ему навстречу. Я предлагаю старостой Нону Мотельскую. Нона, как ты смотришь на это?»
Та сразу согласилась. Потом поставила условие – помощником у нее будет Виталий Расторгуев. Все рассмеялись. Виталий не возражал. Напряжение было снято.
В ходе учебы я, разумеется, составил собственное мнение о педагогах и соучениках. Учителей с каждым годом, по мере увеличения числа предметов, прибывало. Большинство преподавателей мы оценивали очень высоко, уважали их и любили. Да и в школе был особый микроклимат – атмосфера почти семейная, требовательная и добрая одновременно.
Например, классного руководителя, Анну Ивановну, ребята за глаза называли Аннушкой или, за маленький рост, Дюймовочкой.
Она относилась ко всем ровно, любимчиков у нее не было. Умела слушать, не перебивая, и обычно незаметно подталкивала ученика к нужному решению. Перед тем как поставить оценку за ответ, долго думала. Когда подводила итоги за каждую четверть, мы были очень довольны: ее оценки были справедливы.
Четыре года она вела класс – и ни одного крупного конфликта за все время! Конечно, это был замечательный педагог, к каждому она сумела подобрать ключик. Вот только почему-то особой теплоты и душевной близости y нас с классным руководителем не было.
Может, математика виновата?
Другое дело – Дина Георгиевна, преподаватель русского языка и литературы, кстати, единственная учительница, кого мы не наградили псевдонимом. С ней у нас установился душевный контакт.
Своими рассказами она всех буквально завораживала. Дина Георгиевна вела уроки сидя, возможно, потому, что была довольно высокого роста. Глядя на нас своими большими карими, чуть утомленными глазами, медленно и плавно жестикулируя, она читала стихи, величественно поправляя при этом свои локоны. Объясняя урок, могла вдруг встать, перейти к противоположной стене, сесть за парту и продолжать свой рассказ. А мы, зачарованные, поворачивались в ее сторону, словно подсолнухи – за солнцем, и жадно ловили каждое слово.
Она могла говорить весь урок об одном поэте или писателе, об одном произведении, даже об одном герое. А когда звенел звонок, как бы очнувшись, произносила: «Вот как мы хорошо поговорили…» А говорила только она.
Благодаря Дине Георгиевне мы полюбили Пушкина и Байрона, Лермонтова и Гёте, Есенина и Шиллера… И естественно, Некрасова, Тургенева, обоих Толстых, Гюго, Горького, Маяковского.
Физике нас учил Михаил Иванович, мы его называли коротко: Михель. Молодой педагог, третий год после института, стройный, чернявый, немного рассеянный. Был он по уши влюблен в рыжую десятиклассницу Зиночку, а она – в него. Об этом знала вся школа. Михель, рассказывали ребята, Зиночку к доске никогда не вызывал, но в дневнике у нее всегда стояли одни пятерки. Он вел урок живо, терпеть не мог тугодумов и все время поглядывал на часы, видно, ждал звонка с еще большим нетерпением, чем мы. В школе его любили, а он любил только Зиночку, рыжую как пламя. Но физику мы знали хорошо. Михель все же женился на Зиночке, но позже, когда та уже училась в Ростове, в институте.
Наша химичка, Александра Петровна, или, как мы ее называли, Петря, была пунктуальным, рассудительным человеком. Кажется, я и теперь слышу, как она строго говорит нам: «Конечно, не все из вас станут химиками, но предмет надо знать хорошо, поскольку ни литература, ни история, ни математика не могут обойтись без Н
О». Шутка шуткой, а свой предмет она любила как никто, и это, несомненно, передавалось нам.
Ясное дело, немало места в школьной программе занимала история. Бурная, кипучая жизнь требовала осмысления прошлого нашей молодой страны. Нашу историчку Нину Петровну мы называли Вторая Петря, или Пролетарка. Она всегда появлялась с картами, схемами и непременно с указкой. Когда начинала урок, казалось, что вот-вот скажет: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Она посвящала нас в подробности жизни знаменитостей, рассказывала о слабых и сильных сторонах исторических деятелей. Мы обычно сидели с открытыми ртами.
Особо хочу сказать об уроках немецкого. Их вела Лидия Карловна. Немка по национальности, она была родом из Одесской области. Эти поселения немцев относятся к временам Екатерины II. Мне пришлось побывать здесь в годы Великой Отечественной войны: аккуратные деревушки, добротные кирпичные домики под черепицей, хорошие подворья. Оккупанты большинство украинских и русских деревень уничтожили, а здесь все осталось целехоньким. Так-то, родная кровь…
Много лет спустя, беседуя как-то с Мильке (министр госбезопасности Германии), вдруг подумал: «А ведь и в нем живет национальный дух… Это истинный патриот».
Национальный дух был силен, как мне казалось, и в Лидии Карловне. И в принципе разве это плохо? Но тогда времена были иные: Германия, погрузившаяся в коричневые сумерки, уже пережила поджог Рейхстага, приход к власти фашистов…
Лидия Карловна и ее муж, окончив в Одессе пединститут, были направлены в Армавир. Муж работал в одной из школ завучем, она – у нас. Суховатая, немного сутулая, с крючковатым носом, неизменно в темном или темно-сером платье. Немецкие слова выговаривала четко, громко, а когда переходила на русский – шла сплошная скороговорка. Входя в класс, тотчас говорила: «Гутен таг, гутен таг, гутен таг». Лидия Карловна была замечательным педагогом и глубоким человеком, но все, что творилось тогда в Германии, я связывал со всеми немцами. Поэтому немецкий язык мне был просто ненавистен. Естественно, я не учил его. Как, впрочем, и некоторые другие ребята. Когда ко мне обращалась Лидия Карловна по-немецки, я отвечал: «Нихт ферштейн». А далее изъяснялся уже на русском. Негативному отношению к немецкому языку способствовало и появление в нашем доме «Коричневой книги». В ней рассказывалось, как фашисты шли к власти. Как загнали в подполье коммунистов и социал-демократов. Как организовали поджог Рейхстага… Лидию Карловну явно обижало плевое отношение к немецкому языку. Нередко, оставшись наедине, она обрабатывала своих учеников, в том числе и меня. Как она хотела, чтобы мы поняли простые истины: знание иностранного языка повышает культуру человека, раскрывает перед ним новые возможности; нельзя ненависть к фашизму переносить на язык, потому что язык Гёте и Шиллера – не язык нацистов. Она была абсолютно права, но тогда ее слова многие из нас упорно не хотели воспринимать. Потом, уже на войне, когда мы пришли в Германию, мне самому пришлось не раз повторять эти слова для боевых товарищей – однополчан. Мы не имели права становиться на одну доску с гитлеровцами. И я говорил им: язык Гёте и Шиллера – не язык фашистов… Вспоминая свои школьные годы сейчас, я восхищаюсь самоотверженностью не только Лидии Карловны, но и других моих учителей. Они делали все, чтобы мы учились осознанно, понимая, для чего это нужно. Школа сеяла в наши души зерна патриотизма, ответственности перед Родиной и народом. Это отнюдь не напыщенные фразы – именно так и было. И когда пришел грозный час испытаний, мое поколение, воспитанное советской школой, выдержало свой экзамен с самой высокой оценкой, явив миру массовый героизм на фронте и в тылу. С печалью я гляжу на нынешние российские школы и учителей. Как все изменилось! Совершенно другой мир. Школьники и учителя голодают. Падают на уроках в голодные обмороки. Педагоги месяцами не получают зарплаты, родители детей – тоже. Сообщениями об этом переполнена уже не только патриотическая и коммунистическая пресса. Страна докатилась до того, что родители собирают еду и через своих детей передают ее учителям. Ребята относят ее в столовую. На переменах учителя пьют чай с «родительскими» бутербродами, подкармливая, в свою очередь, ребятишек, которые уходят в школу без завтрака. Когда, при каком царе Борисе или генсеке было на Руси такое?
Зато новоявленные нувориши процветают. Тот же Чубайс только налог со своего дохода за 1996 год выплатил (под давлением прессы) в размере 515 миллионов рублей. Каков же весь его доход, если на один только его налог можно в течение года содержать в безбедном состоянии учителей четырех средних школ?!
Теперь открываются лицеи и гимназии для детей богатеев. Они, получая десятки миллионов в месяц, могут платить за обучение своих отпрысков любые суммы. А большинство из нынешних миллиардеров считает престижным посылать своих чад в Сорбонну, Гарвард и другие зарубежные университеты. Да что там «рядовые» миллиардеры! Внук президента России грызет гранит науки в Англии.
А каковы в российской системе образования школьные программы?! История нашей страны корежится предателями-властителями самым бессовестным образом. Весь советский период, с октября 1917-го и по август 1991-го, представляется зияющей черной дырой, сплошным бедствием народа. Поистине даже наши заклятые враги оказываются более объективными. Премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль, которого к друзьям СССР никак нельзя причислить, отдавал должное великим достижениям советской державы.
В шестидесятых – семидесятых и восьмидесятых годах Советский Союз был самой образованной, самой читающей страной в мире. И система народного образования была лучшей в мире. Всё постарались разрушить нынешние горе-реформаторы. Теперь уже на официальном уровне признается, что в России ежегодно от одного до полутора миллионов детей школьного возраста не садится за парты. В стране четыре миллиона беспризорных детей! Появились почти безграмотные призывники в армию. И все это достигнуто без войны в мирные годы… При этом присутствует устойчивая тенденция роста этого недуга.
Сегодня выкорчевывается из жизни общества все духовное – нравственность, дружба, любовь, патриотизм – все, чем дорожили мы в годы Советской власти, все, что помогло нам выстоять в годы Великой Отечественной войны. Гитлер, напав на СССР, сильно просчитался. Он недооценил нас, когда говорил, что Советский Союз – это колосс на глиняных ногах. Свою погибель фашизм нашел именно в нашей стране.
Вернемся в Армавир, в мою школу. Со своими учителями я вас уже познакомил. Но в памяти моей живут и многие одноклассники. Кажется, стоит закрыть глаза, как они предстают предо мной такими, какими они были 60 лет назад. Николай Голубенко, Борис Щитов, Виталий Тройнов, Виталий Расторгуев, Зоя Дороничева, Нона Мотельская, Эдда Лагздынь, Лена Золотова, Надя Сомусенок… Я помню их лица, голоса… Все они были сильными учениками, а Борис Щитов и Зоя Дороничева входили, как и я, в состав редколлегии школьной газеты. Пожалуй, одним из самых популярных в школе слыл Леня Дубин. Это был авторитет не только для ребят, но и педагогов. Как-никак, главный редактор школьной газеты! Конечно, учителя под огонь критики не попадали, а похвала им перепадала, зачем скрывать! У нас было заведено так: от каждого из 7—10-х классов в редколлегию поначалу входили по одному-два человека, потом люди менялись. Я был стенгазетчиком «первого призыва», то есть попал на ответственный пост члена редколлегии еще семиклассником. Сразу же предложил организовать раздел юмора. Дубин поддержал, и мне же поручалось тянуть этот участок работы. Газету мы делали живую, красочную, без формализма. Иногда я просил Бориса Щитова оформить свой раздел – он здорово рисовал. Особенно нарядной газета бывала по праздникам. Закончился учебный год. Леня Дубин – уже выпускник – собирался поступать в Московский институт стали. Математику, физику и химию он знал блестяще. Однако Леонид на всякий случай подготовил и мосты для отступления – директор школы и Михель обещали, в случае неудачи, взять его лаборантом в физический кабинет. Перед отъездом Леня собрал редколлегию, чтобы попрощаться. А потом – ни с того ни с сего – брякнул: «Если вместо меня станет главредом Валентин… как, на ваш взгляд, справится? С директором я уже договорился». Все загалдели, что, мол, правильно, и тут же проголосовали. Когда мы с Леонидом остались вдвоем, я говорю: «Что ж ты делаешь, мог бы хотя бы сказать заранее, посоветоваться». – «Я советовался. Все единодушно одобряют. И комсомольский секретарь – тоже. А с тобой зачем советоваться? Знаю, будешь против… Кому охота этот хомут нести? Но я три года нес, а теперь ты понесешь», – сказал он. Вот так я принял эстафету, или, говоря Ленькиным языком, «хомут». Провожать Дубина пришло много ребят. Это растрогало его родителей. Мать даже заплакала, но сам Леня был в приподнятом настроении. Восторженно говорил о своем институте, его значении, огромном конкурсе. Кто-то пошутил: «Если не поступишь, мы утопим тебя в Кубани. Так что лучше не возвращайся». От этих слов мне почему-то стало неуютно, да и остальные замолчали. Обстановку, как всегда, разрядил Леня. Как ни в чем не бывало продолжал рекламировать институт. Называл фамилии крупных ученых, окончивших его, заметил даже, что о престижности вуза можно судить по собственной многотиражной газете «Сталь». Ребята рассмеялись: «Ага, вот ты что надумал – пробраться в институт через нашу газету!» Снова поднялся галдеж.
Вдруг все стихло. Леня сказал кому-то: «Большое спасибо, что вы пришли». Я обернулся и увидел Михеля с его Зиночкой. Она, оказывается, приехала на каникулы. У обоих счастливые улыбки. Леня, Зиночка и Михель были приятелями. Между прочим, Ленька тоже на Зиночку заглядывался.
Наконец дежурный ударил в станционный колокол, извещая об отправлении поезда. Все засуетились, начали прощаться, целоваться. Родители Лени подошли к ступенькам вагона, обняли сына. Мать плакала, отец давал последние наставления. И вот поезд тронулся, увозя моего друга. На душе стало немного грустно.
То был 1938-й. Много позже, когда мы с Дубиным служили в Заполярье, нам часто вспоминалось это время. Проводы – тоже. И тогда я узнал, что кто-то из родственников его матери был арестован. Она, разумеется, боялась, что это отразится на сыне при поступлении в институт, наверное, потому и проводила его со слезами. А может, просто грустила из-за разлуки. Мать есть мать… Леня хотя и обещал, но никому, даже родителям, долго не писал. Лишь в середине августа отбил сразу две телеграммы: одну домой, другую в школу: «Ура, я зачислен! Студент Дубин». Мы эту телеграмму поместили в своей газете – в первом номере после начала нового учебного года.
Если не ошибаюсь, из того выпуска в институты и техникумы поступили все, кроме одной девочки, да и то потому, что она попала в больницу.
В восьмом классе я почувствовал себя увереннее, крепче. Все систематизировалось – и учеба, и работа в газете, и занятия спортом. Обычно после уроков я задерживался в школе на час-полтора: выполнив письменные домашние задания, оставлял тетрадки в парте – знал, что ими пользуются некоторые ребята…
Но, конечно, после отъезда Леонида львиную долю времени у меня, его преемника на посту главреда, отнимала наша стенгазета.
Мне хотелось, чтобы «наших» было в редакции побольше. Моими стараниями в редколлегию вошли Борис Щитов, художник, и Зоя Дороничева, хорошо владевшая словом. К тому же она никогда не отказывалась от заданий. Наша газета, бесспорно, имела свое лицо. Первую колонку занимала передовая статья общеполитического содержания. Ее часто писал кто-нибудь из преподавателей. Две другие колонки рассказывали о жизни школы, здесь мы «заверстывали» живые репортажи из классов. На четвертой мы юморили. Со временем, сохраняя «юморную» направленность, она стала «Малой школьной энциклопедией». Мы брали различные понятия и умышленно утрировали их, подгоняя под представления некоторых своих товарищей. Словом, высмеивали свои собственные пороки. «Малая школьная энциклопедия» не сразу, не вдруг, но стала необычайно популярной. Даже учителя останавливались перед газетой, чтобы посмеяться.
По-прежнему я увлекался и спортом. Занятия с Тиграном были расписаны по комплексам – для него и для меня. Разница была в том, что у меня отсутствовала штанга, я ее не любил, а Тигран ею как раз увлекался. Штангу смастерили сами. После занятий вставали под душ, который соорудили у нас во дворе – для общего пользования.
С каждым месяцем и годом я чувствовал, как наливаются мышцы, как здоровеет мое тело. С какой благодарностью я буду позже, на фронте, вспоминать своего дворового тренера, его самодельные снаряды и суровую требовательность к подопечным! Ведь за всю войну я ни разу не болел, если не считать ранений да малярию в начале лета 1943-го на Северском Донце…
Что касается работы в мастерской, то после нескольких ссор с мачехой Клавдией Моисеевной (она потребовала выбросить серную и соляную кислоты, боялась отравления) я сдался и решил полностью переключиться на кораблестроение. Да и Владимир Ру-дич советовал и даже вооружил меня необходимой литературой.
Для начала я решил смастерить самодвижущийся катер из металла, на что угробил массу времени. Увы, первый блин вышел комом, хотя движитель уже был и действовал. Раз уж из металла не получилось, пришлось корпус вырезать из дерева. Ничего, для макета и дерево сойдет. На устойчивость испытывал его, создавая искусственные волны. Экзамен корпус выдержал. Пора приступать к монтажу движителя. Здесь, конечно, мне помогал Володя.
Странно, но все получилось буквально с первого захода. Модель действовала! Все принципиально было правильно, а вот внешний вид модели, увы, оказался неудачным. Все-таки требовался металлический корпус.
Володя пообещал его сделать, если я дам ему глиняную формочку. На Армалите он вначале отлил чугунные поделки, а потом, уже из тонкой жести, выдавил корпус. Вообще, к моей просьбе он отнесся исключительно серьезно. Написал своему другу, который служил с ним в одном подразделении в Кронштадте, а теперь работал лаборантом и одновременно учился в Ленинградском кораблестроительном институте. Тот сообщил, что при их лаборатории создан постоянно действующий совет, решающий сразу две проблемы: разбирает рационализаторские предложения, приходящие в адрес института, и поддерживает связи со школами, проявляющими интерес к кораблестроению. И самое интересное – шефом лаборатории, где работал друг Володи, был академик Алексей Николаевич Крылов. Мне, правда, это имя тогда ничего не говорило, зато приятель сразу загорелся.
– Мы должны подготовить модель и написать небольшой реферат для лаборатории, – решил он, – пусть в Ленинграде рассмотрят твою работу. И потом, это прямой путь в институт, а для тебя сие весьма важно – сколько остается до окончания школы? Всего ничего – два с половиной года. Усёк?
Его настроение тотчас передавалось не лишенному амбиций «вьюноше», каким тогда был я. Словом, мы наметили конкретный план действий.
Я рассказал обо всем отцу. Тот повстречался с Володей, после чего затею нашу не только одобрил, но сказал даже, что готов помочь в изготовлении модели. Я был на седьмом небе! Но скоро только сказка сказывается. Не все получалось так, как хотелось! Трижды переделывали корпус, несколько раз меняли способ крепления котла, неоднократно – корму. Требовалось сообразовывать выхлопы паров через трубки с положением руля; последнему полагалось быть ниже и не подвергаться влиянию выхлопов. Короче, закончил модель лишь осенью, а это был уже девятый класс!
Затянулось дело и с рефератом. Отцу не нравилось, что мы ограничились описанием технической стороны, не затрагивая вопросов предназначения боевого катера. Только в конце года все наконец отправили и стали ждать.
День 15 декабря 1939-го для меня был знаменателен дважды. Мне исполнилось 16 лет, я получил паспорт. И в этот же день отправил в Ленинград посылку со своим детищем. А уже весной следующего года получил из Ленинградского кораблестроительного института не только ответ, но и грамоту. Я награждался за создание действующего макета боевого корабля. Одновременно Володе пришло письмо от его ленинградского друга, где сообщалось: работу твоего ученика рассмотрели, она ничего необычного не несет; но, дабы поддержать Варенникова, решили наградить его грамотой; надеемся, это станет для парня стимулом.
Конечно, стимул! Настоящее событие! Все меня поздравляли. Я был безмерно рад, счастлив. Впереди открывались захватывающие перспективы!
…Мне нравился наш город. Аккуратный, чистый, зеленый. И люди вокруг были добрыми, внимательными. Не было нищих, беспризорных детей, бездомных стариков, безработных. Жители забыли невзгоды гражданской войны, разруху и все связанные с ними слова, начинающиеся страшной приставкой «без (бес)». И преступности не было. Проституции – тем более. И других «прелестей» капитализма. Того, что появилось сейчас в Москве, да и по всей стране, мы тогда не знали и не могли даже представить, как это все выглядит.
Конечно, наша армавирская жизнь была далеко не идеальной, оставались материальные и бытовые проблемы, мы жили скромно, без роскоши, но в целом все-таки хорошо.
