Неокантианство. Шестой том. Сборник эссе, статьей, текстов книг

скачать книгу бесплатно


Деление языков на формальные типы происходит частично от внешней, частично от внутренней лингвистической формы. Лингвисты предпочитают называть те формальные типы, которые основаны на внешней языковой форме, морфологическими. При этом возникло мнение, что деления по внешней и внутренней языковой форме правильнее разделять как «морфологические» и «психологические». Но очевидно, что в отношении второго члена, после того, что было сказано выше об обоих типах лингвистической формы, эта версия столь же непонятна, как и после того, что только что было сказано в отношении первого. Более того, Фридрих Мюллер, родоначальник этого различия, не мог назвать «непоследовательностью» то, что, начиная с внешней формы языка, «учитывается» уже отношение языка к мышлению. Скорее, такое рассмотрение неизбежно вытекает из контекста вопроса.

Из различий во внешней форме языка были выведены различные типы. Уитни думает о специфическом делении на изолирующие и инфлективные языки. Старое деление на бесфлективные, утвердительные (вместе взятые: неорганические) и инфлективные или органические языки, которое можно проследить до братьев Шлегель, основано на повторяющихся противоречивых дихотомиях. В ней явно прослеживается влияние спекулятивной натурфилософии. Фактически с ним связано троякое деление Уитни на изолирующие и флективные языки, последние – на агглютинативные и флективные языки (1) в более узком смысле. Это тоже производное трехчленное деление, т.е. построенное из дихотомий, но в нем более четкие конкретные двучлены заняли место неясных состязательных. Логически независимые трихотомии Боппа и Шлейхера обязаны своим происхождением этим производным трипартизмам. Первая, разделяя единые в остальном семитские и индоевропейские языки, делит их на моносиллабические, составные и модификационные; вторая дает широко распространенную схему изолирующих, агглютинативных и флективных языков. Из нормативного трехстороннего деления, четырехстороннее деление Pотт выводит на:

1) нормальное, т.е. собственно флективное;

2) изолирующие и

3) агглютинативные, т.е. коллективно интранормативные; и

4) транснормальные, т.е. инкорпорирующие или, как их еще называют, полисинтетические языки.

Логически эти формальные типы характеризуются прежде всего тем, что они должны указывать, как мы можем сказать, на наиболее общие «чертежи», которые могут быть взяты из грамматической структуры неравнозначных больших языковых групп в настоящее время. В этом отношении они родственны рассмотренным выше типам Кювье, но с самого начала с тем ограничением, что мы имеем дело здесь с грамматическими, а не морфологическими конструктивными формами, и в том преобразовании, что вместо фиксированных различий тех типов, здесь существует текучая связь, которая приводит к типам в нашем смысле. Это абстрактные, схематические представления об основных формах внешней, грамматической структуры языков, то есть о тех отношениях, которыми слова языков отличаются от своих гипотетических корней. Морфологические типы Кювье, кроме того, были задуманы их создателем без серийной связи; позднее такая связь была им приписана. Здесь, с другой стороны, возникает спор о том, связаны ли формальные типы, как предполагают некоторые из вышеприведенных делений, в серии, и если да, то как они должны быть упорядочены по возрастанию или убыванию. Вполне вероятно, как мы увидим, что такая связь отсутствует.

Более того, эти формальные типы языка сопровождаются репрезентативными типами подобно тому, как морфологические типы естественных наук. И здесь, как и там, логике остается только признать, что этот вторичный смысл, который делает один или более специальные типы репрезентативными по отношению к более общим, справедливо существует; соответственно, также и привычка называть отдельные черты логических жанров каждого уровня «типичными». Так, китайский язык становится репрезентативным типом для моносиллабических языков. Точно так же урало-алтайские языки становятся типичными представителями тех языков, которые сначала укоризненно назывались агглютинативными. Условия для этого вторичного смысла менее просты в языках с флективным строем. Здесь наиболее известные, индоевропейские, с одной стороны, и семитские, с другой, должны рассматриваться как одинаково превосходные представители, если вообще корректно объединять эти два формально различных языковых племени в один «чертеж». Наконец, среди языков североамериканских индейцев трудно найти типичного представителя полисинтетической языковой структуры.

Однако реализация этих делений в соответствии с внешней языковой формой наталкивается на значительные трудности. Сами создатели этих делений склонны подчеркивать текучую связь между ними, даже описывая те, которые они предпочитают, как не совсем основательные. Слабые стороны каждого из них были более остро освещены их противниками. Против всех них говорят доводы, выведенные из внешней причины разделения. Ибо несомненно, что внутренняя языковая форма, если бы она сама была резко разграничена, могла бы предложить глубокую психологическую рукоятку для разделения. Поэтому понятно, что, несмотря на размытые очертания внутренней лингвистической формы, нет недостатка в попытках связать ее с внешней в основании разделения. Деление Вильгельма фон Гумбольдта, схематизированное Штейнталем, может быть интерпретировано как первая попытка такого рода. Это тетрахотомия [Vierteilung – wp], которая начинается с нормативной, состязательной дихотомии и проходит через два конкретных деления, одно из которых взято из внешней формы языка, а другое близко к области внутреннего. Вильгельм фон Гумбольдт, согласно вышеупомянутой схематизации, сначала различает несовершенные и совершенные языки, затем внутри первой группы частичные и прономинальные языки, и, наконец, внутри последней выделительные и флективные языки. Деление на восемь, которое попытался провести Штейнталь, более сложное. Оно возникает из состязательного деления на бесформенные и форменные языки и более конкретно делится двумя конкретными дихотомиями (сопоставляющие и модифицирующие языки), к которым присоединяются две конкретные трихотомии [три деления – wp]. Действительно ли такие деления превосходят деления, исходящие из внешней формы языка, могут ли они стать превосходящими их при более глубоком понимании внутренней формы языка, чем мы обладаем в настоящее время, возможно ли, наконец, когда-либо наложить печать на внутреннюю форму языка как на исключительное основание деления: все это не поддается логическому суждению. Ясно, однако, что и в этих случаях формальный и репрезентативный характер жанров, равно как и их чисто типовое различие, останутся нетронутыми.

Однако формальный характер типов от внешней языковой формы не сохраняется в дискуссиях лингвистов. Даже в классификациях внутренней лингвистической формы фактически протягиваются нити, которые прядёт существенно иной ход мысли. Несколько раз, особенно Макс Мюллер, а также В. Штней и фон дер Габеленц, утверждали, что типы изолирующей, агглютинативной и флективной языковой структуры также представляют языковые стадии, т.е. периоды развития языка. Согласно этому, «все языки» «естественным образом проходят через эти три стадии, при этом инфлексия» «без исключения предполагает агглютинацию, а агглютинация – просто сопоставление». Остается невыясненным, верна ли эта гипотеза. Вряд ли это так. Однако, если предположить, что эти формальные языковые типы чередуют термины с этими языковыми стадиями, то к формальному типу добавляется новый тип, периодический, который мы должны будем логически объяснить в более позднем контексте. Это, однако, дало бы отношение типов, которое, несмотря на всю аналогию, которую эти периоды представляют с периодами развития организмов, было бы исключительно свойственно языковым типам. Ибо, конечно, только что процитированное утверждение Макса Мюллера не следует принимать на веру. Не «все языки» прошли бы это развитие. Через него прошли бы только языковые племена, и среди них только те, которые поднялись на уровень флексии. И то не как абстрактные языковые племена, а таким образом, что из языков, принадлежащих к ним, если их проследить целиком до самого начала, самые древние окажутся принадлежащими к изолирующей, более поздние – к агглютинативной, самые новые – к флективной стадии. Стебли, принадлежащие к агглютинативному типу, в равной степени представляют первые два. Нет необходимости объяснять, почему аналогии с наиболее общими морфологическими типами организмов не работают здесь во всех существенных аспектах. Также не нужно объяснять, почему те, кто думает здесь о побочном эффекте от часто упоминаемого параллелизма индивидуального и филогенетического развития организмов, просто потворствуют смысловой путанице.

В другом отношении, однако, связь языковых типов с естественно-историческими может быть продолжена еще дальше.

Для этого мы начнем с не очень счастливых так называемых индоевропейских языков. Как известно, языки этого «племени» демонстрируют не только глубокое сходство языковой формы, но и далеко идущую материальную или корневую общность. Эта двойная связь привела к выводу, что все отдельные языки племени могут быть прослежены до первоначального языка, который, согласно гипотетическому существованию, сам был бы продуктом развития исторически неоценимой продолжительности. Поэтому вполне вероятно, что он сам должен быть диалектически разделен. Далее предполагается, что в разное время, т.е. при различных политических и социальных условиях, от него откололись отдельные языковые сообщества, которые затем продолжали развиваться независимо, также в различных географических условиях, а также при более или менее сильной интеграции иноязычных элементов. Таким образом, индоевропейские языки связаны между собой общностью происхождения, которую мы можем рассматривать как генеалогическую общность по аналогии с половой общностью организмов. Но даже эта более тесная родовая связь является изменчивой. То же самое касается еще более тесных связей между некоторыми из этих языков, например, итало-кельтских языков; не менее тесных связей между германскими или романскими языками; и, наконец, самой тесной связи между одновременными диалектическими различиями языка. Поэтому родовое деление этих языков осуществляется через типы, которые в переносном смысле можно также назвать генеалогическими.

Однако только в переносном смысле. Ибо генеалогические типы языков существенно отличаются от генеалогических типов организмов. Первые были морфологическими типами, обогащенными отношениями; вторые – формальными типами, обогащенными корневыми общностями. Последние представляли собой отношения видов органики, в случае высших животных полового размножения. Здесь мы имеем дело с родственными отношениями, возникающими в результате переноса языков одного происхождения в языковые сообщества, ставшие более или менее независимыми, более или менее своеобразно развитыми. Непрерывность в строгом смысле слова не присуща перетекающей связи здесь или там. Насколько лингвистам приятно говорить о ней, они имеют в виду только плавные переходы в более узком смысле. Каждый фонетический сдвиг, как бы он ни был опосредован, происходит, говоря математическим языком, в маленьких дискретных абзацах. Менее, наконец, чем там, сходство с семейным древом, которое, по мнению Шляйхера, возникло как «из старой генеалогической концепции происхождения народов», так и из неясных аналогий с развитием организмов, действительно схватывает суть дела. Счастливый исторический глаз Эдуарда Мейера отметил, что «все попытки доказать существование больших связных групп на основе особых соответствий между отдельными языками и представить их распространение в виде родословного древа – таким образом, что первоначальный народ разделился на два или три народа, а те, в свою очередь, еще дальше – потерпели неудачу». Лестница и волна, которые использовались без учета таких аналогий, конечно, еще более вводят в заблуждение по другим причинам.

Эти различия не уменьшаются, когда мы переходим от индоевропейских языков к другим языковым племенам. Вероятно, однако, что не только семитские языки, но и отдельные языки всех других языковых племен допускают генеалогическую структуру, которая не слишком сильно отклоняется от типичной генеалогии индоевропейских языков. Соответственно, лингвистическим исследованиям, вероятно, придется постулировать наличие нескольких первоначальных языков. Однако еще ничего не решено относительно того, можно ли объединить членов этой серии в несколько или даже в генеалогически связанную группу, т.е. станет ли более вероятным происхождение одного или большинства языков. Пока все гипотезы о, как можно сказать по аналогии, монофилетической [группа имеет общую корневую форму и включает в себя все подгруппы, а также саму корневую форму – wp]. Происхождение языка, построенного на воздухе. Неоднозначность, которая преобладает в предположениях Макса Мюллера о таком происхождении, может проиллюстрировать это в деталях. Но следует также помнить, что более осторожное мнение о полифилетическом происхождении, распространенное, в частности, Pотт, соответствует лишь современному состоянию лингвистических исследований. Для решения вопроса, если его стоит обсуждать всерьез, предоставят материал не только лингвистические, но и психологические и этнологические данные, более того, доводы из области предыстории, наконец, и, возможно, не в последнюю очередь, выводы из теории развития животных.

Аналогия генеалогических типов языков с генеалогическими типами организмов стала бы более близкой, если бы мы могли привести в фиксированное соотношение отношения языков к расам животных. Фридрих Мюллер действительно утверждал, что,

«Поскольку для языков… необходимо предположить несколько независимых языковых истоков…, то для того, чтобы рассмотреть эти [последние] разделения по более высокому принципу, необходимо вернуться назад за язык. Поэтому необходимо вернуться к тем типам, которые существовали до образования языковых типов (!) – то есть к расовым типам. Они образуют… отправную точку генеалогической системы».

Но кажущиеся выводы из этих рассуждений на самом деле являются скачками мысли. В нынешнем контексте мысли полифилетическая гипотеза происхождения языков просто приводит к вопросу: как можно разделить гипотетические исходные языки, которые должны быть предположены как независимые? Ответ может быть только один: В той мере, в какой между отдельными языками существует сходство между корнями и соответствующими значениями или сходство в языковой форме. Ибо там, где оба языка были бы едины, мы должны были бы ввести генеалогические отношения. Единственный путь назад за пределы запаса языка ведет к психофизическим и социальным условиям происхождения языка. Если мы хотим выйти за пределы языка, и особенно к расам, мы должны быть в состоянии показать, что в этих первобытных сообществах языковая и племенная общность совпадали, или что, по крайней мере, между ними существовали несравненно более прочные отношения, чем можно утверждать для исторических времен. Будет трудно найти убедительные причины для этих предпосылок. Пока мы будем зависеть от таких неадекватных расовых типов, какие мы имеем в настоящее время, и пока расы и языки будут сталкиваться друг с другом таким образом, как можно заключить в настоящее время по аналогии исторических наблюдений, даже для доисторических времен, разделение рас не может внести ничего существенного в решение о языках, или наоборот. Там, где дискуссия может быть сфокусирована более остро, как в случае с индоевропейскими языками, этот факт очевиден. Замечания Шрейдера показывают это в деталях. Если эти дискуссии формулируются в более общем виде, то они становятся жертвой судьбы экспозиции Уитни, не являясь настоящим центром и, следовательно, оставаясь неокончательными.

Мы могли бы столкнуться с последней аналогией с естественно-историческими типами, если бы попытались выяснить, допускают ли формальные типы языковых стволов, или, по крайней мере, генеалогические типы внутри отдельных языковых стволов, определенный порядок следования. Например, в соответствии с силой, с которой решаются задачи языка для мышления и передачи мыслей в, казалось бы, разных по корню языках или родственных по корню языках племени. Такое «возвеличивание языка» было бы возможно в пределах внешней формы языка, если бы мы имели право, оспариваемое выше, рассматривать общие формальные типы изолирующих, агглютинативных и флективных языков или любые другие такого рода одновременно как типы языковой градации. Ведь тогда можно было бы сделать вывод, что это дальнейшее образование, осуществляемое в благоприятных случаях, приведет к восходящему ряду. Если отбросить это предположение, то ответ на более общий вопрос должен будет также учитывать, помимо грамматического запаса в узком смысле, внутреннюю языковую форму, а также богатство корней. Но кажется, что этот вопрос не допускает твердого ответа ни в общем, ни в частных случаях; еще меньше, чем в случае животных и – согласно замечаниям Неджели – даже в случае растений. Факты языкового развития скорее указывают на то, что идея о постепенном развитии «языковой идеи», которую Штейнталь записал после процесса Вильгельма фон Гумбольдта, вряд ли оправдана. По всей видимости, очень разные способы формирования языка могут примерно одинаково соответствовать языковым функциям в мышлении и общении. Поэтому важность дискуссий по этому вопросу, которые обычно ведутся в общих работах по лингвистике, состоит главным образом в том, что они могут сориентировать нас относительно этих различных путей и тем самым расширить наш интеллектуальный горизонт – задача, с которой исследование Вильгельма фон Гумбольдта о разнообразии языковой структуры человека до сих пор справляется непревзойденным образом.

Примечания

1) Агглютинативные языки – это языки, в которых слова присоединяются к другим словам для выражения отношений, без фиксированного слияния, как в инфлективных языках. Разумеется, нельзя провести четкую границу между этими двумя языковыми жанрами. [Meyers Gro?es Konversationslexikon, Vol. 1. Leipzig 1905, page 168 / wp].

IX. Типы периодов

При трактовке формальных типов внешней языковой формы как языковых стадий мы столкнулись с типичными типами, которые незначительно отклоняются от периферии рассмотренных до сих пор типов. Такая трактовка, однако, мало вероятна. Но ясно, что каждое деление развития языка на периоды пытается разделить текучую связь, что периоды, которые мы можем выделить в каждом развитии языка, сами являются типичными членами. Типы этой группы, типы периодов, даже намного старше, чем морфологические, генеалогические и репрезентативные типы организмов и формальные, формально-материальные и репрезентативные типы языков. Более того, они свойственны всем этапам развития. Они обнаруживаются не только в лингвистике, но и в космогонии, которая в определенной степени научно сжата, в геологии, в науке об органическом развитии, в политической истории, в истории экономических и социальных отношений, в истории всей человеческой культуры, включая науки, искусства и религию. Во всех этих науках о развитии изменчивая взаимосвязь процессов, которые они призваны изучать, обнаруживает ряд единообразия. Соответственно, наши логические рассуждения должны проводиться по отношению ко всем им, и полученные нами типы должны логически раскрывать в основном одну и ту же структуру.

Достаточно обсудить логические моменты, которые здесь рассматриваются, с преимущественным отношением к истории в самом узком смысле, к политической истории.

Следует сразу же отметить, что эти деления, не в результате изменчивых отношений их членов, а в силу своеобразия деления в целом, делают необходимым уход с почвы традиционной теории в другую сторону. Что касается взаимосвязи определения и деления, то логика утверждает, что только общее, род, может терпеть деление, поскольку только в нем реализуется понятие протяженности как олицетворение вида, более того, особи. Теперь приписывать отдельным объектам объем, аналогичный общему, конечно, столь же фактически абсурдно, сколь и формально допустимо. Тем не менее, хотя отдельных вещей не существует, есть концепции изменяющихся отношений и представления о развивающихся процессах в отдельных вещах, которые допускают, более того, требуют разделительного расчленения. Особенно развитие отдельных процессов, которое нас здесь интересует, требует разделения на периоды развития, или стадии, или фазы, или, при особых условиях, на эпохи развития; точно так же, как и развитие общих понятий процессов. Там, как и здесь, мы находим объективные импульсы к систематическому разделению всего развития отдельного объекта, будь то историческая личность, государство, продукт гуманитарных искусств или техники, наука, религия, участок земной поверхности, сама наша Земля, наша солнечная система или космос в целом. Здесь, как и там, члены охватывают область целого; там – объем в логическом смысле, здесь – общая теория процессов и их отношений. Здесь также необходимо основание для деления; и оно тоже в конечном счете восходит к содержанию делимого целого, т.е. здесь к ходу развития, если деление является концептуально определенным, классификацией. И здесь также это основание деления является родовым для тех видов различий, которые отделяют друг от друга отдельные члены, т.е. периоды развития. И здесь, наконец, могут быть применены все виды деления, которые допускает всегда текучая связь членов: Два, три и много делений, кроме того, схематические, диагностические или так называемые искусственные и так называемые естественные классификации.

Типы в этом смысле, т.е. не типы родов, а специализации общих идей, и действительно типы развития, т.е. каузальные типы контекста развития, являются также периодами истории в самом узком смысле, «поле деятельности» которых мы должны мыслить как сосредоточенное повсюду вокруг государства в смысле Ранке и Дитриха Шедфера. Типы вида и рода, с другой стороны, являются периодами политической истории нашей расы в целом, экономического, религиозного, научного, художественного развития человеческого рода в целом.

Утверждение, что типы развития отдельных предметов совпадают с этими типами рода по своему характеру классификации, может быть легко проверено. Поэтому здесь достаточно рассмотреть только последние.

Любая попытка разделить политическую историю на периоды наталкивается на почти непреодолимые препятствия. Если отбросить более древние деления на библейскую и церковную точки зрения, которые были предприняты еще во времена патристики, то остается, прежде всего, тройное деление на древнюю, среднюю и современную историю, которое стало общепринятым с XVII века. Оно четко смоделировано на практическом делении человеческого развития на молодость, средний возраст и зрелый возраст. Его типичный характер очевиден. Даже внешние связи пространства, на котором или во времени которого происходит история, не позволяют провести фиксированное разграничение. Даже текучая связь этих отношений является строго непрерывной. Но даже различия рас, народов или государств, экономических или религиозных факторов, а также языковых сообществ, обусловливающие развитие, не дают резких границ. Более того, несомненно, что это деление столь же неформальное, сколь и внешнее, не только в отношении Средневековья, но и в отношении каждого из двух других периодов. Но на его место мы могли бы выбрать любое другое деление: нередкое четырехчастное деление на древнюю, среднюю, современную и новейшую историю, предпочитаемое из практических соображений, с его непропорционально укорачивающимися конечностями; или причудливую идею деления на три поколения или века, которая, вероятно, только в тумане уходящего века кажется серьезным мнением. Всегда и везде будет невозможно провести чистые границы, не считая того, что все эти разделения, в сущности, не в меньшей степени привносятся в историю извне, чем старые, которые теперь справедливо порицаются. Изменения, которые приводят к новому политическому состоянию, как правило, нарастают медленно; отдельные из них в то же время происходят с разной скоростью и в разной степени. В то же время политически старое медленно отмирает при аналогичных различиях в движении. Во многих случаях, кроме того, стойкое связано с обеими сериями изменений; и это во всех формах – от самой внешней связи до самого интимного слияния. Наступательное и регрессивное движение, с одной стороны, действие и реакция в самом общем смысле – с другой, образуют плотно переплетенную паутину, в которой значительные действующие личности одновременно являются толкающими и толкаемыми узлами особого напряжения. Каждый из них – и молот, и наковальня. И здесь крайности соприкасаются друг с другом, и здесь пути идут вверх и вниз, рядом, внутри и сквозь друг друга.

Такое положение вещей не становится для историка иным, когда он «смотрит глубже и воспринимает выше» то, что передает структура истории; когда он таким образом делает попытку придерживаться «руководящих идей», а не «преходящего в видимости». Руководящие идеи могут быть поняты как всегда: в метафизико-телеологическом смысле немецкой спекуляции с конца прошлого века; в смысле последовательности теологического, метафизического и позитивного образа мысли в понимании Комте; в том темном смысле, который придает им Ранке, когда он говорит, еще более непонятным образом ограничивая время, о «преобладающих тенденциях в каждом веке». Они никогда не приводят к чистому уравниванию периодов развития, в которых они проявляются. Ранке, однако, заявляет:

«В каждой эпохе человечества выражается определенная великая тенденция, и прогресс основан на том, что в каждом периоде представлено определенное движение человеческого духа, которое иногда подчеркивает одну, иногда другую тенденцию, а в последней проявляется особым образом».

Теперь никто не сможет не признать великую черту, заложенную в таких мыслях. Поэтому для нашей цели мы можем, по крайней мере, смириться с неясным смыслом, который скрывается за «определенными тенденциями», и с неопределенным смыслом, который заключен в «определенных движениях». Далее мы можем смириться с тем, что эти тенденции «могут быть только описаны, но не в последней инстанции сведены в понятие». Нам даже не нужно исследовать, в какой степени такие описания могут быть прочитаны, пусть даже только косвенно, из рассказов великого историка. Можно даже предположить, что эти идеи развивающегося сообщества людей, если бы они рассматривались сами по себе, были бы постоянными, как, скажем, законы природы. Наконец, мы могли бы даже осмелиться сделать шаткое метафизическое утверждение, что эти постоянные идеи истории, несмотря на их действенность в мире явлений, имеют замкнутое, абстрактно говоря, изолированное существование по отношению к этому миру, что они образуют мир себе подобных, подобно платоновским идеям, или обладают трансцендентной реальностью в абсолютном духе Бога, который пишет эпос истории.

Кто, несмотря на все это, захочет утверждать, что идеи, в этой их независимости, имманентны явлениям, олицетворением которых остается объект нашей классификации? Ибо какой непредвзятый человек захочет в кругах теорий развития вдохнуть жизнь в мертвую аристотелевскую мысль, что идеи, зарождающиеся во внутреннем мире, являются фактическим содержанием явлений, да еще таким, что из их содержания можно вывести фиксированные границы периодов истории? Даже если бы мы склонили эти мнения по образцу кооперативной идеи к тому, что субстратом для реальности идей являются не духи индивидов, а дух коллаборативного воплощения высшей реальности, доминирующей над индивидами: Фактом истории, который должен быть усвоен в периодическом делении, всегда оставалось бы то, что власть идей над духами и в духах постепенно возрастает и убывает, что поэтому уходящие со сцены идеи, распадаясь в этой своей роли, еще присутствуют и тем самым действуют, тогда как восходящие уже действуют. Столь же нетронутым остался бы факт такой текучей связи, где крайность этого реализма перешла бы в индивидуалистическую, что вся глубокая деятельность в истории исходила бы только от избранных среди призванных. Ибо даже эта мысль не должна быть преувеличена до такой степени, чтобы дать право разорвать нити исторической связи даже в одном месте, например, для того, чтобы связать их непосредственно и исключительно с Духом Божьим.

Перетекающая связь проявляется наиболее четко именно там, где существование таких руководящих идей в сознании членов сообщества не подвергается сомнению, а их значение может быть относительно твердо определено: в истории наук. Здесь мы также находим перетекающие друг в друга периоды, с одной стороны, преобладающего, возможно, эпохального строительства, с другой стороны, преобладающей разработки идей, ставших ведущими в математике, и преобладающей проверки в других науках; а также эпохи, не обязательно соответствующие этим объективно разделенным периодам, с одной стороны, преобладающего нового строительства, с другой стороны, преобладающего разложения или подавления методов и результатов, которые были ведущими и, очевидно, определенными. С теми и другими, кроме того, пересекаются периоды действия господствующих масс мысли и реакции тех, кто им противостоит; кроме того, через все это протекает поток традиции, отчасти нетронутый, отчасти лишь внешне преобразованный.

Типы такого рода, даже естественнонаучные, в целом гораздо более сложно устроены, чем даже генеалогические из рассмотренных ранее. Они являются воплощениями процессов развития индивидуальных или коллективных объектов. Они остаются таковыми не только при индивидуальном рассмотрении, но и при общем рассмотрении, т.е. при группировке по сходству. Процессы, объединенные в эти типы периодов, находятся в непрерывной причинной общности. В той мере, в какой развитая духовная жизнь присутствует в их членах, эти сообщества в то же время телеологически связаны.

В каждом из этих типов можно найти группы преобладающих причин, как в случае, когда причины являются чисто механическими, так и в случае, когда к ним присоединяются телеологические причины. Выделить эти группы чисто мысленно невозможно; невозможно также одновременно ясно и полно изложить их существование. Они являются репрезентативными типами причинно связанных членов. Сомнительно называть эти преобладающие, формирующие силы идеями даже там, где развитие не происходит через действующие лица. Если же связь сообщества телеологически обусловлена, как в истории человеческого рода, то ее необходимо строить в терминах таких идей. Только через них проявляется глубинная связь событий. Они скрывают ее только тогда, когда сгущаются в самостоятельные реальности.

Причинная связь типов периодов, а также преобладающих в них сил является, пока речь идет только о механических энергиях, строго непрерывной. В тех группах, развитие которых происходит через взаимодействие и противодействие одушевленных и неодушевленных существ, связь, как в причинных членах идей, так и в самом разделяемом развитии, ближе к непрерывности в строгом смысле, чем в морфолого-генеалогических типах организмов и формально-материальных языках. Однако она тем более удаляется от этой преемственности во всех периодических типах, чем более в их содержание входят, помимо энергетических моментов, преобладающие черты, т.е. эпитомы состояний, форм и вещей, порождаемых развитием: Подшипники земных колец, распределение суши и воды, окаменелости, господствующие группы флоры и фауны, национальные характеры, социальные институты всякого рода. Ибо эти материальные признаки, свойственные типам периода, как их можно назвать в отличие от морфологических признаков организмов и формальных языков, логически находятся на одном уровне с двумя последними.

Эти материальные символы переплетаются с каузальными в различном изобилии. Они везде находятся на переднем плане описания. В палеонтологии Земли и ее органических обитателей они занимают такое положение потому, что постулатом естественных исследований стало предположение о том, что во всех пространствах и временах действуют те самые механические энергии, которые мы считаем эффективными в настоящее время. Аналогичные предпосылки в последнее время определяют и лингвистику. Наконец, науки о развитии интеллектуальной жизни нуждаются в таких материальных символах по нескольким причинам: во-первых, потому что они в особой степени образуют отправную точку для построения причинно-следственных связей; во-вторых, потому что они позволяют прежде всего нарисовать яркую общую картину для воображения; наконец, потому что построение активных условий не может быть осуществлено вне ведущих идей, именно потому, что они бесконечно фрагментируются для каждого периода. Ведь они, именно в силу своей сложной структуры, как правило, скорее набросаны, чем разработаны. Поэтому индивидуальное изображение должно создавать материал именно в тех чертах, которые делают эти идеи яркими для воспроизводящего понимания. Таким образом, типы развития являются материально-причинными. Временные и пространственные явления обеспечивают лишь внешнюю поддержку и индивидуализирующую детерминацию. Первые тоже лишь постольку, поскольку они материально связаны, в телеологически чередующихся событиях, например, связаны с ведущими личностями или народами, или центральными местностями, со значительными событиями или поступками. Любое кажущееся замкнутым обрамление такого рода является лишь приближением; оно дает данные не для понимания, а для памяти. Наконец, после всего сказанного, типы периодов не могут быть четко отделены от тех, которые обсуждались ранее.

Наследственное родство полов, органическое репродуктивное родство каждого вида устанавливает отношения с генеалогическими типами. Даутер неорганического действует аналогичным образом. Синтетическая и аналитическая стадии языка, которые Вильгельм фон Шлегель впервые выделил в инфлективных языках, носят одновременно и формальный характер. Материальные признаки четко выделяются из морфологических и формальных, несмотря на все различия, только при скрупулезном логическом освещении.

X. Критические замечания

Это запущенная область методологии логики, из которой мы попытались извлечь некоторую пользу с помощью приведенной выше классификации основных типов нашего научного знания.

Джон Стюарт Милл был, вероятно, первым после Уэвелла, кто с некоторым вниманием рассмотрел особенности этих делений. Но его рассуждения, полемическую сторону которых мы можем не принимать во внимание, не дотягивают до изложений его предшественника. Его взгляд не выходит за пределы области организмов. Более того, даже в более поздних изданиях он не может преодолеть двусмысленность понятия вида, предложенного Дарвином. Для него остается истиной, что

«каждый род или семейство формируется с четкой ссылкой на определенные признаки и состоит в первую очередь и преимущественно из видов, которые согласны в этих самых признаках».

Он помогает себе уклонением:

«К этим видам добавляются, как своего рода приложение, другие, обычно немногочисленные, которые обладают почти всеми этими признаками».

Да, он не уклоняется от шаблона плохого определения:

«Класс может быть определен как те вещи, которые либо обладают определенным набором признаков, либо более похожи на вещи, обладающие ими, чем на любые другие».

Замечательно, что Джевонс сталкивается с «классификацией по типам» в своем кратком рассуждении, взятом из той же области. Он заявляет:

«Понятие классификации по типам, строго говоря, ошибочно с точки зрения логики. Натуралист всегда пытается разграничить фиксированные группы живых существ, хотя в очень многих случаях организмы не допускают такого строгого разграничения. Отсюда проистекает некоторая расхлябанность логического метода, которую можно смягчить только откровенным признанием, что, согласно теории происхождения по наследству, градация признаков, возможно, является правилом, а точное разграничение между группами – исключением».

Сколько утверждений, столько ошибок или косных мыслей. Вундт видел и получше. Но и он не видит всепроникающего значения этих разделений. Более того, он не занимается логической структурой типов, позволяя себе соблазн следовать часто неправильному языковому употреблению естествоиспытателей вместо логической структуры.

Ведь не везде, где естествоиспытатели привыкли говорить о типах, есть типы в смысле типов текучей связности; так же мало, наоборот, где бы ни присутствовали типы в этом смысле, языковое выражение адаптировано к их сути.

В частности, несмотря на отдельные аналогии, породившие использование языка, «типы» старых химических гипотез, как и кристаллографические «типы», не вписываются в логические рамки текучих связей.

Химические типы», теорию которых Ж. Б. Дюма развивал с 1839 года, следуя гипотезе замещения Лорана, следует пока отделить от «механических типов» того же автора. Последние можно здесь оставить в стороне, так как они не смогли достичь того классификационного значения, которое обещал их создатель. Химические типы Дюма представляли собой прежде всего ряды химических соединений со сходными основными свойствами, в которых предполагалось одинаковое число эквивалентов, объединенных одинаковым способом. Соединения такого типа Дюма сравнивал с планетарными системами. Атомы удерживаются вместе благодаря их сродству.

«Если атом одной материи заменить другим, то останется та же система. Простой атом может быть заменен сложным атомом без изменения общей структуры. Если замена производится в соответствии с тем же числом видов и взаимное расположение атомов остается тем же, новое соединение сохраняет тот же тип».

Видно, что аналогия, которая приводит к обозначению типа, заключается в идее абстрактного чертежа в смысле Кювье-Бленвиля, который, хотя и дал название бегло связанным видам, тем не менее, уже должен был быть определен выше из области этих самых видов. Затем Герхардт в своей систематической разработке придал этому абстрактному так называемому типу более конкретное, репрезентативное значение. В этом смысле представителями этих серий «типов» стали: вода (H2O), соляная кислота (HCl), аммиак (NH3) и водород (H2); или, согласно другому расположению «основных типов»: водород (HH), вода (H2O), аммиак (NH3) и, кроме того, рудничный газ (NH4). Позже были добавлены пятый и шестой типы. Но в то же время, в отличие от морфологических CUVIER, эти химические типы превратились из типов химической конституции в типы групп химических процессов. Уже Герхардт подчеркивал, что абстрактные типы – это не символы внутреннего строения, рассеяния атомов, а формулы преобразования, аналогии метаморфоз:

«Тип – это просто единица сравнения для всех тех тел, которые демонстрируют аналогичные разложения, как и он, или которые являются продуктом аналогичных разложений».

Эти виды преобразования усложнились, когда Уильямсон ввел «конденсированные», а Кекуле – «смешанные типы», а реализация неполного насыщения потребовала создания «остатков» или «неполных молекул». Но даже эти тонкости ничего не изменили в логической структуре этих типов, так же мало, как и споры, возникшие в связи с попытками свести четвертый тип к третьему, а также в связи с изменяемостью рациональных формул. Ведь химические соединения, представленные формулами, не сливаются плавно друг с другом, а следуют закону постоянных пропорций. Конечно, некоторые явления, которые химик привлекает в свою область, демонстрируют плавные связи. Например, рассмотренные ранее агрегатные состояния, сплавы и так далее. Но именно те виды соединений, которые химик знает как типы, имеют общий логический характер с некоторыми логическими типами. В остальном же они даже логически не находятся на одном уровне с надуманными типами организмов, которые относятся примерно к тому же периоду развития науки. Ведь только там, где они ошибочно интерпретируются как конститутивные формулы, они предстают, как мы видели, как абстрактные или конкретные символы молекулярного строения химических соединений. С другой стороны, они связаны более тесно, чем эти «чертежи», поскольку связаны количественно. По всей видимости, те же отношения сохраняются и тогда, когда наш логический вопрос ставится перед гипотезами фон Гоффа и Вислиценуса о механических условиях валентности и молекулярном строении соединений.

Столь же фиксированные типы в конечном итоге присутствуют и в подразделениях кристаллов. Однако внутри отдельных кристаллографических систем, которые могут быть жестко разделены теоретическим выведением, из «типичных» основных и наиболее общих форм путем строго непрерывных переходов могут быть выведены другие формы. Но, согласно обсуждениям второго раздела выше, это предельное рассмотрение смещает фиксированную структуру форм, которые оно приводит в плавную связь, так же мало, как предельное рассмотрение в геометрии и анализе. Биквадратичная призма остается строго отделенной от биквадратичной двойной пирамиды, хотя она получается из этой наиболее общей формы квадратичной системы, когда главной оси позволено пересекаться на бесконечном расстоянии; точно так же «тип» гексакисоктаэдра, наиболее общей формы регулярной системы, от «типа» октаэдра, простейшей базовой формы системы. Мотив для представления этих форм как типов снова заключается исключительно в их репрезентативном значении. Они не способны к преобразованию, которое превратило бы репрезентативный член фиксированных типов в логический тип текучей связности.

XI. Резюме

Общие результаты вышеприведенного исследования заключаются в следующем:

1) Помимо тех делений, члены которых могут быть строго отделены друг от друга, логика должна признавать и те, члены которых сливаются друг с другом через множество промежуточных ступеней, и члены которых находятся, таким образом, в текучей связи.

2) Текучая связь не обязательно является непрерывной. Скорее, во многих случаях она обусловлена неравномерностью корреляций коллективного эпитома, которые остаются со всеми возможными причинами для разделения.

3) Подлежащее делению целое, члены которого имеют непрерывную связь, не обязательно является родом, но может быть и индивидуальным объектом, развитием индивидуального эпитома.

4) Область классификации понятий, члены которых бегло связаны, простирается не только на естественные науки, но и на наше практическое и теоретическое познание в целом.

5) Слово «тип», которое в практическом познании имеет в основном значение репрезентативного члена, а в научном познании было первоначально использовано Блейнвилем по отношению к группам организмов в таком смысле, постепенно натурализовалось в научном употреблении как обозначение видов, находящихся в свободной связи.

6) Классификации объектов, члены которых находятся в плавной связи, поэтому уместно называть классификациями типов.

7) Существуют различные типы:

a) схематические типы (III)

б) Репрезентативные типы (IV)

в) Типы развития организмов (VI)

d) Типы языков (VIII)

д) типы периодов (IX)

8) Логическая классификация типов сама является типологическим делением коллективного эпитома, члены которого находятся в сложной текучей связи, а именно типологическим делением на репрезентативные типы.

9) Первоначально (Бленвиль-Кювье) так называемые типы зоологии и ботаники были не типами текучей связности, а просто репрезентативными родами фиксированной ограниченности (V). Химические и кристаллографические так называемые типы также не являются типами в логическом смысле этого слова (X).

10) Непрерывная текучая связь, которую математический пограничный взгляд устанавливает между типами с фиксированным ограничением, не делает эти типы типичными в логическом смысле слова (II).

LITERATUR – Benno Erdmann, Theorie der Typen-Einteilungen, Philosophische Monatshefte, Bd. 30, Berlin 1894.

Принцип идентичности как принцип воображения

Глава 33

203. Тривиальное замечание, что каждый предмет представляется тем, чем он является по своему содержанию, т.е. что он представляется тождественным самому себе. Кажущаяся тривиальность, однако, таит в себе двусмысленность этой версии. С кажущимся большим основанием можно было бы сделать парадоксальное утверждение, что никакой предмет не представляется тождественным самому себе. Доказательство этого было бы простым: то, что представляется в воображении, является сознанием (43). Если бы, таким образом, каждый предмет представлялся тождественным самому себе, то сознание этого тождества с самим собой должно было бы присутствовать в каждом представлении, должно было бы быть постоянным компонентом, вечно повторяющейся характеристикой каждого предмета. Самонаблюдение, однако, кажется, решительно противоречит этому. Представляя себе дерево в восприятии, событие в памяти, страну молока и меда в воображении, полицию в абстракции, мы находим в себе воплощения характеристик, присущих каждому из этих предметов; однако никакие следы обычно не указывают нашему вниманию, что в каждом из них, кроме того, мы представляем себе тождество с собой как ту же самую характеристику.

204. Итак, является ли тождество с самим собой воображаемой характеристикой, характеристикой, полученной из тощей древесины школьных знаний? Может показаться, что это так, и так оно и было. Однако, если бы это было так, нам пришлось бы пойти дальше. Мы неизменно приписываем непроницаемость предметам восприятия людей. Но в большинстве случаев восприятия телесных вещей со свойствами посредством одного лишь чувства зрения сознание непроницаемости отсутствует, характеристика непроницаемости, восходящая к тактильным и моторным ощущениям, заменяется характерной для лица характеристикой простого заполнения пространства. Каждый предмет, кроме того, заполняет промежуток времени, причем не исчезающе малый, а косвенно измеряемый, пропорциональный, как показали психофизические исследования времени. Каждый предмет, кроме того, организован как звено во временном ряду изменяющихся содержаний сознания. И все же мы не всегда осознаем эти временные отношения (1). Аналогично и с характеристикой идентичности. Она тоже не отсутствует без исключения. Напротив, она всегда становится очевидной, как только мы обращаем внимание на то, как воображаемое представляется. Тогда кажется столь же неопровержимым, сколь и тривиальным, что в каждой воображаемой вещи мы находим тождество с собой. Какой бы предмет мы ни выбрали, мы находим каждый из них в этом состоянии тем, чем он является; ни один из них, пока мы представляем его таковым, не становится другим, не уходит в себя. Если предмет изменяется, он становится другим в той мере, в какой он изменился. Таким образом, как временные отношения предметов не проявляются в постоянном сознании их временности, так и тождество каждого предмета с самим собой не приводит к сознанию этого тождества каждого предмета с самим собой. Хотя у нас часто отсутствует сознание времени, мы непоколебимо заключаем, что каждый предмет стоит во времени. А заключаем мы это потому, что, когда мы наблюдаем сознание, мы находим его без исключения во временных отношениях. Точно так же мы должны придерживаться того факта, что каждый предмет тождественен с самим собой, хотя идея тождества с самим собой осознается лишь в исключительных случаях, как характеристика в предмете, который тождественен с самим собой. Поэтому мы должны вернуться к предыдущему рассмотрению (151), чтобы продолжить его. Если брать психологически, то в идее содержится то, что реально воображается в ее предмете; если брать логически, то, напротив, то, что можно четко выделить в ней в соответствии с состоянием нашего анализа содержания, присуще каждому предмету. В фактическом запасе нашего меняющегося хода воображения то в один, то в другой раз могут быть неотчетливыми те признаки, которые требуются как отчетливые в логически определенном предмете. Любая существенная черта предмета также может временно оставаться неотчетливой, если наше внимание не обращено на ее воспроизведение. Такие признаки могут даже иногда отсутствовать в фактическом инвентаре нашего научного мышления, поскольку наше научное мышление в своем фактическом течении лишь в исключительных случаях соответствует логическим нормам. Если, таким образом, оно действительно отсутствует в нашем воображении, то оно может быть бессознательно возбуждено или даже заторможено для этой формы репродуктивного возбуждения. Оно может даже стать временно или навсегда невозбудимым, т.е. забытым. Выключения такого рода происходят, в частности, когда сверхпороговые стимулы для восприятия или ассоциативного воспроизведения регулярно повторяются или остаются эффективными в течение длительного времени. Психологические модификации воображения, однако, и здесь не затрагивают наши логические круги. Если, с точки зрения логики, то, что может быть показано в каждом предмете в соответствии с состоянием нашего анализа его содержания, присуще ему, то из этого следует, что мы должны рассматривать тождество с самим собой как характеристику, которая одинаково принадлежит каждому предмету, каким бы ни было его содержание. Ибо мы находим это тождество с собой в каждом предмете, как только обращаем внимание на то, как он представлен.

205. Более того, тождество с самим собой не является характеристикой объективного, которая была бы общей с другими видами сознания, которые тогда должны были бы быть поняты как беспредметные. Скорее, это характеристика, которая принадлежит только объективному, т.е. характеристика, присущая только ему, и в этом отношении сущностная характеристика.

На первый взгляд, это кажется парадоксальным. До сих пор мы отличали предметы мысли от самой мысли, от сформулированных и несформулированных суждений. Действительно, никому не придет в голову сомневаться в том, что суждение, сформулированное суждение, а также вывод, определение, описание, классификация, доказательство, метод и т.д., короче говоря, любой процесс мышления как таковой, тождественен самому себе. Но несомненно и то, что каждая из этих форм мышления, как и каждое из конкретных слов, которыми мы их обозначаем, являются предметами, которые, как и все предметы, обладают содержанием и объемом, то есть эпитетами, которым мы приписываем определенный состав. Именно в природе мысли заложено то, что она может сделать себя, т.е. каждый вид своих операций, предметом.

Но возражение можно обобщить. Разве наши чувства и воления, а значит и сознание в целом, не имеют права быть тождественными самим себе? Не является ли тогда тождество с самим собой характеристикой, общей для всех видов воображения, в более широком смысле, для всех видов чувства и желания, то есть характеристикой сознания рода? Здесь, в другом повороте, возобновляется идея, которая уже встречалась в предыдущем месте (193). Мы устраняем это возражение так же, как и только что рассмотренное более узкое. Несомненно, мы должны представить себе каждое отдельное чувство и каждый отдельный акт воли, так же как и каждый вид чувства и акта воли, более того, роды чувства и воли, и, наконец, на этой психологической лестнице, род сознания в целом как тождественный самому себе. Но все это возможно только в том случае, если мы объективно постигаем каждое отдельное чувство или волевой акт, а также каждый из вышестоящих родов, включая сознание. Иначе говоря, мы не только переживаем чувства и волевые процессы, но и способны через самовосприятие определить содержание каждого чувства и волевого процесса, далее обобщить общие черты различных этих процессов через абстрагирование в виды и роды и, наконец, связать их в ряды психологического порядка. Короче говоря, мы можем объективно постичь не только наше мышление, но и наше чувство и желание, т.е. мы можем получить представления о нашем чувстве и желании. Воображение, как мы уже видели (49), выходит, так сказать, за пределы своего значения: оно выходит за пределы всего, что может быть дано нам в сознании. Если то обстоятельство, что мы можем объективно постичь мышление, является необходимым условием возможности всякого логического исследования, то то обстоятельство, что мы можем также объективно определить наше чувство и желание, является необходимым условием возможности всякого психологического исследования. Мы определяем родовое содержание чувства, говоря, что в нем мы сознаем состояние, в которое нас вводит некоторый стимул, и т. д. Тождество с самим собой является, таким образом, общей характеристикой сознания, а следовательно, и каждого из его видов и отдельных форм, в той мере, в какой сознание и его виды понимаются объективно. По этой самой причине оно является собственной характеристикой для всего, что становится для нас предметным.

Нам остается только указать на последнее возможное продолжение возражения. Оно может быть осуществлено только теми, кто испытывает неудобства. Все, что мы признаем реальным независимо от нас, мы, конечно, также представляем себе как тождественное с самим собой; то же самое касается и трансцендентного, которое мы постулируем как основу всего реального.

206. Более того, тождество с самим собой является изначальной характеристикой нашего объективного сознания. Оно не может быть выведено из какой-либо другой характеристики; ведь оно содержится в каждой характеристике, поскольку последняя сама является объектом. Поэтому его также нельзя интерпретировать как некое подобие, например, как «абсолютное» подобие. Оно не может быть ни аналитическим, ни синтетическим следствием равенства, поскольку всякое равенство есть отношение между предметами, каждый из которых, поскольку он является предметом, также предполагается тождественным самому себе. Это не вид, а предельный случай равенства, к которому оно приближается тем больше, чем меньше становятся все возможные различия между двумя объектами, и который достигается тогда, когда все возможные различия перестают существовать, и два предмета таким образом сливаются в один и тот же. Как предел, он остается столь же своеобразным и независимым, как и всякий предел по отношению к переменной, которая может бесконечно приближаться к нему, никогда не достигая его иначе, как отдавая свою сущность. Поэтому он остается столь же отличным от равенства, как, скажем, тангенс от секущей или дуга от соответствующей хорды. И этот логический предел равенства отличается от предельных случаев математического равенства тем, что рассмотрение, ведущее к нему, никогда не может стать фундаментальным выведением, а может быть только предельным рассмотрением, ценным для определенных целей, поскольку каждый случай равенства предполагает тождество сравниваемых объектов самим себе.

207. Уже из вышесказанного следует, что тождество с самим собой должно далее рассматриваться как простая характеристика объективного (107). Она не терпит анализа на большинство компонентов, ибо каждый из этих анализов предполагал бы тождество с собой каждой характеристики, полученной через него. Поэтому здесь применимы те же соображения, которые только что решили вопрос об оригинальности этой характеристики. Тождество с самим собой каждого предмета оказалось для нас предельным случаем всякого возможного отношения, так как в нем двойственность членов, которая в конечном счете существенна для всякого отношения, упраздняется, поскольку два члена совпадают в одном и том же. Таким образом, соображение, согласно которому мы рассматриваем тождество с самим собой как предельный случай равенства, является лишь частным случаем того, что позволяет понимать его как предельный случай всякого возможного отношения. И здесь, как и там, остается еще не разрешенное несоответствие, состоящее в том, что предполагаемый предел представляет собой определение, которое уже лежит в основе возможности каждого такого рассмотрения.

208. В конечном счете, тождество с самим собой является единственной изначальной характеристикой предметов нашего воображения. Ибо, определяя предмет как представление, как нечто воображаемое, как эпитома, как содержание, как окружность, как нечто вообще, как высший род, мы предполагаем его в каждом из этих способов определения. Поэтому все эти предшествующие определения являются не только альтернативными определениями тождества с самим собой, но и производными от него.

209. Поэтому мы должны сказать: предмет и тождество с самим собой – это одно и то же; быть предметом – это не что иное, как быть тождественным с самим собой. Это снова кажется парадоксальным. Но он уже теряет этот характер, когда мы проясняем для себя логические отношения, связывающие воедино все различные определения предмета, которые нам удалось вывести. С психологической точки зрения объект был прежде всего идеей; с логической точки зрения он стал воображаемым, затем олицетворением, затем содержанием и протяженностью, отсюда – высшим родом или чем-то вообще, наконец, тождеством с самим собой. Теперь мы исходим из логического определения предмета = воображаемое = эпитома, а затем отождествляем эти определения с окружностью и высшим родом. Затем мы можем представить себе высший род с точки зрения определенных выше фактических категорий субстанции, процесса и отношения. Это означает, что предмет, рассматриваемый с точки зрения категории субстанции как высшего рода, является содержанием; с точки зрения категории процесса он предстает в этом высшем роде как понятие; а с точки зрения категории отношения он предстает как тождество с самим собой. С другой точки зрения, мы можем сказать: каждый предмет, рассматриваемый наиболее абстрактно, показывает себя как эпитома, т.е., как мы должны были сказать с нашей исходной точки, как предмет второго порядка; эпитома, однако, является высшим родом, поскольку она включает отношения элементов между собой; в каждом отношении, наконец, есть тождество с собой как момент, который также может быть понят как предел отношений вообще. С двух последних точек зрения, таким образом, также возникает несоответствие, содержащееся в рассмотрении тождества как отношения: тождество с самим собой является предметом, когда оно понимается как высший род; оно является предельным случаем отношений с точки зрения, которая ведет вверх от этой категории к высшему роду.