banner banner banner
Мутанты. Окаянные 90-е
Мутанты. Окаянные 90-е
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Мутанты. Окаянные 90-е

скачать книгу бесплатно

Мутанты. Окаянные 90-е
Валерий Наливайченко

Конец 90-х. В руки бездомного бродяги попадает неразменная сторублёвка. Покупай что хочешь – всё равно купюра возвратится к хозяину. Новоявленный нувориш попадает в поле зрения мафии и милиции. Начинается охота… Принесут ли дьявольские деньги счастье, любовь и удачу? Мутируют, меняются души людские…

Мутанты

Окаянные 90-е

Валерий Наливайченко

Кто сражается с чудовищами,

тому следует остерегаться, чтобы

при этом самому не стать

чудовищем. И если ты долго

смотришь в бездну, то бездна

тоже смотрит в тебя.

    Фридрих Ницше.

© Валерий Наливайченко, 2017

ISBN 978-5-4490-1704-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1. Семён

Чернота… Чернота. И, вдруг, ослепляющим взрывом, огонь.

Пузырится, вскипая, краска на старых досках вагончика.

Острые лоскуты пламени лижут стены, обугливая, превращая их в сморщенную чёрную труху, подбираются неотвратимым жаром, и где-то поблизости, да нет – совсем рядом, бьют тревожно, надрывно, невидимые колокола.

Тяжко, глухо, в раздувшуюся, огромным волдырём ожога, голову.

Это – набат.

Это – пожар.

– Пожар! – заорал, задёргался спросонья Семён, путаясь ногами в рваной, облезлой телогрейке.

Вскочил, хотел было кинуться к спасительной двери, но воспалённые, обожжённые реальным до жути видением глаза успели зацепить, рассмотреть едва синеющий морозный узор окна, мягкий лунный свет, вычерчивающий полоску на деревянном полу.

Семён мешком осел на скрипнувшую кровать, пытаясь успокоить, унять, бешено скачущее сердце. Никакого огня, никакого пожара…

«Опять, опять кошмары… Когда-нибудь допьюсь до ручки, едрёна корень…» – непроизвольно содрогаясь всем телом, уныло подумал он.

В дальнем углу зашевелилось наваленное беспорядочной кучей тряпьё, высунулась из-под него взъерошенная голова, хрипло пробормотала:

– Какой ещё пожар? Чудишь, Семён… Ох, господи, и так хреново, а тут ты ещё…

Семён сидел, держа трясущуюся руку на груди, другой утирал холодную, едко пахнущую испарину со лба, соображал…

Какой огонь? Привиделось ему, конечно, не было пожара…

Да и Витёк, кореш верный, бывший инженер дипломированный, вот он – рядом, только руку протяни, как говорится. С ним спокойней, с Витьком-то…

Семён отдышался кое-как, стал с тайной надеждой шарить по грязному столу. Звенел стаканами, столкнул задребезжавшую консервную банку, наконец, нашёл полпачки «Примы», закурил. Долго надсадно кашлял, обдирая горло, но сигарету не бросал.

– Да нет там ничего… – простонал из угла Витёк. – Я уже смотрел.

– Чего это мы пили? – тупо спросил Семён, сдувая пепел с малинового кончика сигареты.

– Самогонку, что ж ещё… Вчера брали у цыган, по пятнашке, забыл?

– Забыл… – уныло признался Семён.

Они помолчали.

За окном, наполовину прикрытым мешковиной, медленной улиткой ползло тусклое утро.

Надо было вставать, думать, как прожить ещё один день. Надо было идти в «экспедицию».

Так Витёк называл их совместные блуждания по городу. От мусорных баков до забегаловок, от торговых ларьков до тёмных, непрохожих закоулков, где всегда можно было найти пустые бутылки, жестянки из-под напитков, картонные упаковки и старые газеты на макулатуру, цветной металл, съестное, выпивку; да мало ли что, в конце концов, можно найти в большом городе.

На то он и город… Большая свалка, только не ленись.

На официально открытые свалки, кстати, они и соваться не пытались, там свои разборки, пустить-то может и пустят, а вот дальше что? Та же мафия, в своём роде… Кормить ещё кого-то, оно надо? Семён с Витьком свободно бродяжить привыкли, чтоб никто на шее не сидел, и пинками не подгонял…

Когда-то давно, ещё в «той» жизни, были у Витька жена и квартира однокомнатная в «спальном» районе; работал он в проектном НИИ, копил, как многие тогда, то на стенку мебельную, то на телевизор цветной.

В очередях стоял, в кино с женой ходил, по выходным на рыбалку ездил, с водочкой да шашлыками. Словом, жил – не тужил.

Всё рухнуло в одночасье. Вся жизнь его счастливая, налаженная, колесом под крутой откос покатилась…

Сначала сократили должность Витька, а потом и весь институт прикрыли. Жена, Ираида, воспитательницей в детском садике работала, зарплата тоже не ахти…

Магазины внезапно опустели, в карманах зашуршали разноцветные продуктовые талоны и, чтобы «отоварить» их, приходилось толкаться в многочасовых очередях.

Работы по специальности сорокалетнему инженеру не находилось, и Витёк приуныл. Но ненадолго…

Провалявшись, месяц, на тахте, одурев, вконец, от ежедневных телевизионных депутатских болтологий, он почесал в затылке и позвал жену на семейный совет. В ответ на, казалось бы, дельное предложение, жена Ираида охнула, укоризненно покачала головой, и лакированным ноготком у виска покрутила.

– Ты, Виктор, вообще, в своём уме? Ты, когда-нибудь, такими делами занимался? Нет, вы посмотрите на него, какой торговец выискался! Госторг отдыхает… Ты на рынок раз в год ходишь, и то по великим праздникам, а тут, видите ли…

Ираида была, конечно, права.

Витёк толкаться в суетливой толчее магазинов страсть, как не любил, а уж на рынке – тем более. Норовил в выходные сорваться с утра пораньше на рыбалку, но, иногда, никакие хитрости не помогали; ещё с вечера Ираида перехватывала инициативу, и утром Витёк плёлся за ней на рынок, сжимая в руках сетки-авоськи для мяса, лука, картофеля, и прочих даров сельского хозяйства. И начинались мучения…

В галдящей сутолоке ему обязательно оттаптывали ноги, иногда он наступал на обронённый кем-то помидор, и потом долго тёр подошву об асфальт, пытаясь счистить с сандалии семечки и грязновато-красный сок.

Летом – задыхался в пахнущей потом, крикливой толпе, зимой – мёрз в очередях, перекладывая всё тяжелевшие сумки из одной руки в другую.

Гудели натруженные от непривычно долгой ходьбы ноги, но больше всего было жаль потерянного зря времени.

Лишь одно примиряло его с этими нудными, обязательными походами.

В мясном павильоне, прямо внутри, стоило только сойти на несколько ступеней вниз, в полуподвальчик, как ты оказывался в рюмочной. Несмотря на грозный Указ, там торговали без опаски, и сто пятьдесят граммов беленькой, вкупе с ломтиком сала, положенного на чёрный хлеб, примиряли Витька с любыми рынками и очередями. Алкоголиком он не был, и благоверная на пятиминутную отлучку мужа смотрела сквозь пальцы, главное, чтобы помощник не взбунтовался.

Жена, как правило, закупала всё сама, самозабвенно при этом торгуясь, да так, что Витёк поневоле смущался, смотрел в сторону, упорно делая вид, что он сам по себе, а кто эта противная баба впереди, он и понятия не имеет…

Да, права была Ираида, права на сто процентов; недаром в голос рыдала, когда Витёк деньги, на «чёрный» день отложенные, из вазы сервантной вытаскивал да на доллары американские менял. Как в воду глядела…

В Турции Витька в первый же день обворовали, обчистили до последнего цента.

Никого в номере не было, когда Витёк вечером душ принять решил, да и замок на два оборота заперт, а, вот, поди ж ты.… Обшарили всё, вплоть до потайных карманов, Ираидой нашитых.

Толстый сонный турок, администратор захудалого, окраинного отеля, с ходу объяснился с полицейским, после чего тот убыл с таинственно затуманенным взглядом, а Витьку, с помощью английского и русских бранных слов, настоятельно посоветовал ехать домой, и поскорее всё забыть.

Делать было нечего… Промыкавшись ещё два дня, Витёк, благо обратный билет был приобретён заранее, сел в самолёт, и, вскоре, предстал перед женой Ираидой, виновато косясь куда-то в сторону.

Ираида кричать, скандалить, не стала, брезгливо поджала тонкие губы и ушла на кухню, захлопнув дверь.

Дни поплелись со скоростью престарелой черепахи.

Витёк впал в депрессию, сидел сиднем дома, мучался от безделья, но дворником или сторожем работать не хотел, всё ждал, что на бирже труда предложат ему что-нибудь по специальности.

Куда идти в сорок лет? Не те сейчас времена, не то, что раньше… Да и работать руками он не умел, разве что лампочку ввернуть.

Ираида долго презрительно молчала, затем, неожиданно, затеяла подозрительную возню с документами, развила бешеную деятельность, исчезала с утра, появлялась к вечеру, и, через пару месяцев, ошеломила Витька новостью. Да ещё какой!

Оказывается, им нужно как можно скорей развестись, они давно уже не пара, любовь прошла, а может, её и вовсе не было; она, Ираида, выезжает на «историческую» родину, в Израиль, уже и очередь подошла, и документы собраны, а ему, Витьку, в обмен на его полное согласие, она, так и быть, оставляет квартиру в единоличное владение, только вещи некоторые продаст, чтоб не совсем уж голой с роднёй зарубежной воссоединяться.

Витёк, даже дар речи потерял, только головой осоловело кивал, соглашаясь…

Через неделю не стало стенки финской, потом цветного телевизора, потом… Словом, когда бывшая ненаглядная ключи от квартиры ему на колени бросила и, погладив прощально по голове, тихонько прикрыла дверь, Витёк сидел на старой раскладушке, тупо уставившись на стопки книг, сложенные в пустом, пыльном углу. На душе лежала увесистая чёрная глыба, не давала вздохнуть…

Э-э, да хрен с ним! Веселись, народ!

Устроившись в ближайший овощной магазин грузчиком, Витёк дико запил, топя в дешёвом вине тоску и обиду. Вот теперь дни понеслись, замельтешили пьяной круговертью…

Летом или осенью…, кажется, осенью, Витька из магазина вышибли, и тут он вовсе пустился во все тяжкие.

Что было потом, Витёк вспоминать не любил; чудилось нечто разрозненное, будто в поломанном сером калейдоскопе, – как он квартиру на старую дачу за городом с доплатой менял, как доплату эту пропивал, как и дачу продал вовсе уж, получилось, за копейки.

Не стало инженера Виктора Ивановича Гуреева.

Витёк появился. Витёк. Бомж и забулдыга.

Правда, паспорт имелся, и прописка в нём даже была, – какое-то село Рытвино, только Витёк там ни разу не появлялся, так как даже своим пропитым умом понимал, – никакого там дома нет, а если и есть, то прописан он в нём уже тридцатый по счёту…

У Семёна же, биография была – короче некуда. Насколько в детскую память, отрывками впечаталось, жили они в дощатом, обмазанном побеленной глиной, бараке, с удобствами во дворе, как раз около железной дороги.

С малолетства привык он к громыхающим за окошками барака составам, к дребезжанию стёкол и грязной посуды на столе.

Были привычны, обыденны громкие, пьяные драки отца с матерью, от которых он, по привычке прятался под продавленную кровать.

Впрочем, отца он помнил смутно; когда Семёну было лет пять, высокий, пропахший табаком и вином, с большими, заскорузлыми от работы руками, отец попал под поезд, когда шёл, пьяный, с ночной смены…

Оставшись одна, с мальцом на руках, мать спилась быстро и бесповоротно, ежедневно приводя в ободранную барачную комнатушку очередных сожителей – собутыльников.

Всё чаще Семён стал убегать из голодного, прокуренного барака, скитался по городу, мечтательно разглядывая заманчивую рекламу магазинов, фантазируя в душе, – вот вырастет он, появится у него много денег и тогда… тогда…

Что будет тогда, Семён никак не мог придумать, облечь в конкретную мысль, и от этого мечта расплывалась лёгким дымком, таяла далеко вверху, там, где сияли – переливались стёкла витрин.

Его ловили, возвращали домой, он сбегал снова и неизвестно, чем бы всё это кончилось, но однажды пришла в барак строгая седая тётка в сопровождении милиционера.

Мать, как всегда, была пьяна. Она мутными, безнадёжными глазами смотрела, как тётка собирает немногочисленные Семёновы вещи в узелок, только рот её страшно кривился, и дрожали руки.

Потом, через неделю, обживая койку в детском доме, Семён узнал, что мать лишили родительских прав.

Что это означало, он понять не мог, но ребята постарше быстро просветили его. Семён не поверил им, не захотел верить, стал жить ежечасным, ежеминутным ожиданием, когда приедет, наконец, мать, и заберёт его отсюда. Пусть пьяная, пусть обратно в барак, но всё-таки домой, к себе…

Прошёл месяц, второй… прошло полгода… Мать не появлялась, и, однажды ночью, глядя на мечущиеся по потолку тени от фар проезжающих автомобилей, Семён, с испугавшей его самого пронзительной ясностью, окончательно уверился в своём одиночестве.

Время текло, появились новые заботы, стали постепенно забываться, стираться из памяти – барак, руки отца, и мать почему-то никогда не снилась ему…

Семён жил в детском доме, переползал кое-как из класса в класс, существуя при этом в своём, придуманном им мире. Он уходил туда, как в некую спасительную отдушину, отключаясь от внешних раздражителей, становясь в такие моменты задумчивым и немногословным.

В мечтах он путешествовал по всему миру, швыряя несчитано деньги, и покупая то мороженое, то дорогую иностранную машину, останавливался в шикарных отелях, ходил в кино на десять сеансов подряд.

А потом… Потом он приезжал к матери и, осыпав её цветами, говорил твёрдо, по-мужски: – «Всё, мама, пить ты больше не будешь». И мать с радостью соглашалась, и они переезжали в новый, просторный дом около моря, и всё было хорошо…

Близких друзей у Семёна не было, – не то чтобы его сторонились, но недолюбливали, считали кем-то вроде блаженного, себе на уме.

С некоторыми он всё же корешился, с такими же любителями помечтать. Правда, фантазии у них были более приземленные, и, однажды двое из них подбили Семёна на осуществление заветной денежной мечты.

В восьмом классе, сбежав через забор, они разбили витрину и залезли в магазин. Тогда Семён впервые водку попробовал, и колбасу вкусную, «Московскую».

Итог глупой выходки – два года лишения свободы. Отбыл от звонка до звонка, вышел, получил паспорт и понял, что идти ему некуда. Штамп о прописке, в паспорте, был детдомовский, но наведаться туда Семён не захотел, стыдно было, потянуло его к, хоть и почти забытому, но всё же родному дому.

Длинный барак всё так же стоял у железной дороги, только сильнее осел в землю. Посеревшая глина кое-где отвалилась, обнажив набитую крест-накрест дранку.

По протоптанной в чахлой траве тропинке Семён подошёл к бараку, постоял, волнуясь, и шагнул в прохладную, пахнущую плесенью, темноту общего коридора.