скачать книгу бесплатно
Имперский романсеро
Вадим Геннадьевич Месяц
В «Имперском романсеро» Вадим Месяц возвращается к легкости письма: питерское обериутство, британский абсурд, дзен-ский уход, закадровый диалог с московским метареализмом. Обращение к жалким мелочам и великим судьбам России входит в неожиданное тождество с классическим «смехом сквозь слезы». Подобные интонации присутствовали в его поэтике и раньше, но в нынешней книге, наконец, обрели стилистическую законченность. Тончайшая лирика и жандармская грубость расшаркиваются и толкаются в этой зазеркальной прихожей, словно Достоевский и Гоголь. К этим авторам отечественной хрестоматии он незаметно для себя и обращается, черпая не только иронию, но и державную мощь.
Вадим Месяц
Имперский романсеро
© В. Месяц, 2018
© Издательство «Водолей», оформление, 2018
Гладиолусы
Жмурки в поезде
Ливень шуршит гравием в небесах,
дюны сахарный пересыпают песок.
Черный платок, затянутый на глазах,
больней, чем белый платок,
сжимает висок.
Дети, они коварнее могикан.
Но время проходит. Усталые старики
дуют, согласно ранжиру, в пустой стакан.
И в стакане слышится гул неземной реки.
Доисторическая раковина поет.
История, как чужая жена, на ковре лежит.
Она больше не бьется рыбой об лед.
И, как прежде, мужу принадлежит.
Я беру губами орехи из чьих-то рук,
они сладки, как ягоды, без скорлупы.
Вдруг одна из кормилиц ломает каблук.
Люди вокруг меня – слепы.
Они мне родня, мне жалко моей родни,
когда сходит в гроб один и другой народ.
Лишь тот, кому удалось задремать в тени,
с восторгом увидит восход.
На вершину вулкана железнодорожный путь
взбирается по спирали, мешая дым.
Кондуктор главу свою уронил на грудь.
И стал святым.
Рыбацкая считалка
Одеялом фиолетовым накрой,
нежно в пропасть мягкотелую толкни.
Я бы в бурю вышел в море, как герой,
если справишь мне поминки без родни.
Верхоглядна моя вера, легок крест.
Не вериги мне – до пояса ковыль.
По ранжиру для бесплодных наших мест
причащеньем стала солнечная пыль.
Только спящие читают, как с листа,
злые смыслы не упавших с неба книг,
вера зреет в темном чреве у кита
и под плитами томится, как родник.
Возле виселицы яблоня цветет,
вдохновляя на поступок роковой
небесами тайно избранный народ
затеряться средь пустыни мировой.
Рвется горок позолоченных кольцо,
сбилась в ворох сетка северных широт,
раз за мытаря замолвлено словцо,
он с улыбкой эшафот переживет.
Присягнувшие морскому янтарю,
одолевшие молитву по слогам,
я сегодня только с вами говорю,
как рыбак твержу унылым рыбакам.
Трепет пальцев обжигает тело рыб,
мы для гадов – сгустки жаркого огня.
Если я в открытом море не погиб,
в чистом поле не оплакивай меня.
Чернецы
Можжевеловые прелые скиты,
воскрешенья пустотелые киты
незаметно размягчаются в тепле
и с молитвой растворяются в земле.
Годы их трудолюбивой тишины,
урожай прощенья истинной вины,
и отчаявшийся легковесный грех
вместе с дымом поднимается наверх.
Ты постигнешь первый опыт немоты,
тайны плоти, превращения воды,
равнозначности полета в вышине
и глухого прозябания на дне.
Что земля, вбирая боль ночных теней,
с каждым возгласом становится сильней.
И деревья, что повалены грозой,
поднимает оборонной полосой.
Если ты на битве праведной погиб,
то сейчас тревожишь души вечных глыб.
И престолов заколдованный оплот
от движения расходится, как лед.
Заброшенная каплица
Э. Сокольскому
Не иконы здесь висят – зеркала.
Этот храм который год нелюдим.
Точит сердце ледяная игла,
ест глаза мои разборчивый дым.
Рыбьи блюдца от пылищи мутны.
Полнолунье светит в каждом окне.
По плечам бегут лучи со спины
и вослед сквозит озноб по спине.
Не кощеевы ли мощи в тепле
под престолом, как в охапке гнезда,
отражаясь на поникшем челе,
воскрешают очертанья креста?
Тут владыка выл, как пес на цепи,
и случалось – с прихожанами лют.
Может, темная часовня в степи —
мой единственный в пустыне приют.
Опьяненная страданьем душа
тайно выбраться на свет временит,
серебро разъели копоть и ржа,
но оглохший колокольчик звенит.
У раскрашенных ворот алтаря,
приглашающих неверных на суд,
колыхается волнами заря,
будто цапли коромысла несут.
Все готово для последних крестин.
Скоро ты утратишь веру и весть,
чтобы с Господом один на один
отказаться от всего, кто Он есть.
Соловецкая вечеря
На воду не дуй, на зеркало не дыши:
в сердце, как в мировом яйце, нарастает звук.
циркуль на дне опустевшей души
вычертил ровный круг.
Лица за кругом в медлительный ряд встают:
ангелы в праздники все на одно лицо,
смотрят, как будто студеную воду пьют,
а на дне кувшина – кольцо.
Это не смелость, а ясный, как белый день,
холод возмездия, что заменяет дух
тем, кто в молитве неистовой стал как тень.
Три раза уже прокричал петух.
Четки сосчитаны. Оборваны лепестки.
Но никто не решается задать вопрос.
Серафимов престол над островом Соловки.
Это здесь был распят Христос?
Башня растет, расширяются кольца зим.
В плотном огне проступает белесый брод.
Небо – это всего лишь пасхальный дым.
Оно сейчас с грохотом упадет.
Гладиолусы
Б. Колымагину
Ставни смотрятся окладами икон,
только в ликах нет воскресного тепла.
И стучит по сапогу прощальный звон
от бутылочного жалкого стекла.
Навалившись ярким цветом на забор,
гладиолусы мерцают все наглей:
многоглавый, как дракон, цыганский хор,
онемевший вместе с криком журавлей.
Сколько нас, осиротелых и немых,
бродит утром по стеклянным площадям,
растеряв на деревянных мостовых
жизнь, приросшую к беспомощным горстям.
Наиграешься с фарфоровым котом,
обведешь ему помадой красный рот.
Все, что бережно оставишь на потом,
