скачать книгу бесплатно
Разгорячённый и безудержный арап звонко запел крамольную латинскую песню – опять-таки им же переложенную на родной ерусланскии. Своего арапского он не помнил: Патифон Финадеич младенцем выиграл чёрного сироту у заморского шкипера в очко.
Пейте тут. пейте тут.
В радости и в горе.
В пекле рому не дадут —
Здесь мы выпьем море!
Юность быстро пролетит,
Заведётся простатит
И другие хвори…
И другие хвори…
В благополучии человек сам себя забывает. Но его быстро уняли – не тот нынче Галс, чтобы такие песни горланить. Затянули свою, местную, грустную, ан и та на крамолу под конец поворотила:
Над страной моей родною
Солнце всходит и заходит.
Я не знаю, что со мною.
Только что-то происходит.
Дайте волю остолопу —
В пропасть бросит он Эзопа.
Хоть похоже на Европу,
Только всё же не Европа.
Девки спорили на даче
О фасонах, не иначе —
Хоть похоже на Версаче.
Только всё же не Версаче.
Сразу станет сердцу больно,
Как подумаешь невольно:
Хоть похож возок на «Вольво»,
Только всё же он не «Вольво».
Светит месяц, но не греет,
Потому что не умеет.
Ну а если и умеет,
Так тепла для нас жалеет…
Скажешь слово в укоризну —
Превратится праздник в тризну.
Хоть похоже на Отчизну —
Только больше на Молчизну…
Последние слова пели шёпотом, потому что Морган, по слухам, был известный доносчик.
Верно сказал немецкий мудрец: «Звуки печали и тоски односложны и пронзительны»…
Вот и за столом стало печально и тоскливо. Ни ром, ни джин уже не радовали юные сердца, а лишь усугубляли мрачность.
И вдруг Лука Радищев, как допрежь, на занятиях, грохнул по столу кулаком так, что пробили все склянки.
– Я знаю, что делать! И знаю, кто виноват! И знаю, какой счёт предъявим мы человечеству! Никуда наша Еруслания таким образом не придёт, не видать ей светлой гавани! Не Галсами мы движемся, а стоим на одном месте раскорякою, с ноги на ногу переминаясь! Что вчера разрешалось – нынче запрещается. Что вчера запрещалось – нынче разрешается. Так самый светлый ум за самый острый разум зайдёт. Отупеем мы, как наставники наши, от такой жизни! Что нас ждёт, кроме прозябания?
– Так, пан Лука, так! – обрадовался Яцек Тремба. – Только под крылом мудрого Кесаря обретем мы и свободу подлинную, и знание истинное! Бежать надо в Рим, к Папиной гробнице устами приложиться, Кесарю поклониться, Внука Святого приобщиться!
– Шиш тебе! – вскричал Лука. – Чтобы Ватикан над нами взял власть, инквизицию свою учредил, словно нам своих палачей мало? Нет, не побежим мы никуда с родной земли, а уйдём в суровые тёмные леса и сделаемся там разбойниками! Только мы будем правильные разбойники, с благородными намерениями, народные мстители, угнетателей гонители, свободы Ерусланской родители!
Пьяный кто же в разбойники не готов? Не бывает таких людей. Хитрые панычи тотчас же подхватили:
– До лясу! До лясу, Панове!
– Но сперва всё допьём, чтобы обиды у Моргана не осталось! – заметил рачительный Куприян Волобуев.
И они допили всё, и повторили, и пошли в разбойники. Правда, в дверь они при этом вписывались плохо – посшибали все косяки.
Глава 5
Про разбойников написано, пишется и будет ещё написано так много, что аж противно.
Простой, честный, тихий человек никому не интересен. Как он там пашет землю, выращивает пшеницу и репу, торгует, рискуя разориться, столярничает, плотничает, ловит рыбу, отливает колокола, шьёт одежду, охотится, грибы собирает – никому нет дела.
Зато про того, кто силой забирает себе все плоды скучного повседневного труда, и песни слагают, и баллады, и былины, и эпосы. Ну и книжки, конечно, сочиняют.
Слушатель или читатель всегда мнит поставить себя на место разбойника, а не жертвы. Ему от этого вроде бы становится легче. Вроде бы на какое-то мгновение в жизни устанавливается справедливость.
Сильные мира сего тоже любят послушать, почитать про разбойников, поскольку сами же из этого сословия и выходят. Все цари-короли, графы и князья, бароны и баронеты в своё время промышляли на сём поприще. Или пращуры их.
Но настоящих молодцев с большой дороги при этом власти земные нещадно преследуют и казнят, чтобы не вздумали занять их, сильных и могучих, законно завоёванное место.
Только всё равно песни в народе слагаются не про лютого воеводу, который с великим трудом, жизнью подчас рискуя, изловил и заточил злодея, а про этого самого злодея – как сидит он в сырой темнице на ржавой цепи и тоскует, и требует: отворите, мол, мне темницу, приведите верного коня и красную девицу для полного счастья…
Может, ему ещё и адвоката в камеру?
К счастью, в Еруслании адвокатов покуда не было, зато уж разбойники водились в неописуемом количестве. Такие трудные годы-недороды случались, что в леса с топором уходила чуть не добрая половина мужского населения, и государи еРусланские изнемогали в борьбе с ними.
Чего стоил, к примеру, один Орден Поджидаев, нарваться на которых можно было в любом укромном месте. «Да пребудет с тобой моя сила, а со мной – твоё добро!» – так приветствовали Поджидай ограбляемых и отбирали всё их добро. Чаще всего добром, а не силой. Никто и не пытался сопротивляться – столь страшные слухи о своих бойцовских качествах распространяли о себе Поджидай. Они якобы могли одним движением ладони остановить любого противника и в любом количестве, бегать по стенам и потолкам, как тараканы, взлетать на верхушки деревьев и корчевать эти деревья даже мизинным пальцем. Сказочникам и песельникам Поджидай хорошо платили за воспевание своей дурной славы.
Может, из Поджидаев и новая династия бы сложилась, повергнув Жмуриковичей, кабы не отец нынешнего государя, Финадей Колизеич. Тот не верил никому и ничему в жизни, и даже Патифона долго отказывался признать собственным сыном – мол, мало ли косых! А когда впоследствии признал всё-таки, то жестоко поплатился, но это позже.
Не поверил он и песням с легендами. Финадей воспользовался передышкой между внешними войнами и все свои войска разместил на постой по деревням и городкам. Насидевшись в чашобе голодом, Поджидай глубокой осенью добровольно вышли из леса, поскольку у них кончились даже грибы.
Оказались они на поверку довольно-таки лядащими мужичками, которые ладонями только слабенько отпихивались от воинов, а уж взлететь на дерево и не мечтали. Они и на виселицы-то взлетали с чужой помощью.
На двойной реке Потудани-Посюдани промышлял лихой Степан Разиня. Прозвище своё он получил за то, что по пьяному делу проворонил пленную персидскую княжну, за которую рассчитывал получить неслыханный выкуп. Княжна оказалась умелой пловчихой, доплыла до берега и показала речным разбойникам, задрав юбки, свои прекрасные бёдра самым оскорбительным образом. Люди Степана, обидевшись, мало того, что нарекли своего атамана Разиней, так ещё и выдали его властям для последующего расчленения.
В степях гулял до пары Емелька Пугач. Он придумал такое оружие, которое стреляло оглушительно, но вреда никому не приносило, ибо заряжалось деревянною пробкою. Эта хитрость действовала, но до поры. Надо ли говорить, что Емельку тоже выдали свои же.
Но после смерти Финадея Колизеича, якобы поперхнувшегося рыбьей костью, лихие люди почувствовали слабину власти. Тем более что молодой государь подался на Запад за морской наукой.
Так ведь и в Европе тоже разбойников уважали! Тем более что у них имена-то были какие звучные – Ринальдо Ринальдини, Картуш, Лаки Лючано, Голландец Шульц, Марат, Робеспьер, Лоренцо Берья! Опять же Морган либо Флинт.
Воротившийся Патифон долгое время за разбойников не брался всерьёз. Он хотел из них сделать морских пиратов, а добычу (приз по-морскому) обложить налогом. И присвоить каждому атаману шикарное иноземное прозвище. А то что за дела – Филька Брыластый да Афонька Киластый! Как такими гордиться, перед кем хвастаться?
Он подсылал в леса своих людей с уговорами и подарками. Подарки злодеями охотно принимались, а царские посланцы возвращались в чём мать родила и докладывали, что Филька либо Афонька в море не пойдут, поскольку силу им даёт только родная земля ерусланская, что чужих и непонятных прозвищ воздвигать на себя не желают, а то люди смеяться будут и бояться перестанут (действительно, назовись ерусланец тем же Капитаном Бладом – как такое прозвище народ переосмыслит?), и что вообще всякий разбойник в тёмном лесу сам себе царь. Речные же злодеи моря попросту боялись, так как знали, сколь коварна стихия водная, а уж про санитарную книжку моряка и слушать отказывались.
Патифон Финадеич вздохнул, проклял разбойничью темноту и вернулся к отцовским заветам – правда, с меньшим успехом. Но лиходеев помаленьку всё же отлавливали и даже не казнили – отправляли копать канал до Ближайшего моря. Тёмные леса стали надёжным, хоть и скудным, источником рабочей силы.
…А новоявленные разбойники, ведомые Лукой Радищевым, шли-шли в сторону леса, покуда хмель не свалил их у опушки.
– Ну что, братцы – воротимся да повинимся отцу ректору? – спросил Куприян Волобуев, продрав глаза.
Утро было раннее, отчего лес казался особенно тёмным и неуютным даже по сравнению с общежитием.
– Вы как хотите, – сказал Лука, – а я возвращаться не намерен. Благородный муж два раза не решает.
– Да куда же ж нам возвращаться? – всплеснул белыми ручками Яцек Тремба. – Мы же ж по дороге до лясу такого натворили!
– Какого? – испугался Волобуев.
Панычи, перебивая друг друга, стали перечислять безобразия, учинённые начинающей шайкой с благородными намерениями в прошедшую ночь: сожгли в предместье два дома вместе с хозяевами, надругались над семью пожилыми богодулками, обчистили церковь (два сундука добра унесли оттуда), разоружили караул ночной стражи, написали на городских воротах дёгтем матерное слово против царя…
Лука стал мучительно припоминать совершённые в первую же ночь преступления, но припомнить никак не мог. Он точно знал, что панычи от жадности были вчера пьянее всех остальных; откуда же им помнить хотя бы тятю и маму? Да и Дёгтем ни от кого не пахло…
– А де ж хабар? – спросил Грыцько Поло-вынка.
– Так пан атаман сказал, что будет на карауле сидеть, а нам спать велел! – сказал Недослав Недашковский. – Хабар тут лежал, я, помнится, в меховой шубе уснул… Где та шуба?
– Где наше добро, братушка атаман?! – вскричали Редко Редич и Хворимир Супница.
– Даже скляночки не осталось… – жалобно молвил арап Тиритомба. Он был почему-то не чёрный, а какой-то сероватый.
Тут Лука понял, что панычи нагло врут. Записных лжецов в Еруслании обычно осаживали доподлинными словами из Священного Писания (ох, мало, мало что помнилось). Слова были такие: «Савл, Савл, что ты гонишь?», но кто был этот самый Савл и кто упрекал его – того и самые учёные отцы-академики не ведали.
Лука этих слов говорить не стал. Ему не хотелось идти в лес одному и в одиночку же благородно разбойничать. Понятно было, что коварные панычи что-то задумали (например, сами возжелали стать атаманами), но разоблачить их всегда найдётся время. Потом, когда прочно обоснуются в дебрях, кто-нибудь сходит в город и проверит… Хотя что там проверять: будь это правда, за ними давно бы наладили погоню и взяли тёпленькими…
– Простите, братцы, уснул! – склонил он повинную голову. – А мимо шли, видно, настоящие разбойники, лишённые благородства, да ограбили нас во сне! Ужо мы найдём этих мерзавцев! Ну да не беда! Ещё наживём!
– С нашим атаманом не приходится тужить! – многозначительно сказал Яцек Тремба и обвёл всю компанию внезапно погрозневшими очами.
Возражающих не нашлось.
Глава 6
На самом деле жизнь лесного разбойника нелегка и неинтересна, поскольку он такой же труженик, как и те, кого он грабит.
Особенно трудна жизнь неопытного разбойника, да ещё с уклоном в благородство.
Кое-как отыскали маленькую заброшенную лесную сторожку. Никакого дела бывшие студенты не знали, поэтому пришлось Луке самому и щели конопатить, и крышу перекрывать, и дрова рубить, и силки на рябчиков ставить, и щи варить, и в сторожке прибираться, и рванину штопать, чего никакой уважающий себя атаман делать не будет.
Самое главное – оружия не было. Так, пара ножей, топор да бурав, что от прежнего хозяина остались.
А самое страшное – что в лесу было полным-полно настоящих, матёрых разбойников, которых возглавляли настоящие атаманы. Поэтому жили тихо, печку топили только по ночам, чтобы не видно было дыма.
– Скоро лапти плести начнём, – ворчал Куприян Волобуев, глядя на прохудившийся сапог.
Но у новичков есть и своё преимущество – удача. И пришла она в тот миг, когда все уже отчаялись, а на счёту у шайки числился один-единственный грабёж – ехал в город пьяненький возница, вёз сено да несколько мешков овса. На него и напали, да так, что возница ничего и не заметил. Ни телегу, ни клячу брать себе не стали – вдруг скотина заржёт, когда не надо, и тем выдаст разбойничий стан?
Нападение произвели панычи, и Лука сильно Разгневался:
– Опозорили на всю державу! А если бы дедушка телегу навозом загрузил? Его бы тоже взяли?
Панычи пали в ноги атаману:
– Пшепрашем, пан Лука! Ностра кульпа! Ностра максима кульпа! Так мы её, кульпу ностру, искупим!
И с этими словами устремились вон из леса.
– Выдадут, – равнодушно заметил Куприян Волобуев.
– Побоятся, – сказал Лука, но с большим сомнением.
Прошёл день, другой, третий… Искупители не возвращались.
Разбойничью шайку стал долить голод. Здоровым молодым парням да каждый день лопать пустую овсянку стало тошно. И когда на поляну перед сторожкой выбежал здоровенный кабан-секач, Грыцько Половынка не выдержал:
– Сало, сало пришло! Трымай його! – заорал он и бросился на кабана с голыми руками.
Вид у Грыцька был, видно, такой свирепый, что кабан струсил и рванул назад в лесные дебри. Грыцько полетел следом.
– Выдавать побежал, – спокойно определил Волобуев.
– Побоится, – сказал атаман, но сомнения в его голосе прибавилось.
Ещё три дня продержались на голой овсянке и двух рябчиках, попавшихся в силки по большой птичьей глупости.
На четвёртый день Грыцько Половынка выбрел к разбойничьему стану и, пошатываясь, швырнул с плеч на траву тушу секача.
– Так отож! – сказал он и упал рядом с добычей.
Кабана слопали без соли, поскольку соли взять никто не догадался. Потому и заготовить мясо наперёд, и употреблять помаленьку не удалось. От пережору долго маялись животами, все кусты запакостили.
– Нас ведь тёпленькими теперь взять могут! – сказал Куприян Волобуев.
– Однако ж не берут! – хладнокровно ответствовал атаман.
Только через две недели воротились Яцек Тремба и Недослав Недашковский. И не с пустыми руками.
Они привели в поводу двух отличных коней, запряжённых в телеги. Одна из телег была нагружена не осточертевшим овсом, но разнообразной деревенской пищей: свиными окороками, ковригами хлеба, бочонками с квашеной капустой, клюквой, доброй брагой. Были тут и мука, и соль, и прочие дары щедрой земли ерусланской.
