Там, где растет синий

скачать книгу бесплатно

Там, где растет синий
Юна Анатольевна Летц

Если однажды вы попадете на остров, где жители выращивают дома из деревьев, пьют живительный сок haoma, устраивают кудесные вечера и гипертрофируют историю, значит, вы Там, где растет синий.

Берите лодку и вращайтесь в кругах, где нарядные экстраверты раздают сачки для идей, – так начнется ваше путешествие в самого себя. Не удивляйтесь, если по пути вы изобретёте религию, выпустите светлячков из замочных скважин и влюбитесь в девушку, которая выращивает слова, – возможно, вы находитесь внутри мысли… той самой главной мысли, что люди так отчаянно пытаются поймать.

Юна Летц

Там, где растёт синий

Но люди не сразу поняли, что воюют с журавлями.

ЧАСТЬ I

…Случилось извержение: в мир полетели ценности, и были они такие клеточные, густые, что человек залипал в них моментально, не разобрав, что где: цель или адаптация, кармиды или порок. Человек стоял когда-то решительно, упивался стабильностью, растил, правил (лоббировал поворот головы) и вовсе не ожидал подвоха, но его подвихнули всё же. Случился фарсис – резкий вброс пыли в глаза, и наступила эпоха шаткой мысли.

Нефтяные заводы горели, и человечество тушило доказательства своей невиновности, животным некуда было идти, происходил суматох, разделение: выцветали парчовые ориентиры (испорченные), громоздкие общества падали на руины религий, режимы кувыркались – из ежа в рукавицу, кавычки всюду вклинивались, как сорняк или теория, – всё было в кавычках, меток мало осталось. И уже ветер остановился, и уже бык как бы сдох, но красной тряпкой продолжало веять на виду у всех истошное всемогущество человека, расшитое золотыми то ли корытами, то ли горами.

Это продолжалось – сомнения, гуттаперч, попытка власти, это разрасталось и лопало на множество остаточных явлений, которые группировались и мимикрировали подо что-то невнятное, так что в итоге мир, где существование было как цепь состояний, чихнул и кончился, а закрепился вдруг другой мир – буквальный и сплошной с первого взгляда, но, если проникнуть в суть, можно было наблюдать новые слои.

Многое осталось: города остались, и главный остался город. Тот, в котором на улицах лепили ветра из полей, ползали метрономы, ломаные языки, оскомины на лицах, музыкальные портреты – живьём (болтовня, интерпретации), в этом городе никогда не хватало времени ни на что и хватали что попало – общий город. Такой, где искомое – единица, но результат уже толпа, а ещё там топот, пережимания, пантомима развития, манерность, хлопоты, марсианские вторжения, всё без идеи, разума, система выводов умерла и высохла.

В этом городе было бы исподволь, был бы катионовый всплеск, аплодисменты, была бы одна история на миллион голов, были бы перекатывания (подробности интересней сути) – и всё это было, но было и вот что.

Люди пропустили урок. Они с двойным азартом продолжили играть в перетягивание пустоты, все тянули прямо и под углом, ходили на курсы по перетягиванию, учили языки, жесты, и никто, конечно, и подумать не решился, откуда эта пустота берётся. Как это происходит и где нервные нитки протянуты, – вот об этом редко кто думал, а просто покупали себе новые победы за четыреста орденов, или присматривали короб с видом на суперкороб, или продолжали традицию обнимать титулованного палочника каждые три дня. Все тянули, мерили, растили пустоту, конвертировали пустоту.

Развивая искусство сгибания языка, моделируя для себя электрические зубочистки семнадцати видов, внедряя приборы для прослушивания пуговиц, люди упускали из внимания, как постепенно разрасталась дыра внутри материи – сначала, потом внутри них. Люди заперли страх, как пот в подмышках, убеждая себя, что это просто тактический выключатель сработал, когда не помог ни вождь твёрдый и глянцевый, ни шёлковые мозги азиата. Подумав, что это постановочная ночь, они провалились не сквозь землю, но в сон. Некоторые иногда просыпались, тёрли глаза тёрками, но от этого темнота не становилась яснее, и вскоре они снова погружались в дрёму.

…А тем временем возникали ненавязчиво новые образования, из идей целые острова росли, и это были не дырявые острова (как бы он дырявый на воде крепился?!), не острова-пончики и не острова-парашюты, это были цельные, плотные куски жизни, хранители не пустот, но истинных ценностей.

МАДРУГАДА

Предвкушение мысли

Соль мешала ему подпрыгивать, и тогда оно выкинуло соль и стало штормом, стало озером вздыбленным, на котором в грубых узконосых лодочках, вырезанных из дерева, пропитанного соком haoma, восседали тела нерыбаков и куколок сезонных в гипнотических юбках, скользивших по макушке непоседливой воды. Нерыбаки тянули из воды ниточку, облепленную свежими символами, а куколки чёрные и белые моргали серебряными веками, приглашая проплывавших мимо в комнатах-плотах отшельников к совместному дрейфованию по коридорам жизни, устроенным в маленьком тоннеле между двумя расписанными под впечатления скалами.

В воде стояли фонари, стояли деревья на цыпочках (галерея поз), но деревьев ночью не видно было, только их очертания, и с разных сторон можно было усмотреть что-то совсем иное, как то: звезду, дом, сонь, бездну или профиль кропотливого Муэда, администратора кресла, который, не имея собственной тени, удачно довольно вписывался в чужие серые силуэты. Но сейчас уже говорить о нём было нечего, деревья как деревья стали, темнота спряталась в светосейф, и началась мадругада – цветовой сгусток.

Это была привычка то ли, то ли необходимость такая проскальзывала у них: перед рассветом, когда ещё темно было и ни одной выскочки, кроме лампадок узорных в воде, кроме скал, спаянных друг с другом в неподвижную искру (каменная крутъ), они брали свои разноцветные лодки вертлявые и клали их прямо на осторожный этот батут, вспученный воздухом. Они любили вместе выплывать перед рассветом на водяную площадь и прогуливаться на лодочках, вырезая из среды образно намёки, охотясь за идеями, доступом, проекцией и укладывая по местам трофейные мысли, попавшиеся доверчиво на поверхностные рецепторы.

Сэвен тоже сел на свой плед и погнал лодку к середине воды, откуда горизонт весь открывался выпукло и можно было смотреть с хорошей точки, как на голубое жидкое желе налипают упругие тела нерыбацких доу, как облака ставят на воде свои наивные спектакли и сонные холодные ещё световые потоки, как крики, вырываются из самой изнанки примятой небом стихии.

Мир разразился светом, яркостью. Блестели складки воды. На всеобщее обозрение выплыл дряблый беззубый водяной Сьерж Леонид, выдающий знаки.

– Блонди, тебе каблук для рисования на песке, Хомем, вам фраза «Маленький будда стоял с протянутой рукой у начала или конца воды», Рапида, тебе вертушку на, Сэвен, тебе синий давить.

Сказал и кинул ему веточку в лодку. Сэвен взял веточку, прощупал аккуратно каждый листок, изучая пальцами великую индигоферу, и стал растирать сухими подушечками тонкую пластинку листа, ожидая чудесного появления синего (сказано: человек вынул цвет из природы). Он старательно выманивал наружу этот энергичный диапазон, дающий силу всякому, кто с ним поладит, он выдавливал блюз из травы, как тамбурин выдавливает музыку из молодого негра, он хотел сейчас цвета замкнутого на полвзгляда хоть, зрительного ощущения порцию. Но вытащить синий не так-то просто было, некоторые народы вымирали вот так, в бесславной охоте на индиго.

Синего не было пока, зато остальные цвета подошли. Кружок выпрыгнул из-за полоски, вспылил спектром и выпустил свои роскошные токи, отображая чёткую исполненную разума реальность: охровый песок, папоротниковую общину, здания живые древесные разных форм – в каждом существе пульсировала история эта новая, которая прямо сейчас рождалась.

Сэвен попытался ещё раз более продуманно продавить сопротивление эллиптического листа, попросить его так, как он умел просить, но и в этот раз не получилось узнать, какая магия самая простая и самая чёткая заложена была в цвете. А ведь он так хотел научиться проникать внутрь всего, что видел, наращивал как мог воображение – главный чувствительный слой, из которого вырастала эта эксцентричная реальность, где у природных явлений объявлялось сознание, где деревья были вооружены жестами, где змеи ползали готовыми тотемами, а над озером летали что ни птица, то птах.

Он отложил веточку и стал на публику глазеть, изучать повадки других, взглядом маневрировать, гадать и настраиваться на погоду. Сегодня была хорошая погода, покладистая, и настраиваться на неё было одно удовольствие. Ветер фён качнул своё нерасторопное тело и закивал лодками, разумно переводя акцент с одной на другую, как режиссёр, что ли, или балерина из пальцев, заморгали крыльями эмоциональные бабочки (вицептицы), укротился шар, и на мятую лужу воды выпал осадок ночи – плёночка, которую звёзды не успели утянуть с собой.

…Лодка подпрыгнула, и Сэвен переключил своё внимание на качающийся парк: розовые турчи-коробочки, стрелолист и маленький рогоз. Здесь плавали нарядные экстраверты: бисерные принцессы, крышеносец, Артист, псевдогоголь, вышлепка. Они плыли очень достойно, выгибая каждый свою лодку в соответствии с великим замыслом. Экстраверты, обращённые не в веру, но наружу из себя, демонстрировали отменные свои изнанки и были все как будто на одной волне, хоть волн было одна за другой – целый черед, но они старались все вместе на одну запрыгнуть. Экстраверты вращались шумно в своих кругах, но при этом не жадничали и раздавали проплывающим мимо торжественно не обещания, но фразы-сачки, которыми потом можно было мысли вынимать из потайных углов.

– Ложка для впечатлений; пред существующая материя; «кто-то укусил меня собакой»; чемпионат по кризису; пересаживание духовного облика…

Тут полно их было раскидано – этих сачков. Сэвен активировал хватку и выхватил один из таких, чтобы попрактиковаться с выниманием мыслей, однако выходило пока неловко: по-прежнему вместо идеи он ловил информацию. Застрявший в собственной сути, Сэвен хотел было огорчиться по поводу отсутствия идеи в сачке, но потом решил, что и информация немало хороша. Он потряс категорично сачок, надеясь получить больше, и вот что оттуда вывалилось.

ПАРЕДЕМ

Адаптация воображения

На больших атмосферных участках, там, где воздух плотный и громкий, как обожжённое стекло, там, где вода-мудрец вступает в переговоры с носителями ушей, там, где раскураженное пространство, дель (цитоплазменные образования) и никакой явности, там носились по дорогам деловитые броны. Носились, или стояли, или всё вместе – про бронов не поймёшь сразу, что они такое и можно ли это двумя глазами воспринимать или всех органов чувств мало. Хотя вели они себя прилично в основе: не воевали с демонами, не слепляли новых планет, не вползали в животных через ноздри, но тоже могли под настроение и куролес вымышлить, и гомон развести.

Утром плавали на лодках, вечером спали или бродили, а днём они то ли копали, то ли вошкались, что-то теребили, где-то примеривали, в общем, умели себя ничем не занять.

Со стороны казалось, что это всё сущая безделица – их жизнь, правда, если понаблюдать за ними подробно, если присмотреться, можно было увидеть, как они вечно напряжены, как будто тянут что-то извне. Хотя руки у них были свободны, но на лицах явное отображалось усилие. Усилие это не портило им настроения, никак их не расстраивало и не удручало, но даже заметно было, что в этом усилии содержится какое-то ясное начало, что ли, – зарождение восторга.

Это место, где жили броны, называлось Паредем, и до него добраться просто так нельзя было, случайно заблудиться и приехать сюда – этого бы не получилось у вас. Паредем должна была позвать к себе, в себя, и только тогда возможным становилось ваше совмещение – брона (или постчеловека) и пространства этого, организованного невиданным способом.

Клочок этот, то ли остров, то ли страна, но всё же, скорее, остров-клочок, выглядел немного затуманенным, там такой стоял цветной воздух, а всё потому, что на этом клочке жизни были целые заросли индиго, и эта энергия синего заполняла всё вокруг, придавала реальности томление и взвешенность. Броны считали, что синий – цвет момента, короткая волна, поэзия высоких энергий, как космические потоки или ядерные реакции (гамма-лучи), это цвет, который надо было уметь видеть, и это знак ещё (тот, кто научится видеть синий, умеет жить настоящим). Это объяснялось так вот: в природе нет старого синего, даже астероиды меняют свой цвет по мере старения – из синего в красный. Всё, что кажется старым, есть молодое в своей системе жизни, а жизнь – это электромагнитное излучение для других объектов, то есть тот же цвет.

Броны жили в основном в маленьких аккуратных домиках, которые были в прямом смысле выращены. Дом состоял из лощёных трубочек, в каждой из которых угадывалось гладкое молодое дерево особого вида. Трубочки утолщались книзу, и там были корни (на разных уровнях), то есть дом рос вместе с его составляющими. И ни одно деревце не имело права вымереть там, ни один корень не имел права загнить, вот и стояли они так, сцепленные друг с другом идентичным порывом (идеей созидания).

Иногда встречались двухэтажные дома. Если на первом этаже у некоторых какие-то занавески на дверях обитали, полотнища, ваферсы, то верхний этаж был почти открытым, и только верхушки деревьев могли украшать его своими курсорами. На втором этаже обычно располагалась кровать, то есть второй этаж и был кроватью, но спали тут по особым ночам, когда хотелось небесные сигналы читать глазом, ухом слушая, как цикады голосят, трещат капланами потки и маленькие ненадоедливые скрижали скрижат то тут то там по пространствам – пишутся сами собой или кем-то тоже.

Второй этаж назывался чердачок, это было что-то вроде мыслительной комнаты. Когда брону хотелось помыслить углублённо, довести до исхода группу идей или в поток единородный вывести, он мог запереться на чердачке и не выходил оттуда, пока на него не снизойдёт. И поэтому иногда броны здоровались вот так:

– Снизошло?

– Снизошло, спасибо. И вам самого снизошедшего.

Как только рождался ребёнок тут, ему сразу же сажали дом. Сначала родители следили, чтобы всё правильно прижилось в земле, но потом будущий хозяин сам выбирал форму, связывал ветки и сооружал перегородку между этажами – входил в контакт с будущим домом, ведь им предстояло теперь вместе жить, друг в друге, и стоило вырастить с пенатами доверительные отношения. Дома получались самой разной формы, какие-то были куполообразные, какие-то квадратные более, иные были похожи на тпляпу, другие вообще извернулись спиралью, и почти всегда, взглянув на дом, вы могли угадать сущность его владельца.

Броны обожали свои дома, и иногда им удавалось добывать Фе прямо отсюда, но в этой привязанности они не забывали об основном деле, и потому в канун каждой мадругады броны прощались со своим домом и желали ему приятного роста. А сами шли туда, где получалось расшевелить восприятие: на озеро, в шевелильню, комнату смысла или к другим бронам, которых в иные моменты в большом количестве можно было обнаружить на выдаче сачков у экстравертов. Иногда они шли за стаканчиком корневина, который подавался в корнебаре на холме, где стоял маяк, и оттого, если кто-то шёл сюда, то сообщал: «Я на маяк», хотя, конечно, на сам маяк он и не мыслил забираться, но хотел просто соков растительных попить в корневой точке Паредем.

Вот так и сложилось, что маяка, мыслей, рассматривания неба – этого было им достаточно, броны развлекаться привычными способами не очень любили, им больше по нраву было придумывать новые праздники и отмечать их или просто придумывать (фамильярды и кудесные вечера – это всем очень нравилось). Нравилось им посещать выездные миры, подземные очки примерять или ходить слушать пульсацию гуттаперчевой горы, из-за которой в округе случались маленькие живые землетрясения (были хороши для всех как встряска).

Бронам хватало эмоций от основного их занятия, а иногда ещё можно было добавить к этому несколько ощущений от общения с новенькими. Когда приезжали новенькие, они им всё самое лучшее своё показывали; например, показывали дождь, говорили: «Вы же дождя как такового никогда не видели. То есть вы видели, конечно, как вода сверху падает, но это же нельзя так воспринимать, этот процесс исключительно интересный». Так говорили, а потом сажали любопытного в кресло у воды на острове дождя (кропотливый Муэд уступал место) и смотрели на его реакцию, радовались тому, что ещё кто-то такое увидел – дождь как зрелище.

Несмотря на то, что они старались поддерживать действительность в нескончаемом празднике, здесь каждый трудился на благо, у каждого было своё предназначение, миссия, в которой он был рождён, или унаследованные дела, так, к примеру, брон Теофан раздавал поблажки. У него отец поблажки раздавал и дед тоже, поэтому можно сказать, что он раздаватель потомственный и ускользнуть от этого не получилось бы. Но в основном миссия по факту рождения возникала, вернее, факт рождения в Паредем гарантировал закладывание в ребенка этой самой особой броновской миссии. Хотя некоторые броны рождались на большой земле (её тут не называли так, но подразумевали как Бня, Большое накопительное явление).

Помимо бронов тут ещё хамернапы жили. Они были немного дисперсными (рассеянными), но это им ничуть не вредило, а, наоборот, помогало, ведь хамернапы были логично рассеянными, то есть умели регулировать свою видимость, навроде тех осьминогов, что глотали люминесцентные организмы и становились незаметными в воде. Хамернапы и днём неплохо справлялись с задачей исчезновения, но их главным фокусом было исчезновение в темноте (иногда эти существа исчезали на всю ночь, и где они тогда жили, броны так не смогли выведать). Но один из хамернапьих секретов всё же был раскрыт: у них же всегда с собой имелись специальные фонари, по виду лампадки – переносной свет, вот благодаря ему они и могли такие штуки с собой вытворять.

Хамернапы были склонны к сюрпризам: неожиданно так отделялись от природы и всячески приветствовали бронов – танцем ли, телодвижением или просто руки сцепляли так трогательно и улыбались, губы растягивая в ленточку. Они считали себя обязанными бронам помогать – по хозяйству или с организацией чего. Из старейшин тут был известен БомБом, он за тем следил, чтобы не утерялись традиции и порядок, а именно: каждый хамернап непременно должен был всегда благочестиво выглядеть, так, чтобы никто не понял, что он хамернап («сказочный»), он должен был носить сшитую одежду с именем на переднем кармане и сандалии. Хоть они и старались маскироваться под бронов, чтобы хозяевам максимально так услужить, но вычислить их было несложно – по носочным деревьям. Где эти деревья, там хамернап возится. Просто они жить не могли без того, что бы ни развести где-нибудь носочный куст – развешивали носки сушиться прямо на ветках, и это всегда было как-то по-новому. Ко всему тому со страшной силой любили хамернапы устраивать везде печки, и даже если вот интеллигентное место, кто-нибудь из них где-нибудь непременно устроит свой тайничок горящий и будет наслаждаться этой деревенской атмосферой (такие они сентиментальные).

В общем, у хамернапов наблюдалось несколько явно позитивных качеств: во-первых, были они хозяйственные, стирали, тёрли, мыли целыми днями что-то, и так им это нравилось, как будто планета для того и была создана, чтобы регулярно очищаться. Во-вторых, была у них явная склонность к созиданию (вспомним про носки и печки). А в-третьих, хамернапы исключительно красиво и непосредственно умели удивляться. У них на случаи неожиданностей, удач или изменения погоды было приготовлено сто сорок тысяч лиц. Некоторые так хорошо умели удивляться, что им больше делать ничего не надо было – только удивляться. Экстраверты или гости иногда брали их с собой в путешествия, на выставки, в большие общества, только чтобы они продемонстрировали своё искусство удивления. А иногда даже раз в тысячу моментов проводились в Паредем специальные конкурсы на лучшее удивление; сначала конкурсанты удивлялись каким-то картинкам, домыслам, идеям (броны с удовольствием подкидывали им свои измышления, надеясь выловить в их непосредственных реакциях часть расшифровки), а потом всем победителям дарили «спелый машок» – полный сюрпризов свёрток.

Вот так и происходила жизнь в Паредем. Хамернапы стирали и удивлялись, а броны ловили знаки, тянули Фе и попрыгивали на водном батуте. В свободные моменты броны могли ещё купаться-кукситься. А иногда броны и хамернапы собирались вместе, и начинались большие кутанья. Это же было очень весело – кутаться. Там рос такой закуток специальный, и все там кутались; вечерами закутанных было не счесть, то есть посчитать можно было, но это непросто давалось, поскольку некоторые умудрялись кутаться так плотно, что становились похожими на диваны, кресла, подушки, и тут уже нельзя было одно от другого отличить. Укутавшись, и броны и хамернапы замедляли окружающее, сворачивались сверчком, но не трещали, не плавились, а плыли в улыбках; в общем, кутанье было тут любимейшим отдыхом у всех.

Теперь пора было бы понять, кто такие эти броны и как они возникли. Это не сразу удавалось узнать, и лучше было бы сразу после мадругады пойти к Допсу (изобретателю системы моментов), сесть у него на пороге дома, стараясь не будоражить рассветных бэбибуш, которых тут тьма, и слушать витиеватый авторский рассказ про бронов. Допс каждый день его повторял заново, если были желающие послушать, и каждый раз это было не повторение, но новый рассказ, собранный из тех же частей другим способом.

ФАРУЛ ДОПС

Вживление эмоции

Фарул Допс, мужчина с толстым и умным лицом, выпуклый, но прямой, вышел на веранду и, убедившись в том, что есть уши, в которые можно говорить, приступил к процессу. Спросил первым делом:

– И как вам мадругада?

– Угулю-лю, – загудели новички.

– Почти понятно, – улыбнулся мужчина. – Первое время берите у экстравертов сачки кручёные и ловите на изобретение, но даже если попадётся просто мысль – это хорошая зацепка, продолжайте замахиваться… Вот так.

Лектор свёл брови, изображая мыслительный процесс.

– Поняли, как замахиваться? – переспросил лектор.

– Поняли, – протянули обучающиеся.

– А вот ничего вы и не поняли, это я до этого морщился просто, а вот теперь как замахнусь!

И присутствующие смогли наблюдать, как у него на лбу прямо вот сразу же выписался из морщинок символ приблизительный немного, но очень знакомый, с пятью углами в разные стороны…

– Как это вы? Что это? – выкрикнул кто-то из аудитории (природной), не сдержался.

– Это звезда во лбу, какова шутка, а?!

И он запыхтел – так сдержанно, но очень забавно засмеялся, радуясь удавшемуся розыгрышу.

Наконец вводно-игривая часть была закончена, и Допс постарался перейти к существу (тут имеется в виду существо дела, потому что зачем бы лектору переходить к какому-то непонятному живому существу, если он ещё лекцию читать не закончил). Вот так он переходил:

– Меня зовут Фарул Допс, и я доктор по эмоциям. Я расскажу вам, кто такие броны, какая у нас функция, она же – предназначение. А что такое кольдер или где находится саговое дерево – это вы сами поймёте… Когда изобретёте их!

Сказал – и опять пропыхтел, как смеялся. Студенты моментального института (название наводило на воспоминание о знаменитой системе моментов Допса) разместили тела в пространстве более фривольно – кто-то разлёгся, кто-то в «кота», но все почти как-то в едином порыве сконцентрировались и подняли головы, приблизили как бы, предвкушая информационный экстаз. Доктор Фарул ещё раз блаженно оценил взглядом приготовления эти, погоду, лекторий из окружающей среды оценил и продолжил говорить:

– Как всё началось тут? По-видимому, так вот: людей становилось больше, и Фе на всех не хватало, тогда и народились броны. Они стали вынимать собой Фе из скрытых участков, таких скрытых, что не каждым существом вынешь. В общем, вот так они выдёргивали её из ареалов и потом перерабатывали в изобретение или труд. Конечно, не все сразу поняли, чем занимаются. Сначала они кусали себя и падали, они думали, что это мантра очередная или вирус гиперлеи (завышенного вдохновения), но постепенно до них стала добираться разгадка – через поры или какие-то они себе истиностимулирующие гимнастики подобрали… В общем, стоило им разгадать, и тут же вычленилась Паредем, новая форма жизни. В честь неё и назвали поселение.

Спросишь у бронов про историю, они скажут, что у них прошлого нет, но старая курандейра (она же ведьма-академик) иногда приходит из соседнего пространства и рассказывает бронам, что некоторые на большой земле их увидели и придумали им историю такую: мол, издревле все люди были людьми, но кто-то из них был другим, все люди любили фафель, и только один народ фафель не любил и был изгоем. От него и произошли броны. Только знать бы, что такое фафель, а то уж очень непонятная версия, скромнее намного истории балконного города-прищепки или биографии крохобора.

Впрочем, есть и другая версия, тоже извне. Сказано, что давным-давно, в самом начале мира, среди людей стали появляться существа, которые могли ходить везде, и это было им не страшно, они могли ходить через любые границы. И не было там стенок никаких, и не было там греческого огня, они творили историю как хотели, и они расшатали энергетический этот остов так, что он и рухнул вовсе. И Фе распалась на взвешенные частицы, которые не так-то просто из поля вытащить, но броны стали учиться, чувствуя свою вину за разрушения, начали учиться и доучились до того, что теперь служат передатчиками этой энергии: переносят её из высшей материи, перевоплощают в знание и передают.

…Допс остановился, заткнув этот радужный фонтан легенд, осмотрел аудиторию кивками, как будто высчитывая количество открытых ртов, и вскоре продолжил, уже поспокойнее, если только к нему могло быть применимо такое:

– Мы не меняем Фе на глобусы, ржач, но меняем на коды, рок-группы, на лав и на запшепки для домов (ещё книги и одежда сюда). Еду нам не нужно покупать, а плошки для корневина мы сами делаем из опавшего хлебного ореха: разрубил – и вот же сразу посуда готова, можешь отобедать. Помимо плошек ещё мы делаем бокалы из зеркальной смолы серебряного дерева. Броны не едят ничего, только пьют разные виды сока, это живительный haoma, он же корневин, им пропитаны наши дома, лодки и организмы. Благодаря этому соку, входящему во всеобщий круговорот усердия, мы можем не истреблять животных, не думать о смерти от голода: любой брон в любой момент может насытиться, не причиняя никому вреда. И это стало нашей большой победой над стереотипом прямой пищевой цепочки, по которому живой организм больше тютеля должен непременно где-то разрушать, чтобы «продлевать свою длительность».

Получив первые успехи в выявлении стереотипов, мы решили, что и дальше будем выявлять, зачем нам лишний мусор в Паре-дем?! И вот мы по мелочи сначала выявляли, а потом как-то скрепили умы и обнаружили неожиданно этот громоздкий такой принцип глобального копирования. Не буду рассказывать, как усердно мы его переосмысливали. Но теперь вот что у нас: броны не пытаются навязать свою структуру всему, с чем сталкиваются. Мы очень стараемся быть чистыми передатчиками, хотя всё же подпадаем косвенно под глобальное стечение обстоятельств, но это уже, скорее, истории из Каталога Казусов (так называется наша священная книга, там записаны все ошибки бронов с того момента, как мы заселили Паредем). Мы совмещаем материю, которая силами людей не может быть совмещена, мы работаем как ультразвук, который помогает сцеплять несцепляемые материалы. И в итоге копирования не происходит.

В мире людей бронов ещё не разгадали до конца, некоторые видят нас, но большая часть людей уверена, что мы, как они, люди, только очень странные, дурачки, чудики или ленивые… Тут я ещё раз более живописно объясню, в чём наше отличие от людей. Есть существа трогающие и проникающие. Люди – трогающие, они научились управлять энергией предметов и завоевали материальный мир, некоторые из них постарались его законсервировать, другие пытаются его изменить, но всё у них происходит на уровне предметов исключительно, даже если мы говорим о самом сильном их предмете, дающем право быть создателем, самый сильный предмет – это кэш. Впрочем, любовь для них – тоже предмет, и там же в ряду предметов млечности, поцелуй, кладезь (предмет исследования или предмет разговора). Проникающие существа – броны, они в основном с чистой энергией работают, но и с предметами тоже: начинают изнутри, сначала проникают в предмет, потом в его историю, потом в его значение, потом в его смысл и в его эмоцию (у предметов полно эмоций!). Таким способом они умеют проникать в самое начало всего, начало это названо Паредем, как мы знаем.

Трогающие люди редко умеют совмещаться друг с другом настолько, чтобы встречаться потом в других слоях, внечеловеческих, а броны умеют «любить вечно», но это вы потом сами поймете, что я имею в виду… А теперь, друзья, осматривайте, мните, проникайтесь, сидите у воды, охваченные летом. Кажется, что тут так солнца много – жар, но это помощник вам. Умственный климат, благодаря которому каждый брон живёт, грубо говоря «в состоянии основания религии», у нас тут трепетностью какой-то такой природной разбавлен, солнцем живым, и это вот хорошо очень для предотвращения гнилостных иллюзий… Вот как-то так, на этом, пожалуй, и остановлюсь. Если кто чего не понял, подходите – я могу не только как лектор, но и как вьюрок жевать и переотрыгивать.

Лектор пропыхтел коротко, скорее, в форме рефрена, нежели подразумевая смех, переместил очки с одного места носа на другое и присел у воображаемой кафедры на случай, если будут какие-то вопросы, но слушатели уже перевоплотились в говорителей и обсуждали что-то бурно и, по всей видимости, усердно, приводя в аргументы не только слова, но и положения тел: боски да коски (живые символы). Доктор по эмоциям улыбнулся, растроганный этой первичной интеллектуальной оргией, встал, оправил одежду (халат будто или подлинный фрак) и пошёл по блестящим камням в сторону чащи, попыхивая губами, как будто он был некоторого рода паровоз. Сэвен поспешил его сопроводить.

– Вы не против? – спросил Сэвен, занимая крайнюю позицию по диагонали, как будто они в шахматы собрались играть.

– А я о вас слышал… Вы стратег, да?

– Предположительно.

– Это нечастые гости у нас – стратеги. У вас ко мне какие вопросы?

– Хочу разобраться, что тут со временем, вы ничего не сказали об этом.

– Это сложно объяснить без примеров, примеры тут «свои» должны быть, чужие не годятся совсем, поэтому я новичкам об этом не рассказываю с бухты. Потом уже, когда начувствуются…

– Но я могу понять.

– Вы можете, это точно.

Доктор переместил очки к подбородку, освободив глаза, и, только подробно протерев каждое стёклышко, вернул оптический велосипед на место.

– Знаете, я педантичный немного на деле, но при этом совершенно не умею содержать в порядке свою голову, вечно туда что-то новое заваливается, и опять всё с полок вниз… Вы с этим как справляетесь?

– А я к этому стремлюсь, напротив. Поверьте, это невыносимо – жить в целиком организованном мире.

– Сложно такое представить мне, совсем не представлю, как ни стараюсь теперь…

Он стал сдвигать брови, и чуть было дело опять до звезды не дошло, но Сэвен поспешил приостановить этот звёздный лоб.

– Не стоит эта тема такого. Лучше ответьте мне…

– Вы спрашивали?

– Про время.

Фарул Допс расправил лицо, освободившись от непредставляемости, и снова вернулся к своей пыхтящей манере объяснения:

– Вы спросили, что у нас тут со временем, и я отвечаю: а времени-то у нас как такового и нет в привычном его виде. Мы думаем, что для физических тел это неплохая система координат, но для бронов, которые макушкой ноосферу шевелят, она слишком статичная. Время ограничивает брона своей неподвижностью, вынуждает его давить на естественные процессы мысли, а это не хорошо вовсе, это тяп-ляп, то есть подмена натуральных ориентиров, клетка… Поэтому мы используем систему моментов – она живая. Мы понимаем, когда происходит момент, потому что момент – это яркая точка, даже не точка, а что-то такое… Шарик, что ли, как молния шаровая – форма накопления жизни.

…Допс патетично осел вбок, споткнувшись о какую-то выпуклость коряжного типа, осел немного, но быстро расправился.

– Вот видите, иногда я бываю так поражен своим же открытием, даже под ноги забываю смотреть, – пропыхтел он. – Что там у нас?

– Вы говорили про время.

– Ах да… Так вот, у некоторых бронов сто моментов, у некоторых сто по сто, но это неважно так уж, потому что каждый брон составляет своё время. Спросить можно у кого-нибудь: «Вам сколько теперь?» Ответят, допустим: «Четыреста моментов!» И тогда уже можно дарить юбиляру подарки… Моменты считают, чтобы понимать, на сколько брон нажил, не только из-за юбилеев, конечно, но и из-за них тоже, ведь, если у кого юбилей, он может пригласить друзей в путешествие по своей истории, поставить спектакль или вечеринку какую изобрести, это всё очень весело. У нас есть брон, он опытный организатор исходов, и вот у него недавно две тысячи моментов накопилось, так что он сделал? Пригласил нас всех в парк тамариксовых кустарников и устроил нам такой праздник (люди говорят «корпоратив») – сборы манны небесной. Получилось неплохо.