Солнце идёт за нами

Очнулся он оттого, что медсестра Ниночка лила ему в рот спирт (в горле все обдирало и жгло), а старшина деловито растирал его голое тело и одевал сухое, несмотря на то, что бомбежка не закончилась.

– А Титыч где? Его спасли? – еле слышно спросил Василий.

Старшина отвел глаза…

Благодаря налаженной Василием связи, их батальон соединился с основными силами и они вышли из окружения. Лежнева представили к медали «За Отвагу», а он все не мог успокоиться: ночами раненый крепко хватал его за ноги и тянул в бездонную глубь. Ему казалось, что товарищи за его спиной шептались, что он спас рацию ценой человеческой жизни, выслуживался и что своими руками утопил несчастного. На самом деле его никто не упрекал, все понимали, что Василий ни в чем не виноват.

Вскоре ему представился случай оставить свой батальон: комполка взял его к себе в штаб:

– Почерк у тебя красивый, будешь писарем у меня: прежнего шальной пулей убило, когда курил.

– Есть. Разрешите выполнять? – только и смог тогда ответить Василий и подумал: «А я не курящий».

В штабе все полюбили молодого бойца: кто-то за то, что он отдавал свои папиросы «за просто так», другие за молчаливую услужливость, а, главное, за то, что он не ухаживал за переводчицей Зиночкой и радисткой Леночкой.

Поэтому именно ему как серьезному бойцу поручили в 1943 году сопровождать одного очень известного генерал-полковника, не то самого Рокоссовского, при осмотре позиций. Эх, знал бы, чем закончится этот осмотр, ни за что не пошел, даже под угрозой расстрела и трибунала.

Только отошли они метров на двести от штаба, как начался минометный обстрел. Командир с тревогой взглянул в бинокль: при первых же взрывах мин обе фигуры упали одна на другую.

– Молодец Васька, не подвел, – подумал он, – закрыл собой генерала. К медали представлю, если не заденет.

Вскоре обстрел закончился. Комполка с тревогой посмотрел в сторону темнеющих фигур. Верхняя приподнялась, отряхнулась, и, к своему удивлению, полковник узнал в ней приехавшего к ним на позиции Рокоссовского. А тот в это время обратился к сгорающему от стыда Ваське:

– Первый раз такой случай в истории произошел, чтобы генерал сержанта от пуль прикрывал… Как я на тебя плюхнулся, сам не представляю.

После этого Рокоссовский весь день находился в прекрасном настроении, и Василию все сошло с рук, кроме прозвища. Штабники окрестили его «Егорием Храбрым, а сокращенно называли просто Егоркой». С этим приклеившимся к нему имечком и встретил потом Лежнев победу в Чехии.

Глава 5. На реке Рур

В тесной теплушке вповалку спали пленные русские солдаты, самые сильные и выносливые, – раненых и ослабевших отсортировали еще в Мюнхене.

Кто-то тронул Алексея за плечо, тот вздрогнул и в полутьме узнал пожилого поджарого солдата, с которым ел из одной миски: своей посуды Алексей достать не смог.

– Нас везут в концлагерь на реке Рур. «Веселенькое» такое название – «кровавый понос» переводится. Знаю я эти места с 14-ого года… Видно, судьбина мне такая: в неметчине голову сложить…

И без перехода:

– Второй раз?

– Да, – шепотом ответил Алексей.

– За второй расстрел!

– Да, – так же тихо, но твердо повторил Алексей.

И два мужчины, молодой, рослый и старый, жилистый, крепкий, надолго замолчали, привалившись спиной к спине.

Концлагерь, в который их пригнали, был небольшой, всего на пять тысяч человек, и охраны мало – один-два конвойных на двадцать заключенных. За побеги пойманных арестантов пока не расстреливали. Но пленные постепенно слабели – сказывалась тяжелая работа на каменоломнях и скудная еда: утром узников не кормили вовсе, в обед горячая баланда, вечером она же холодная, если оставалась, конечно.

А недалеко от лагеря находились прелестные «фахверки» – небольшие деревушки, окруженные высокими живыми изгородями, ярко-зелеными летом и коричнево-желтыми осенью и зимой. На фермах жили и работали немцы и немки со своими розовощекими детьми…

В лагере же тем временем начиналась эпидемия дизентерии. Несколько пленных уже умерло. Медлить было больше нельзя: ранее здоровый, Алексей теперь весил не более пятидесяти килограммов.

Лагерь особо не охраняли – на всем протяжении высокий забор был обвит колючей проволокой в несколько рядов, на вышке стоял пулемет, кругом земли Германии.

Побег назначили на четыре утра. И вот две тени осторожно, медленно, замирая надолго от каждого звука, стараясь слиться с землей, ползут к сортиру, который был единственно возможным местом для побега.

Пожилой нырнул в отходы жизнедеятельности первым; Алексей, после секундного колебания, за ним. Вонь «оглушила» его как ударом по голове, труба была узкой и почти полностью заполнена человеческим калом, смешанным с мочой и кровью.

Очнулся Алексей под трубой на берегу рек Рур – старик изловчился выволочь его. Первым пробуждением Алеши было нырнуть в речку – и мыться, оттираться песком, мхом, чем угодно, лишь бы смыть с себя эту склизкую, неимоверно вонючую массу.

Но старик, хитро улыбнувшись, не позволил. Алексей не понял почему, но ослушаться бывалого, опытного друга не решился.

– А теперь в болото, устроимся в торфяных ямах, как планировали?

Старший товарищ, еще хитрее посмотрев на него, ответил:

– Доверяй, но проверяй! Мало ли что я говорил: ни в какие ямы и суслоны мы залезать не будем. Шагом-арш, за мной.

Через час-полторы они подошли к какой-то деревеньке. Старик приказал лезть в силосную яму на околице и спать сутки – за это время их искать перестанут. Он рассчитал все правильно: из-за ужасной вони собаки след не взяли, да и искали в других местах – то в полях, то у болота – они слышали лишь отдалённый собачий лай.

Сколько просидели в яме, они не помнили.

– Надо вылезать, – первым заговорил нетерпеливый Алексей, – а то сваримся тут как кур во щах.

Солома прела и горела нестерпимо, а воняла так же, как в нужнике. Старший ответить не успел: кто-то вилами осторожно шебуршил в яме. Они приготовились к схватке. Но взору предстал очень пожилой немец-крестьянин. Он воткнул вилы в землю и развел натруженные руки, похожие на клешни, в стороны, всем своим видом показывая, что его бояться не нужно.

– Пить, – обратился к нему Алексей.

Старик оглядел их с ног до головы, покачал сочувствующе головой и протянул узлы, в которых была гражданская одежда, пища и бутылка с молоком. Потом немец показал жестами, чтоб они уходили.

– Уйдем, уйдем, – говорил старшой, – а потом опять зайдем с другой стороны.

И обратился к ничего не понимающему Алешке:

– Есть у меня в этой деревне дружок Карлуха, работал я у него в 14-м году, а за дружком – должок немалый.

***

И вот Алексей снова в Арденах. Но его мечте – войти в лагерь победителем – не суждено осуществиться: лагерь в 1944 году освободили американцы. А ведь если бы не его мечта, то достало ли у него сил придушить голыми руками вооруженного польского полицая, который «накрыл» их в хате безымянной полячки? И не этот ли «мираж» согревал их в брянском болоте, помог выбраться им из трясины?

Мысль о том, что они войдут победителями в лагерь, питала их как хлебом.

Благодаря своей мечте, они не чувствовали боли, оставляя за собой клочки кожи и мяса, ползя к линии фронта.

Эта цель дала Алексею силы выстоять на отекших, изъязвленных ногах перед энкавэдэшником, перед зэками, принявшими его за доходягу.

И не медаль «За отвагу», а свою мечту, с которой преодолел все тяготы и испытания, прикручивал он к гимнастерке…

А вот теперь не он, а какой-нибудь рослый американский лейтенант войдет в лагерь победителем…

И той деревеньки, в которой они подкормились, отдохнули, нет – смыло при взрыве плотин. Жив ли веселый румяный Карлуха и его кудрявая фрау (тогда Алёха думал, что это ее имя)? И есть ли на свете тот старик с руками – клешнями? И что ему, Алексею Лежневу, остается делать?

Стоять на переправе, принимать освобожденных американцами русских солдат, слушать разговоры о том, что союзнички назначили фашистским надзирателям пайки вдвое больше тех, что выдавали бывшим пленным, вглядываться в изможденные лица и не узнавать никого…