скачать книгу бесплатно
– Наташка, Наташка! Вызывай «скорую»! – закричала тетенька. – То-то я смотрю – стоите, держитесь… Наташка, дверь придержи!
Тетенька помогла матери войти в булочную.
– Мне бы сесть… – сказала мать.
Сердце билось как-то странно, неровно. Как будто маленький кулачок пытался, сжимаясь, раздавить зажатый в нем то ли орех, то ли камушек. Это было очень неприятно, однако исчез Петя – и хоть это немного утешало. Надо же, Петька, первая любовь, и вдруг примерещился.
– Можно от вас позвонить? – спросила мать. Какая любовь, когда ее ждут на работе?
Ей вынесли табуретку, усадили ее возле трехъярусной стеклянной витрины с плюшками, но в служебные помещения не пустили. Порядок есть порядок.
Булочная жила своей жизнью – было то самое время, когда приходят пенсионеры с авоськами: у старичков они какие-то бурые, у старушек разноцветные. И надо же, где угнездилась зависть: на бабушку, что пришла с красивым импортным пакетом (на пакете – картинка с джинсовой девушкой), все посмотрели вроде бы неодобрительно, потому что старушка должна ходить с авоськой, и в то же время с жадностью, с желанием пощеголять этаким пакетом.
Мать вспоминала свой бред и Петькино предупреждение. В потусторонние явления она не верила, но когда говорят «Ты сейчас умрешь», это заставляет задуматься. Самое разумное объяснение было: Петька помер и пришел предупредить.
И сердце, и голова успокоились. Уже можно было встать, поблагодарить продавщиц и выйти на улицу. Там удалось поймать такси. До работы было недалеко – всего на восемьдесят копеек. Главное – доехать, взойти на второй этаж и сесть за свой стол. Потом, когда все увидят, что ты за столом, можно делать вид, будто разбираешь картотеку. Ходить на работу мать любила, ей там было уютно. Уютнее, чем дома, где постоянно приключались неприятности: то муж потеряет теплый шарф, то соседи сверху протекут, то вот дочь ночевать не явилась…
– Ты сейчас умрешь, Шурочка, – сказал Петька. И соврал. А ведь когда-то вся школа знала: этот – не врет. Вообще никогда. Из принципа. И то, что он комсорг школы, очень правильно. Все девчонки были в него влюблены. Вот интересно, на ком он женился?
И было-то по нынешним беспутным меркам всего-ничего: несколько раз гуляли вечером в парке, вдвоем гуляли, никто про это не знал, однажды Петька взял ее за руку, так она потом полночи не спала. Но это было перед самыми выпускными экзаменами, а потом судьба разнесла их в разные стороны – «дан приказ – ему на запад, ей в другую сторону…»
Два года она не могла его забыть, пыталась узнать – в какой московский институт поступил. Наверно, плохо старалась – так и не узнала.
Надо же – «ты сейчас умрешь…»
Если явился предупредить – так, может, любил?
Илона очень удивилась бы, узнав про материнское приключение. Мать и отец в ее понимании были вне любви и вне секса. Она не могла бы вспомнить – эти двое при ней хоть раз обнимались?
Любовь к Буревому была, скорее всего, диким и неуклюжим протестом против отсутствия любви в собственном доме. Негде было научиться любить так, чтобы это чувство как-то сочеталось с действительностью, и душа нашла вариант прекрасный, несуразный и меняющий метаболизм: как если бы человек, с детства дышавший обычным воздухом, вдруг научился дышать каким-нибудь водородом и нашел в этом блаженство.
На работу было еще рано, и Илона просто пошла по городу, забредая в магазины и прицениваясь к товарам. Как и полагается, чуть ли не накануне новогодия выбросили летние платьица; зимние пальто висели такие, что в них только на базаре картошку продавать. Илона не любила свое зимнее пальто с воротником из каракуля. Почему-то мать не могла спокойно смотреть на этот каракуль – он ей казался королевской роскошью. А Илоне хотелось шубку из искусственного меха. И она пошла в конце концов в редакцию, чтобы узнать у Регины – сколько может стоить такая шубка. Они появлялись в городе прямиком из Америки – многие еврейские семьи получали благотворительные посылки от какого-то загадочного «Джойнта» и продавали содержимое. Синтетическая шубка была легкой и хорошо утрамбовывалась в коробку – а, может, какой-нибудь американский фабрикант сдуру выпустил их столько, что уже не знал, куда девать. Очень он бы удивился, узнав, что за грошовый клок синтетики эти крейзи-рашн отдают две зарплаты.
– Насчет шубы я узнаю, – сказала Регина. – Фигурка у тебя стандартная. Но все деньги – сразу, а не растягивать на полгода.
– Можно, конечно, взять в кассе взаимопомощи, – и Варвара Павловна объяснила принцип действия этой кассы. – Но ты же год будешь рассчитываться. Походи по комиссионкам. Бывает, что там почти новые шубки – какая-нибудь дура сезон поносит и сдает. А теперь – в типографию, за гранками.
– А Рома? – удивилась Илона. Гранки обычно приносил выпускающий.
– Его еще нет, видишь – на столе пусто. Ну, пошла! Стой. Лидка придет – ты ее не трогай. Я тебя знаю – как начнешь сочувствовать, так не остановишься.
– Варвара Павловна, мы ее вчера из больницы увезли. Она не будет делать аборт.
– Черт его знает, умно это или глупо… Мы-то аборты не делали – сама понимаешь, какой в госпитале аборт…
Это она про войну, догадалась Илона.
О фронтовой молодости Варвара Павловна рассказывала редко – и все больше смешное. Ася как-то узнала, что корректурская начальница была боевой подругой какого-то полковника, лет на двадцать себя постарше, так что этот полковник после 9 мая 1945 года не к жене с детками поехал, а остался с Варварой Павловной. Ему она и родила двоих сыновей, а потом он умер – дали себя знать старые раны. Ну и возраст – шестидесятилетний мужчина казался молодым корректоршам дряхлым старцем.
Вошла Лида.
Она была одета очень аккуратно, шиш на макушке – неестественно гладок, юбка – отутюжена.
– Здравствуйте, Варвара Павловна, – сказала Лида. – Здравствуй, Регина.
Посмотрела на Илону и добавила, явно с тайным смыслом:
– Привет, Илона.
После чего в большой корректорской случилось двухминутное молчание. Языкастая Регина воздержалась от вариаций на тему «плодить нищету». Варвара Павловна, очевидно, хотела поговорить с Лидой наедине. А Илоне вдруг стало сильно не по себе. Вытащив Лиду из больницы, она вмешалась в Лидину судьбу, она приложила руку к рождению ребенка, который пока еще никому не нужен. Варвара Павловна правильно сказала: «Черт его знает, умно это ли глупо».
Ворвался Рома:
– Здрасьте-извините-опоздал!
– Балбес ты, – сказала Варвара Павловна. – Марш за гранками!
Рома постоял в дверях, обводя взглядом всю смену: Варвару Павловну за столом, монументальную и неуязвимую, Регину в модном джемперке с люрексом, Лиду – еще не снявшую дешевое пальто с коричневым фальшивым мехом, Илону…
Во взгляде был вопрос: ну, что тут у вас? И вопрос адресовался лично Илоне.
Рома ей нравился – он напоминал одноклассника Сережу: такой же маленький, тощенький, постоянно готовый всем услужить; он даже домашние задания делал, кажется, лишь для того, чтобы всему классу было, у кого списывать. И он был забавный – шустрый и суетливый, над ним можно было подшучивать, с ним можно было договариваться насчет походов за булочками с корицей, посидеть с ним в типографском буфете Илона никогда не отказывалась – он бегал за кофе и откуда-то добывал соленые орешки.
– Я в закуток, – с тем Илона вышла из большой корректорской одновременно с Ромой.
– Как Лидка? – сразу спросил он.
– Вроде хочет оставить ребенка.
– Так ей нужно заявление писать, – сразу сообразил Рома. – На матпомощь, на комнату в общаге. Ты же знаешь, в каких условиях она живет.
– А ты откуда знаешь?
– На прошлом съезде мы дежурили до четырех утра, потом нас развозили на машине. Я этот дом видел – там, наверно, крысы водятся.
– Так она же там прописана. Если бы не было городской прописки – можно было бы просить комнату в общаге, или нет?
– Я узнаю! – пообещал Рома. – В общаге все-таки вода горячая, душевые, внизу прачечная. И это ближе, чем Лидкина Савеловка.
Имелась в виду общага при высшей комсомольской школе. Там иногда давали комнаты молодым журналистам из глубинки. Для этого требовалось вмешательство редактора Бекасова, парторганизации и горкома комсомола. У Лиды была безупречная комсомольская репутация, ее знали в горкоме – должны были помочь…
– Надо поговорить с Варварой, – решила Илона.
– Так поговори!
Рома по-приятельски хлопнул Илону по плечу и унесся в типографию.
Редакция жила – где-то хохотали во всю глотку, где-то трещала пишущая машинка, По коридору пробежал фотокор Юра со своей необъятной сумкой, его попытался задержать Витя из отдела информации и услышал:
– Не могу, в номер, в номер!
Это были волшебные слова. Юра примчался с пленкой, которую еще нужно было проявлять, печатать снимки, сушить их, сдавать в цех на клише, убедиться, что клише сделаны правильно, а не в зеркальном отражении. Тот, кто работал в номер, был лицом неприкосновенным, потому что завтрашняя газета – превыше всего.
Из кабинета вышел Бекасов – высокий, сутулый, вечно озабоченный, с сегодняшним номером в руке. Он прошел в корректорскую, и это Илоне сильно не понравилось – значит, проскочила ошибка.
На сей раз ошибка была не самая страшная – Жанна при ревизионной читке проворонила бяку на переносе, и вместо «трудящиеся» получилось «трущиеся». На выговор такая оплошность еще не тянула, потому что – в проходном материале о соцсоревновании. Вот если бы в докладе Брежнева – тогда ох…
Варвара Павловна поговорила с Лидой наедине, и Регина тихонько сказала Илоне:
– Ты к ней теперь не суйся. Она переваривает.
И так было ясно, что переваривает. И потому Илона, не приставая к подруге со всякими благоглупостями, вечером помчалась на репетицию.
– Ты где пропадаешь? – напустился на нее Буревой. – Мы в прошлый раз сцену с крысой прогоняли. Такая сцена – а ты где-то шастаешь!
Объяснять Буревому, что произошло, Илона не могла – это же все равно, как если бы объяснять птице методику плавания, как объяснять рыбе правила вертикального взлета. Мир Илоны был четко поделен на две половины – приземленную и возвышенную. Буревой бы просто не понял, как можно пренебречь репетицией ради поездки в Савеловку.
– Вот, – Буревой дал ей листок. – Чтобы к следующей репетиции от зубов отлетало.
Илона прочитала вполголоса:
– «Я лесная елочка, зеленая иголочка…»
Первая мысль была – что еще за маразм? Потом она сообразила – обязаловка! «Аншлаг» должен участвовать в заводских «елках» и, кстати, в большом новогоднем отчетном концерте. Там все кружки и студии показывали свои достижения, и особенно страшными они были у вокалистов: в их кружке собрались любители оперного жанра и исполняли исключительно классику, в меру своих скромных возможностей. Оркестр народных инструментов с балалайками, дуделками и ложками – и тот лучше звучал.
Для концерта Буревой готовил Веронику, Володю, Бориску. Он выбрал подходящий кусочек из пьесы Алешина «Дипломат», в котором все имелось – и конфликт, и юмор, и правильное понимание политики. А тех, кто пока талантами не блистал, – на «елки», пусть детишек веселят.
– Что? – спросил Буревой. Его лицо сделалось хищным – с таким лицом хорошо д’Артаньяна играть. Вот бы ему когда-нибудь…
– Выучу.
– На сцену! Вероника позвонила, что не придет, будем с тобой гонять эпизод «Подвал». Дима, Гоша – на сцену!
Это был праздник немыслимый!
Праздник затянулся допоздна. А ведь еще предстоял домашний скандал.
Идя через двор, Илона посмотрела вверх и увидела свет в тети-Таниных окнах. Набравшись мужества, она позвонила в соседкину дверь.
– Теть-Тань, мы с мамой поругались… – начала было она.
– Тут твоя мама, – перебила соседка. И точно – мать сидела в кресле, совсем несчастная. Пахло валерьянкой.
Галочка показала Илоне рукой – идем на кухню!
– Она с дядей Валерой поругалась, – прошептала Галочка. – Он хлопнул дверью и ушел.
Чтобы мать поругалась с отцом – это было так же невероятно, как прибытие марсиан.
– И что, его дома нет? – спросила потрясенная Илона.
– Нет… Тетя Шура даже не представляет, куда он мог пойти.
– Но… но из-за чего?..
Родители могли повздорить разве что из-за денег. И то – не до такой степени, чтобы дверью хлопать. Так – в меру, почти не повышая голоса.
– По-моему, они из-за тебя поругались…
– Из-за меня?..
– Я была в спальне, слышала через стенку. Он кричал «нельзя так над ребенком издеваться!»
– А она?
– Я не разобрала. Илонка, что случилось?
– Ничего не случилось, то есть…
Илоне страшно хотелось назвать мать дурой. Но какой-то внутренний жандарм (Варвара Павловна его называла внутренним цензором) не позволял.
Значит, отец узнал про гинеколога и вступился за дочку. Вот это новость! Раньше он в отношения между матерью и дочерью не вмешивался, воспитание девочки – женская забота. Да и вообще он всегда был тихим. Был?
Если отец кричал на мать – значит, что-то непоправимо нарушилось.
Илона вошла в залу и встала перед матерью.
– Идем домой, – сказала она. – Тете Тане спать пора. Идем.
Мать встала.
– Тань, извини, – пробормотала она. – Мы пойдем…
– А то – тут оставайтесь ночевать, – предложила тетя Таня. – Мы как раз тахту для Галочки с Толиком купили. Так мы с Галкой – на моей, а вы – на новой.
– Нет, спасибо. Мама! – прикрикнула Илона. – Поздно уже.
– Вот, возьми, – тетя Таня дала Илоне упаковку валидола. – Мало ли что. Если Валера придет – ничего ему не говори, ничего не спрашивай, пусть сами разберутся.
Потом Илона и мать еще полчаса сидели перед телевизором, пока дикторша не пожелала спокойной ночи. Что смотрели – Илона не поняла; шевелилось что-то на экране, отвлекало глаза и слух.
Мать не желала ничего рассказывать, и ей даже в голову не приходило попросить прощения. Так, молча, они и разошлись по постелям. Только утром, когда она завтракала, а заспанная Илона вышла в туалет, было сказано:
– Все из-за тебя!
Илона не ответила. Если матери от этого легче – пусть так думает.
Отец не приходил и не приходил. Появился он через неделю, утром, когда матери уже не было дома, а Илона – еще была.
