скачать книгу бесплатно
– Фронт! – радостно воскликнул Егор и облегченно вздохнул.
Штурман подошел и тоже с интересом присел на корточки перед прибором.
Еще один новый звук нарушил привычное мерное гудение механизмов в рубке. Этот звук произвел на штурмана такое же воздействие, какое на охотничью собаку производит кряканье диких уток. Пружинисто вскочив, он впился взглядом в эхолот, висевший правее на уровне глаз взрослого человека. Мирно чиркавший до этого линию дна, эхолот вдруг стал выписывать что-то невообразимое, черное. При каждом проходе иголочки по сизой электрохимической бумаге было видно, как на ее кончике вспыхивает оранжевая искорка и отлетает маленькое облачко дыма.
Штурман метнулся к микрофону:
– Капитану просьба ответить мостику!
– Слушаю, – громыхнул в динамике голос капитана.
– Валерий Николаевич, можете заглянуть в рубку?
Капитан появился сразу – видимо, был у себя в каюте.
– Так, – он прошел к эхолоту. – Что тут у нас? С белой головой? Отлично.
И неожиданно одобрительно посмотрел на Егора.
– Вот, фронт, – показал тот на свой самописец.
– Ну, вот это уже прибор! И вот это уже наука! – весело хлопнул в ладоши капитан и взялся за микрофон. – Команде тралмейстера! Подготовится к спуску трала!
Потом он повернулся к штурману:
– Еще мили четыре, ложись на обратный курс и будем сразу ставить трал.
– А что такое «белая голова»? – спросил Егор у штурмана, когда капитан вышел.
– Если косяк плотный, то отраженный от него сигнал – очень мощный. Иголочка на самописце эхолота при такой силе сигнала не просто обугливает электрохимический слой, а сжигает его полностью, и становится видна белая бумага. Получается, что над косяком, который рисуется черным, образуется белая полоса. Вот это и называется «белая голова».
Минут через двадцать огромный корабль, накренившись, лег в крутой вираж. Капитан снова появился в рубке и уже не выпускал из руки микрофона. Егор впервые наблюдал такую промышленную рыбалку и понял, что дело это не менее азартное, чем со спиннингом или бреднем. Даже по тону переговоров между рубкой и промысловой палубой чувствовалось, что всеми овладело радостное возбуждение.
– Трал за борт! – отдавал команды капитан. – Доски пошли! Потравим-потравим. Стоп! Потравим-потравим…
– Добавить хода, – это уже штурману. – Держи четыре узла.
Узел – это скорость одна миля в час. Четыре узла – примерно семь километров в час. Чуть шустрее пешехода. Но трал быстрей не потянешь.
Капитан подошел к прибору с круглым экраном. Штурман уже успел объяснить Егору, что это тоже эхолот, только датчик у него прямо на трале – чтобы видеть само орудие лова и заходящую туда рыбу.
– Так-так-так… Раскрытие нормальное…
И вдруг:
– О-па! Есть! – радостно, по-мальчишески рассмеялся капитан, когда прибор осветился яркой зеленоватой вспышкой, выхватив из темноты его заинтригованное лицо.
Боковая, наружная дверь рубки приоткрылась, и в нее просунулась мокрая голова в капюшоне защитного цвета. Это был тралмейстер. На рыбацком языке такая должность называется почему-то – «майор».
– Ну что там, кэп? Заходы есть? – весело спросил он, не решаясь переступить порог рубки и вытягивая шею в попытке увидеть круглый экран.
– Так, майор, быстро закрыл дверь! – весело рявкнул на него капитан. – Ваше дело – рыбачить там, на палубе. А тут пусть, вон, штурмана? рыбачат. А то, вишь, бардак развели! Понедельники иди, готовь!
Последняя фраза вызвала широкую улыбку на лице майора.
– Есть – понедельники! – он по-военному приложил ладонь к капюшону и исчез в дожде, захлопнув дверь.
– Сюда, на это, – пояснил капитан Егору, постучав ногтем указательного пальца по круглому экрану, – сильно смотреть не надо! Рыба – та, которая в трале, а не та, что на эхолоте! У нас был случай, я еще вторым помощником ходил. Смотрим – такие заходы хлопают! Трал достаем – пусто! А ловили мы скумбрию. Там, в Атлантике. Она же рыба быстрая, а корабль с тралом сильно не разгонишь. Вот она входит в трал и выходит, входит и выходит. А эхолот – хлоп-хлоп, хлоп-хлоп! Ну, мы ж, дураки, и рады.
– Трал – это не просто сеть, – объяснил Егору накануне, во время позднего чаепития в лаборатории на нижней палубе помощник капитана по науке, рослый мужчина весьма плотного телосложения, с добрейшим выражением лица, носивший очки с круглыми стеклами, смешно сидевшие на его маленьком красноватом носу, напоминавшем молодую картофелину. И фамилия у него тоже была немного смешная: Переде?рий. – Это огромная конструкция высотой в двадцатиэтажный дом, раскрывающаяся в воде наподобие парашюта.
– Бывают они двух видов: донные и пелагические, – продолжил он, намазывая масло на кусок белого ноздреватого хлеба, мастерски испеченного судовым пекарем. – Донные корабль, понятно, тащит по дну. Верх у них – из медной проволоки, а низ – из тюленьей кожи. У нас тут, кстати, где-то был ее кусок.
Передерий поискал взглядом, при этом круглые очки сползли на самый кончик красной картофелины.
– А, вот она!
Он вытащил из-под папки черный прямоугольник размером в половину писчего листа и толщиной около сантиметра. Егор повертел штуковину в руках. Крепкий, однородно-черный материал совсем не походил на шкуру живого существа. Скорее, его можно было принять за плотную резину или пластик.
– Да, – согласился с ним Передерий. – Только ни резина, ни пластик трения об дно не выдерживают. А тюленья шкура – держит! И вот смотри. По нижнему переднему краю донного трала проходит мощный трос. Называется нижняя подбора. К ней крепятся бобинцы – вращающиеся железные шары размером с футбольный мяч. Они скачут по дну, взрыхляя и побивая все на своем пути. Донный трал – орудие страшное! Он выгребает со дна все живое. Потом на этом месте еще долго остается широкая безжизненная полоса.
Передерий с аппетитом откусил кусок бутерброда и запил его очень сладким чаем, отхлебнув из огромной личной кружки. Круглые очки его при этом запотели. Сняв их и протирая носовым платком, он продолжил лекцию:
– Пелагический трал устроен совсем по-другому. Его название происходит от слова «пелагиаль», что означает – толща воды. Этот трал – из толстой капроновой сети, иногда довольно сложного покроя. Для лова мелкой рыбы, такой, как мойва, внутрь этой сети вставляется другая, более частая сетка – «рубашка». Рубашка намного меньше самого трала. Казалось бы, рыба может ее запросто обогнуть и уйти сквозь широкие ячейки основной сети. Но специальные исследования показали, что даже очень разреженная сеть так баламутит воду, что рыба воспринимает ее как сплошную стену, пугается, сбивается к центру и, в итоге, попадает прямиком в рубашку.
Егор удивленно покачал головой: «Надо же!»
Передерий по очереди поднес протертые линзы вплотную к близоруким глазам, проверяя чистоту стекол, вернул очки на переносицу и продолжил:
– Чтобы все это хозяйство не запуталось и раскрылось, как надо, по верхней подборе трала привязаны поплавки, или кухтыли, а по нижней – грузила. Кухтыли тянут вверх, грузила – вниз, и так обеспечивается вертикальное раскрытие трала. А по горизонтали трал раскрывают доски – две пластины по бокам трала. Они работают, как крылья, и под действием встречного потока воды разъезжаются в стороны, растягивая трал далеко по бокам от судна.
В стремлении объяснить процесс раскрытия трала как можно нагляднее, Передерий развел в стороны пухлые ладони с растопыренными пальцами и стал похож на персонажа картины Репина «Охотники на привале».
– Тросы, на которых тащат трал, называются «ваера?». Глубина, на которой он идет, может регулироваться как скоростью хода судна, так и длиной ваеро?в, выматываемых с лебедок. И правильно соотнести все это, управляя одновременно рулями, двигателем и лебедками и ориентируясь по эхолотам – целое искусство! Можно же запросто и мимо косяка протралить, хотя, казалось бы, он – вот он! Тем более, трал-то вон насколько отстает от судна! Попробуй, пойми, где он там сзади мотыляется! Если улов большой, то перед тем, как вытаскивать на палубу всю эту массу рыбы, в трале-то ее бывает шестьдесят тонн и больше, к ваерам для поддержки добавляют особо прочные тросы – «понедельники».
После такой лекции Егор теперь, услышав в рубке распоряжение капитана о «понедельниках», сразу смекнул, что трал ожидается знатный, многотонный и что именно надежда на удачную рыбалку как раз и вызвала ту широкую улыбку на лице «майора».
Понаблюдав еще немного, как капитан со штурманом и рулевым увлеченно, с рыбацким азартом, маневрируют тяжелым неповоротливым кораблем, ведя его над рыбным косяком так, чтобы устье, то есть передняя часть трала, захватило самые плотные скопления, Егор тихонько покинул рубку и направился к своей каюте.
Там он надел выданные боцманом резиновые сапоги, набросил на свитер телогрейку и двинулся в сторону промысловой палубы. Сюда уже подтягивались другие члены команды. Когда ожидается добрый улов, а, уж тем более, на первом тралении – никто не остается равнодушным. И, несмотря на окрики из репродуктора: «Посторонним – немедленно покинуть промысловую палубу!» – все выползают на свежий воздух, курят, трындят и как бы невзначай посматривают на вытаскиваемый трал.
Едва перешагнув высокий порожек дверного проема, Егор зажмурился и остановился под навесом, защищавшим от ледяного дождя. Тут все было залито ярким светом прожекторов. И в этом свете фантастически смотрелся трал, высоко поднятый кран-балкой, туго набитый рыбой и висящий над палубой, как гигантский батон вареной колбасы в серебристой оболочке, перевязанной джутовым шпагатом. Двое матросов возились у нижнего конца трала. Они, видимо, что-то там развязали, потому что мощный вал серебра вдруг ухнул на палубу и растекся по всему так называемому «ящику». Воздух наполнился запахом свежеразрезанного огурца.
– Это мойва так пахнет? – спросил Егор у стоявших рядом.
– Да. Огурчиком, прямо с грядочки, правда?
Посреди палубы открыли какой-то люк, и мойва стала туда уходить, как вода из ванны с выдернутой пробкой, даже закручивалась так же. Остатки сгребали швабрами.
Члены команды один за другим ушли внутрь корабля: кто заступать на подвахту по переработке рыбы, кто отдыхать, а Егор через опустевший «ящик» прошел на самую корму. Тут по бокам от слипа – наклонного спуска к воде для трала – было два выступа, огороженных поручнями.
Егор занял место на одном из этих выступов, наслаждаясь хотя бы недолгим, но отшельничеством, свежим морским воздухом и тишиной: главные двигатели судна молчали. Как вдруг вся иллюминация разом погасла! Наступила такая кромешная тьма, что отшельник почувствовал себя в ловушке. Как же он вернется – ни зги же не видно? Схватившись за поручень, Егор решил переждать, пока глаза хоть немного привыкнут к потемкам.
В этот момент по судну прошла дрожь – заработали главные двигатели. Потом проснулись винты, зашумели где-то внизу, в темноте. Егор посмотрел туда, и у него захватило дыхание от неожиданной красоты увиденной картины. Он даже свесился за перила, рискуя сорваться за борт. От работающих винтов по воде веером рассыпались призрачные зеленые сгустки света. Они вращались в толще воды, размывались и мутнели, уходя в глубину и, наоборот, приобретали контрастность и яркость, выворачиваясь на поверхность. Егор читал о свечении планктона, но почему-то думал, что такое бывает только в тропических широтах.
Корабль постепенно набирал ход, и скоро уже все море за кормой стало походить на звездное небо со своими галактиками и туманностями. Егор стоял, завороженный увиденным, пока не почувствовал, что замерз. Тогда он осторожно, на ощупь стал пробираться домой по скользкой качающейся палубе, среди тросов и лебедок, перемазанных солидолом.
С детства Егор привык считать, что есть праздники зимние – День конституции пятого декабря и Новый год; весенние – Восьмое марта, Первое и Девятое мая; и, наконец, осенние – Седьмое ноября.
Но в Мурманске все эти праздники были зимними. Что майская демонстрация, что ноябрьская – все одно: по белым сугробам с красными знаменами и транспарантами. При этом дворы завалены снегом выше головы, и мужики согреваются из горлышка прямо на узкой полоске расчищенного тротуара. Обходящие их женщины ворчат:
– Когда вы, уже, падлы, ее понапьетесь! Пройти невозможно!
Егор только что вернулся из моря и был приглашен своими сотрудницами на праздничный ужин – дома у Татьяны.
Несмотря на мороз, чувствовалось, что зима отступает. Полярную ночь снова сменил полярный день. Позади осталась мойвенная путина, которую Егор почти всю провел в море. Даже Новый год встречал на корабле. Причем именно тридцать первого декабря, уже около девяти часов вечера они, отслеживая фронт, наткнулись на обширный плотный косяк.
– Что будем делать? – спросил вахтенный штурман, поглядывая то на капитана, то на Егора.
– Сейчас решим, – ответил капитан и, захватив рукой, увлек Егора к себе в каюту.
– Слушай, – сказал он, прикрыв за собой дверь, – я хочу, чтоб ты меня понял. Мы, конечно, можем сейчас раздуть кадило и всех нагнуть, но люди уже помылись. Елку нарядили. Пирожки пекутся – чтоб горячие. Вот, ты знаешь, рука не поднимется выгонять их сейчас на траление. Никуда этот косяк не денется. Обловим его в восемь часов утра. Добро?
– Точно утром обловим? – недоверчиво спросил Егор.
– Слово капитана. Лично прослежу.
– Ну хорошо. Тогда – что? Стоим до утра на месте?
– В том-то и дело, что стоять нельзя. Ты ж понимаешь, мы свои координаты регулярно передаем на берег. Там, если увидят, что мы новогоднюю ночь простояли в одной точке, скажут: пили. Выговор схлопочу. Ты нарисуй какой-нибудь маршрут – ну, там, фронт какой отследить – так, чтобы к восьми утра вернуться на эту же точку. Оставим задание штурманам – пусть рулят. И приходи к одиннадцати сюда, в мою каюту – отметим как положено. У меня в сейфе коньячок припасен. Лады?
– Хорошо.
Они вышли снова в рубку. Егор набросал маршрут.
– Вот так – пойдет?
– Дай-ка последнюю спутниковую карту ледовой обстановки, – обратился капитан к штурману и сверил две карты. – Да, вроде, льды далеко. Пойдет.
– Выполняйте, – приказал он вахте, а Егору тихо напомнил. – Значит, в одиннадцать.
В назначенный час Егор постучал в дверь капитанской каюты, прихватив бутылку водки, которую в свое время пронес через проходную порта засунутой сзади за ремень брюк под пуховиком: официально ведь в море – сухой закон.
– Войдите!
В каюте собралась вся судовая верхушка: капитан, старпом, первый помощник, он же «замполит» – человек, связанный с КГБ, далее – стармех, по-морскому именуемый «дед», и, наконец, помощник по науке, дородный добряк Передерий.
Было и четыре женщины. Егор обратил внимание, что распределялись они в точном соответствии с негласным морским расписанием: буфетчица – капитану, пекарша – старпому, прачка – деду. Врач, согласно традиции, предназначалась помощнику по науке. Они вдвоем составляли, так сказать, судовую интеллигенцию. Замполит, как человек, обязанный иметь холодную голову и чистые руки, обрекался на холостяцкое существование. Оставшихся представительниц женской части коллектива – двух уборщиц – традиция отдавала на растерзание всей остальной команде. В каюте капитана они в этот вечер, естественно, отсутствовали и Новый год встречали там, двумя палубами ниже.
Конечно, эта схема не была строгой, и никто не мог потребовать ее соблюдения. Например, в данном конкретном случае никакого романа между врачом и Передерием не просматривалось и близко. Но в целом, как правило, в рейсах все выходило именно так. Так как-то получалось. Поэтому как пример вопиющего нарушения субординации воспринимался в море анекдот:
«В каюту капитана влетает растрепанная и помятая молодая буфетчица с криком:
– Елки-палки! Боцман, зараза такая, сказал мне, что шторм начинается!
– Ну и что?
– Ну и я, как дура, дала привязать себя к мачте!..»
Вообще, корабль – это микромодель общества, выстраданная и отлаженная до мелочей. Если размеры корабля позволяют, то каюта на верхней палубе только одна – капитанская. Палубой ниже – каюты офицерского состава. Прочая команда – еще ниже. То есть субординация заложена уже в самой конструкции судна. Капитан принимает пищу у себя. Приносит ее в его каюту буфетчица. Как уж тут симпатии не возникнуть? И только по выходным капитан садится за стол с офицерским составом.
Офицеры едят в столовой на своей палубе, остальная команда – на своей, хотя меню у всех одно. Каждый день утром пьется чай с хлебом и маслом, но в воскресенье – какао с пирожками. И всегда эта чудесная перемена – неожиданна. Морская рутина – вахты, подвахты – затягивает, счет дням теряется, а тут заходишь, и вдруг – какао! Воскресенье, значит.
Праздничное сообщество встретило Егора приветственными возгласами. Ему указали на единственное свободное место: капитанская каюта хотя и не тесная, но такое количество людей разместилось в ней с трудом, плотненько. Шампанского и мандаринов на новогоднем столе не было, зато салата «оливье» – сколько хочешь.
Проводили старый год. Капитан поставил опустошенную рюмку, закрыл от наслаждения глаза, прислушиваясь к организму, а потом, улыбнувшись, сказал:
– Вот никогда на берегу рюмочка так не забирает. И удовольствия этого нет! То ли качка способствует? Не знаю…
– Пьем просто тут редко – по праздникам разве. А на берегу – каждый божий день, как проклятые, – ответил дед. – Вот оно и приедается.
– Не скажите, – возразил Передерий. – Дома тоже есть своя прелесть. Сядешь на кухне с утречка, не в обед, то – само собой, а именно утром, но не рано, а хорошо выспавшись. И вот – спешить некуда. Тихо кругом. Никакой дизель не тарахтит. Светло, но не круглые сутки, а исключительно днем, чтобы разница, это же совсем другое дело! И подает тебе жена на стол сало с холода. Но не мерзлое, а только хваченное морозцем. Я люблю, чтобы не толстенное, со взрослого кабана, а такое – изящное, белоснежное, с молоденького кабанчика, а лучше даже со свиночки. Без мясной прорези, без волокон – как дыня. И нарезаешь его тончайшими ломтиками… А они сворачиваются, как стружечка из-под рубанка…
Егору тут же вспомнился его учитель столярного мастерства, Алексей Силантьевич: «Рубанок – он должен идти прямехонько, с самого начала доски, нежно, как по маслу. И стружечка должна быть длинной, ровненькой и завиваться, как кудри у лярвы. Знаешь стишок? Кудри вьются, кудри вьются…»
Стряхнув воспоминание, Егор тихонько обвел взглядом присутствующих. Все слушали, затаив дыхание. Рассказчика никто не торопил и не пытался перебить. А тот мечтательно прикрыл глаза, уменьшенные круглыми линзами, и слегка покачивал головой, причмокивая и продолжая свою терзающую душу историю. Такие подробные, с кучей деталей, рассказы о далекой счастливой береговой жизни всегда шли в море «на ура». Тем более, что далеко не у всех эта береговая жизнь была обустроена.
– И кладешь такой ломтик на кусочек ржаного хлеба. И наливаешь в стопочку водочку. До самых-самых краев. И тоже не ледяную, а только холодную. И подносишь ее к губам… И не кидаешь в себя, а именно пьешь, чтобы прочувствовать вкус. А она немножечко тягучая оттого, что холодная. И допиваешь до дна, и закусываешь сальцом, а потом впиваешься зубами в соленый помидор, обязательно бочковой…
Рассказ прервался, потому что корабль вдруг слегка вздрогнул, и со всех сторон зазвучало явственное, непрекращающееся: «Ш-ш-ш-ш-ш!»
Капитан вскочил с белым, как мел, лицом и вылетел из каюты. Все настороженно переглянулись.
– Во, кэп штурвал крутит! – сказал дед, расслабленно откинувшись на спинку дивана и наблюдая за курсометром на стене каюты. Стрелка прибора гуляла то в одну, то в другую сторону.
Через несколько минут капитан вернулся. На часах было без пяти полночь.
– Все в порядке, – успокоил он. – Наливайте, а то Новый год пропустим!
– Что это было? – спросил Егор.
– Во льды, твою мать, влетели. Сильный северо-восточный ветер. Произошла большая подвижка льда. А мы же, хоть судно и усиленного ледового класса, но все ж таки – не ледокол. Маленько сдрейфил. Но лед слабенький, молодой, без торосов. Ничего, уже вышли на открытую воду. С Новым годом, товарищи!
Врач принесла с собой почти полный чайник спирта, так что праздник удался. Передерий даже умудрился, присаживаясь после тоста, промахнуться мимо стула и некоторое время сидел на полу, глядя сквозь запотевшие круглые линзы на красную картофелину своего носа и не понимая, что произошло. Это вызвало взрыв веселья. Падение снисходительно списали на стул, сместившийся от качки.
Утром Егор сквозь сон услышал гул траловых лебедок. С трудом разлепив веки, он посмотрел на часы – ровно восемь. Капитан слово сдержал.
Если смотреть со стороны – мы будто играем,
