скачать книгу бесплатно
НеСказки о людях, случившихся на моем пути (сборник)
Таньчо Иванса
Двадцать шесть НеСказок: грустных и веселых, задумчивых и легкомысленных, чудесных и простых – разных. О людях, встреченных мельком в киевских кафе или парках и о тех, кто был в них придуман; о незнакомых и несуществующих городах; о любви и смерти; о сбывшихся мечтах и о бесконечной возможности чудес под названием «жизнь».
Таньчо Иванса
НеСказки о людях, случившихся на моем пути
Предисловие
Я очень люблю гулять по древним камушкам Киева. Это один из самых старых городов бывшей некогда Киевской Руси. Мне нравится ловить обрывки разговоров, домысливать и дорисовывать реальность; наблюдать за людьми, читать по их лицам, ботинкам и поступкам.
Каждый человек – событие. Событие – повторяю! – а не слуга, причина или клиент. Со-бытие – это то, что случается и оставляет в нас едва ощутимый, но очень четкий след, который существенно меняет все и в то же время не меняет ничего в той картине мира, которую я привыкла каждодневно наблюдать вне себя.
Наблюдая, я увлекаюсь и сама не замечаю, как рождается новая история. Приходится хватать то, что под рукой: бумажные салфетки, красные кленовые листья, рекламные буклеты, которыми играет ветер – и тут же записывать новорожденную быль. Просто для того, чтобы она не превратилась в скисшую от времени и невнимания действительность. А потом, из обрывков мыслей и впечатлений, как бабочка из кокона, выныривает сказка. Скажу вам по секрету, у каждого из нас – она своя. Бывает так – прочтешь сказку, и все переворачивается с ног на голову, а бывает – пробежишь глазами пару строчек и все вдруг становиться на свои места и оказывается простым и понятным. Вот ради этих моментов и записываются истории. Чтобы не иссякали книги, которые выбирают нас.
Жила-была бабушка
Все называли ее бабушка Лу. Она была сухощава; глаза отливали зеленью свежескошенной травы; светлые, не седые, а жемчужно-белые волосы аккуратно струились по плечам и неизменно, даже зимой, были украшены желтой озерной лилией.
Где она брала эти цветы в центре города? а зимой?.. До ближайшего пруда от нашего дома хороших шесть-семь километров. Слава богу, умные люди городской транспорт придумали, а то даже не знаю, как бы бабушка Лу выкручивалась.
Сколько себя помню, она сидела возле нашего парадного на лавочке под высоченной елкой, приняв классическую позу английской королевы; смотрела вдаль; отвечала, только если ее окликали. В иные минуты создавалось впечатление, что она вообще никого и ничего не замечает.
Детьми мы часто сами начинали разговор. Мы все спорили: некоторым из нашей компании казалось, что бабушка Лу заколдованная принцесса, так и не дождавшаяся принца; другим, что она – волшебница, которая вот уже несколько столетий сидит без дела, ждет, но люди перестали верить в чудеса, поэтому занятий у волшебницы не осталось; были и такие в нашей шумной гоп-кампании, кто свято верил, что бабушка Лу вообще не бабушка вовсе, а ожившая фарфоровая статуэтка. Их версии правдоподобности добавляло то, что одевалась бабушка Лу всегда в какие-то невероятные костюмы. Краем уха мы слышали от взрослых, что лет десять назад, она работала костюмершей в театре и все, что списывалось за негодностью, бабушка Лу якобы забирала домой, восстанавливала, а потом носила – зарплаты-то у костюмерш невысокие. Но мы не верили взрослым. Ведь и грудному младенцу понятно, что у взрослых своя правда. И к тому же еще неправдивая какая-то. Так что версия о «фарфоровой статуэтке» долгое время и мне нравилась больше всего.
Я была очень дружна с бабушкой Лу, или вернее – она со мной.
Каждое лето, когда все нормальные дети уезжали в еще более теплые края, а я, благодаря вечно занятым родителям болталась по двору в одиночестве, бабушка Лу показывала мне город. Да не просто показывала. А рассказывала такооое… такооое…. Меня прямо-таки распирало желание рассказать обо всем своим друзьям, но я откуда-то знала, что этого нельзя делать ни в коем случае. Я знала, что если я все-таки когда-нибудь решусь нарушить обет молчания, то больше никогда не смогу гулять с бабушкой Лу по городу и слушать ее истории. Поэтому наши прогулки были и остались моей САМОЙ СТРАШНОЙ ТАЙНОЙ.
Однажды, резко остановившись посреди дороги, наклонившись к самому моему уху, бабушка Лу призналась: её – старшую дочь старшего водяного – изгнали из озера с позором и запретили раз и навсегда возвращаться назад, да не только в озеро, а вообще в какую-бы то ни было воду. По ее словам в юности она нежно любила нецензурные частушки, гимн Советского Союза, Варшавянку, пионерские песни и прочие шедевры коммунистического искусства и распевала их на своем русалочьем языке день и ночь, чем вызвала гнев не только отца, но и других водяных. Впрочем, ее подружки – русалки поддерживали Лу, хоть и тайно. Такое время было. Даже русалок проняло.
Бабушка Лу рассказала мне и то, что ветер левого берега приходится внучатым племянником ветру правого берега и не меньше трех раз в год старший правобережный ветер берет своего младшего коллегу и отправляется путешествовать по Европе. День-другой без ветров городу только на руку: такие уж ветра – непоседливые соседи.
Бабушка Лу показала мне подъезд, в котором живет призрак черного кота. Того самого, который вдохновил Михаила Афанасьевича. И звали его так же – Бегемот. По ее словам привидение Бегемота не пугает жильцов, напротив – бережет подъезд от непрошенных гостей и ловит духи умерших не своей смертью крыс и мышей. Очень полезный призрак, одним словом.
Однажды бабушка Лу, сделав неопределенный жест рукой, приблизительно в сторону Владимирской горки, сказала задумчиво:
– А ведь погода-то нелетная…
– В каком смысле? – переспросила я, совершенно сбитая с толку.
– В том смысле, что всякие уважающие себя драконы должны сидеть в норе и не высовываться.
– Какие драконы? – спросила я.
– Прозрачные, конечно же, – пожала плечами бабушка Лу так, будто речь шла о чем-то обыденном. – В этой части света обитают только прозрачные драконы, всех обыкновенных – зеленых – уже давно уничтожили или сделали божествами, что в сущности одно и то же.
– А почему погода нелетная? – помню, спросила я.
– Да потому что день солнечный. На солнце их чешуя блестит, погляди!
Я задрала голову вверх и увидела солнечные блики на ясно голубом небе, действительно образующее нечто вроде точечного рисунка длинной змеи. Помню, что хотела что-то сказать, но бабушка Лу уже переключилась на что-то другое.
А в доме номер 38/2 на Валу, по ее словам, жил гном, который составил и продолжает составлять картотеку вымышленных существ. На одного реально живущего в данный момент человека, – рассказывала бабушка Лу, – приходится 132 с половиной вымышленных персонажей.
– Почему с половиной? – спросила я.
– Вторая половина всегда принадлежит кому-нибудь настоящему, – сорвав тюльпан и отдав его мне, ответила она.
Она рассказала мне, что Андреевский спуск вымощен исключительно молчащими камнями.
– А разве бывают другие? – спросила я ее.
– А ты разве не знаешь? – помню, бабушка Лу резко остановилась и внимательно посмотрела на меня. Как мама, когда она старается понять, больна я или просто от мороза такая румяная.
– Мостовые городов, всех без исключения, обязаны выкладываться только говорящими камнями. Тогда город будет стоять тысячи лет. Ему будет и не скучно, и защита какая-никакая от злых чар. Но Андреевский спуск совсем другое дело. В его домах происходят такие интересные события и такие невероятные чудеса, что если хотя бы один камешек начнет об этом болтать, то равновесие нарушится и все рухнет.
– Какое равновесие? Какие чудеса? Что рухнет? – помню свое недоумение. Да и сейчас я мало что понимаю в ее тогдашних путаных объяснениях.
– Давай по порядку, – кивнула бабушка Лу. Она становилась, взглядом нашла лавочку, присела, выпрямилась, достала из ридикюля тоненькую сигаретку. Извинилась: – Я не курю вообще-то. Но ты вдруг такие серьезные вопросы стала задавать, деточка, – она потрепала меня по волосам.
Мне тогда было десять и я горделиво вздернула подбородок. Мол, да, я такая – взрослая и серьезная, не то, что некоторые.
– Город жив и интересен, только если в нем хотя бы раз в столетие происходит что-нибудь чудесное-расчудесное. Поэтому в каждом городе существуют хранители, которые за этим следят. Нашему городу повезло. В нем случается много чудес. Место, на котором он построен, ученые ваши назвали бы аномально-положительной зоной. А Спуск – ее сердце. Но если кто-нибудь из людей в серьез об этом задумается, заметит пару-тройку чудес, точно решит – так не бывает. Не бывает просто потому, что не может такого быть. Это невозможно, – подумает этот кто-то. Показалось, – подумает следующий. Отмахнется. Затем другой, третий… Люди всегда и чему угодно могут придумать «разумные», правдоподобные объяснения. Чудес от такого обращения будет становиться все меньше и в один день – раз! – и нет ни города, ни его жителей. Это есть закон равновесия. Равновесия между чудесным и обычным. Людям позволено замечать только те чудеса, которые могут, например, подтвердить существование Бога – монахов-чудотворцев, святую воду, иногда священный огонь какой-нибудь. Другие же чудесности должно хранить в тайне. Лучше пусть уж их не замечают, чем в них не верят. Так что и ты, пожалуйста, никому никогда не рассказывай о нашем разговоре.
Я пообещала. И никому. Никогда. Разве что сегодня. Но сегодня просто день такой – все можно. Не только мне. Но и вам.
– А какие-такие чудеса здесь происходят, что о них даже камни должны молчать? – помню, спросила я бабушку Лу, спустя два года на том же месте.
– Ну вот смотри. Видишь вооон ту арку? – она указала на узкий проход между двумя ветхими пятиэтажками. Я молча кивнула. – Если пройти под ней ровно в полдень, то совершенно точно намокнешь. Потому что она плачет. Каждый божий полдень.
– Почему? – удивилась я.
– Ну кто его знает, – пожала плечами бабушка Лу. – Может быть потому, что считает, что ее молодость давно канула в лету. Может быть, тоскует по ушедшим дням. Может, вспоминает кого. Слышала я от местных старожил и то, что когда-то на Спуске был художник. Он продавал свои картины именно возле этой арки и якобы после его исчезновения это и началось. Я все забываю спросить у нее.
– У арки? – переспросила я совершенно сбитая с толку.
– А у кого ж? – улыбнулась бабушка Лу. – Хочешь, спрошу у тебя. Думается, твой ответ мне больше будет по душе. Я сказки люблю. А правду ни за какие коврижки бы слушать не стала. Только говорить.
– А еще? – помню, спросила я.
Не потому что хотела перевести разговор в другое русло. В двенадцать лет подобные тонкости взрослой дипломатии еще не практикуются. Просто мне было важно вытянуть из бабушки Лу как можно больше историй.
За несколько дней до этого разговора она случайно обмолвилась, что ее посетила ее пятнадцатая по рождению сестричка и напела, что отец вроде бы готов выслушать ее извинения. Полсотни лет не так уж много для русалок, но здесь, на земле, ее тело ссохлось и если так пойдет дальше, то оно придет в совершеннейшую негодность, – вздохнув, добавила бабушка Лу. – Так что батюшкино прощение как-то почти вовремя.
Я поняла в тот момент, что волшебным историям этой невероятной старушки может прийти конец. И не когда-нибудь может быть, а уже совсем скоро. Как-то не по себе мне стало. Но я понимала, что отец – это святое и раз он готов ее простить, то что ж делать, надо…
– Вот в этом доме, видишь, – она указала на двухэтажку, на первом этаже которой, красовался нарядной вывеской художественный магазин, – живут торговцы снами, в подвале у них подпольный цех по производству кошмаров. Людям сейчас редко нужны волшебные сны. Только созерцая всякие ужасы, они успокаиваются: мол, все у меня не так уж плохо и боятся мне вроде как нечего и просыпаются довольные своей скучной жизнью. Торговцев снами всего трое. Они делят между собой весь второй этаж. Видишь, непроницаемые темно-синие занавеси в окнах? Уверяю тебя, у всех троих такие же.
– А вот в том доме, – бабушка Ли указала мне дом напротив, – живет писатель погоды. Вообще он сказочник. Он сам так думает. И люди, которые его читают, тоже так думают. Но на самом деле… на самом деле, какая погода как у него в сказках, такая и на улице. Можешь себе представить, ему за шестьдесят, а он до сих пор не заметил. Очень уж он зациклен на своих сказках.
Я, конечно, слушала бабушку Лу затаив дыхание. Но писатель погоды это как-то уж слишком. Но если сейчас хорошенько вспомнить, как все тогда было, то можно и удивится, что в синем безоблачном апрельском небе вдруг появилась темная снежная туча и несколько снежинок медленно, пританцовывая, опустились на кончик моего носа. И как потом все вдруг встало на свои места, будто никакой тучи не было.
– А вот в этой галерее директриса – фея. Когда-то давно она встретила в своем лесу скульптора. Не ахти какой, честно говоря, он был гений, но фея эта влюбилась в него по самые кончики ушек. А потом, когда он умер, она стала привечать молодые дарования. Вот галерею открыла. А в лес так и не вернулась.
Бабушка Лу озадачено посмотрела на меня и поинтересовалась:
– Ты еще не устала, деточка? Все-таки полгорода обошли…
Я отрицательно помотала головой, купила у проезжающего мимо мороженщика эскимо за шестнадцать копеек себе и бабушке Лу и испытующе посмотрела на нее. Продолжайте, дескать, я готова.
– Ну хорошо, – старушка хитро улыбнулась и продолжила. – Видишь дворик? Да тот, вход в который закрыт коваными воротами. Так вот, в нем есть лавочка. Если задать какой-нибудь вопрос и присесть на нее, то непременно получишь ответ.
– С неба? – охнула я.
– Почему с неба? – рассмеялась бабушка Лу. – Нет. Может быть ветром принесет, может, разговор-какой подслушаешь, может кошка на колени запрыгнуть. Вообще на самом деле весь наш мир – как сеанс у гадалки, только и успевай замечать знаки, символы, получать ответы… просто в этом дворике все так явно, что аж дрожь в коленках. Скажем я, когда отец изгнал меня из дому, бродила здесь и увидела, что ворота открыты, присела на той лавочке и стала размышлять, как мне теперь жить дальше. А тут какой-то пузатый мужик в растянутой майке на балконе громко в запале крикнул, обращаясь к своей супруге: «Вот лет через сорок посмотришь, что он тебе ответит!!!». Кажется, они обсуждали своего сына. Так-то.
– А вот этот фонарь, – продолжала бабушка Лу, указующим перстом направляя мой взгляд на старомодный пятигранный фонарик, висящий над входом в кафе в подвале грязно-серого пятиэтажного дома, – он знает все на свете, а никому рассказать, бедолага, не может. Только светит печально с вечера до утра. Но прохожим его меланхолия, прямо скажем, неинтересна.
– А в этом доме на третьем этаже живет собака, которая пока спит является не просто собакой, а СОБАКОЙ ПРОФЕССОРА ПРЕОБРАЖЕНСКОГО. И так ей интересно, что спит она двадцать три часа в сутки. Что бы ее хозяин с ней не делал, даже кофе пробовал ее поить – бесполезно. Раз в день проснется, выйдет во двор, сделает все свои дела и назад на свой коврик. Представляешь?
За сей поучительной беседой мы в тот день спустились к самому подножию. Путь этот венчал то ли магазинчик, то ли галерея, сейчас не вспомню, в витринах которого притаились еврейский портной и Проня Прокопивна, играющая на рояле. Это были, конечно же, манекены, но в человеческий рост. Особенно умилял бант на талии барышни, огромный, почти как на кимоно у гейш. Бабушка Лу, ласково погладила стекло и шепнула:
– Ничего, скоро отдохнете.
Я удивилась.
– А чему ты удивляешься девочка? Эти двое – лучшие из своего клана. Они согласились позировать туристам только с условием, что три недели в году им предоставят оплачиваемый отпуск.
– Оплачиваемый? Отпуск? Манекенам?
– Ну деньги им предположим не нужны, – улыбнулась бабушка Лу. – Но хозяйка каждый год запаковывает их в большой деревянный ящик и отправляет в Сочи к своей сестре. Там они загорают, набираются сил и возвращаются вполне себе довольными и жизнерадостными.
– Ммммм… – только и могла я сформулировать ей в ответ.
А потом бабушка Лу умерла. Нет, не сразу после этой нашей прогулки. Детские часы удивительно устроены, сейчас я думаю, что прошло чуть больше восьми месяцев – с лета до следующей весны. На ее высохшее тело, одетое во что-то очень странно-малиновое с перьями, падал мокрый снег. Провожающие зябко ежились и прятались под цветастыми зонтиками. Помню, что я не столько огорчилась, сколько разозлилась. Выходит, что никакая она не русалка; выходит, что она все наврала. И про дракона, и про гнома и про торговцев снами. Первый раз в жизни меня предали – так я решила. И единственно возможным способом отомстить за предательство было – забыть все.
Все, значит все, – говорила я себе каждый день до самого лета.
Я сказала – все, – напоминала я себе, слоняясь по одуревшему от жары городу.
Хватит уже, – ругалась я на себя, тревожа кроссовками опавшие листья.
И только к концу осени я смогла заплакать. Мои слезы смешались с ноябрьским дождем, а сердце болезненно сжалось. Кажется, именно той осенью я повзрослела.
Всю зиму и начала весны я грустила. Родителей пугало то, что я почти перестала есть и бегать, а вечерами сижу с выключенными лампами и смотрю на улочки, залитые тусклым светом фонарей, но они ничего не смогли поделать. Мама пожимала плечами, папа чесал в затылке, а вместе они решили, как и все родители, которые на все согласны лишь бы не вникать в проблемы детей, – переходный возраст.
А в мае следующего года я решила, наконец, определиться. Мне было важно понять, правдивы ли истории бабушки Лу. Потому что если нет, совершенно непонятно зачем все это было нужно. Конечно, я пошла в тот дворик, где можно получить ответ на любой вопрос. Долго сидела на лавочке. Мысли путались, сформулировать свой внутренний конфликт, замешанный на горечи и одиночестве, оказалось нереально сложной задачей для четырнадцатилетней девочки. Я просто сидела, смотрела в небо и ждала непонятно чего.
А потом ветер принес листок бумаги. Белесый тетрадный клочок с расплывшимися чернилами, заботливо расчерченный синими клетками, легонько стукнулся о мою туфельку. Я откуда-то знала, что это не просто мусор. Помню как, стараясь не обращать внимания на внезапно обнаруженный в груди гулкий будильник и трясущиеся мелкой дрожью пальцы, подняла листок. Как разворачивала его, неслышно шепча губами слово «пожалуйста». Как, не веря своим глазам, читала то, что в нем было написано; перечитывала раз за разом, пока до меня окончательно не дошел смысл ее послания: «Для того чтобы верить, не нужно знать наверняка, девочка. Для того, чтобы стать чем-то иным, нужно сначала распрощаться с тем, что тебе мешает. И наконец – встретиться могут только те, кто однажды расстался».
Кто однажды расстался, – твердила я про себя, пока поднималась с лавки.
В метре от меня на влажном от майского дождя асфальте желтела одинокая озерная лилия.
Вечерняя задумчивость
– Он появился в самом темном углу кухни. Кажется, за холодильником. Во всяком случае, первый раз я увидела его, когда он выкатился из щели между стеной и морозильной. Маленький комочек пыли. Хоть и слишком густой, чтобы его происхождение сразу стало очевидным. Подлетел к моим ногам. Я взяла веник и собралась, было, убрать это безобразие, но это чудо бытового хаоса поднялось в воздух, резко, одним прыжком и сразу на уровень моих глаз. И я увидела, даже тогда я могла в этом поклясться, увидела как он улыбается, а в щелках, где у людей расположены глаза и рот, просвечивал солнечный свет. Можешь считать меня сумасшедшей, но я почувствовала легкое сотрясание воздуха, как сквозняк, только на лице и поняла, что он пытается со мной заговорить. Смешно, – помню, подумала я. Помню еще, что почему-то не кинулась к телефону звонить в скорую психиатрическую помощь. Интересно почему. Ну да не важно. Ведь с тех пор у меня было много возможностей предать свое буйное воображение в руки специалистов по укрощению ему подобных. Я стала называть своего нового знакомца Пыленок. Ну, как цыпленок. Разрешила сидеть на шкафчике и перестала открывать настежь форточку, чтобы его не унесло ветром. Можно сказать подружились. Но вчера… Вчера я заметила, что он растет. И что становится…как бы так выразится… более плотным что ли. А нынче утром я увидела как в его плотности, словно в незаконченной скульптуре, просвечивают черты совершенно человеческие. Мало человеческие – мужские. И даже как-то сразу понятно стало чьи. Моего покойного бойфренда. Афериста, весельчака, сорвиголовы, который не дожил до своего тридцатого дня рождения каких-то два дня (можно подумать они бы что-то изменили). Погиб при невыясненных обстоятельствах. Все клялся мне в вечной любви, замуж звал. Видать не врал. Что же мне делать-то теперь? Ждать? Или лечиться? Подскажи, киска…
Я есть, я был, я буду…
Безнадежность и беспомощность – два спутника моего мира. Бессловесность и безволие – обезличенная обезглавленная картина. Я – заключенная в коконе сущность, не ведающая света и тепла.
Бабочка – никогда не узнающая что значит свободный радостный полет в красочном небе. Я – все и ничто одновременно. Я есть, я был, я буду, но не здесь и не сейчас, а когда-нибудь, где-нибудь, может быть.
Я – неиспользованная возможность, незамеченный знак, несделанное открытие. В сумерках глаза мои темны и глубоки как вода в колодце, на рассвете – светлы и прозрачны. Пройти мимо меня – пара пустяков, а вот заметить – дар, данный единицам из живущих ныне.
Накинув на свое тщедушное светящееся тельце черный плащ с капюшоном, тенью блуждаю по дорогам, останавливаясь на поворотах, пока кто-нибудь не задет меня локтем и не увлечет за собой, так и не заметив соседства.
Я все и ничто одновременно.
Звезды плачут, а солнце тускнеет, едва на горизонте показывается кончик моего плаща. Цветы вянут от холода, струящегося из моего сердца на все, что имеет несчастье оказаться на моем пути. Дорога – и та съеживается от страха.
Но ведь сам по себе я – безобиден, я – ничто. Это хозяева мои – люди – делают меня тем, что я есть.
Вот к примеру, один очень добрый человек, зацепивший меня кончиком своего сапога и унесший в свой дом, всю жизнь мечтал о славе и почете. Ну, на что они ему сдались, скажите на милость? Ему было мало достатка, любящей жены и трех здоровых и красивых деток. Он возомнил себя великим поэтом всех времен и народов. Но ведь не слава делает человека поэтом, скорее, наоборот: гоняясь за признанием, можно потерять самое главное – божью искру.
Он, конечно же, благодаря моей силе получил то, чего желал всем сердцем, но равновесие было нарушено безвозвратно: книжный магазин, который он унаследовал от отца, зачах, детки его заболели, а жена ушла к другому. Все это было слишком для поэта, потому что человек этот не умел бороться. Он запил и умер в нищете, успев осчастливить мир тремя сборниками своих нетленных творений.
Творения-то действительно нетленны, а вот слава его стала посмертной. Моя ли в том вина? Не знаю. Не уверен.
Когда остывшее тело поэта выносили из дому, пробегающий мимо мальчик подцепил меня на рукав своей рубахи. Самым горячим его желанием на тот момент было то, чтобы его любимая мамочка выздоровела. И я стал возможностью выздоровления. День спустя в небольшой городишко, где жила семья этого мальчика, приехал столичный хирург – он и сделал нужную операцию. Женщина осталась инвалидом до конца своих недолгих дней, но сын ее был счастлив, что она жива. Успокоившись, он так и не выполнил того, для чего родился. А ведь он мог стать одним из известнейших врачей того времени. Пережив, отплакав мамину смерть, он во что бы то ни стало решил бы найти лекарство от ее болезни. И у него это бы получилось. Он смог бы спасти столько человеческих жизней, если бы не подцепил меня на кончик своего рукава!..
Еще мне вспоминается один убийца, который случайно задел меня рукояткой своего кинжала. Он был немного сумасшедший, этот мой хозяин: он жаждал крови и одновременно безумно хотел избавиться от своей жажды!
Первой жертвой моего хозяина стала девушка, дочь цветочницы. Она была прекрасной как белая лилия, растущая посреди репейника. Однако красота ее могла бы обернуться большой бедой, если бы девушка осталась жива. В Книге Судеб ей было предначертано стать матерью одного из самых страшных тиранов эпохи. Прошло бы несколько лет и в нее влюбился бы наследный принц, увидев ее в толпе горожан, провожающих королевский кортеж из одного большого города в другой. Женился бы на ней вопреки воле царствующей матери (она бы простила его со временем – на то она и мать!). А девушка родила бы своему любимому наследника. Повзрослев, ее сын развязал бы войну длительностью в две сотни лет для услады своего властолюбия, погубил бы не одну тысячу ни в чем не повинных людей и разорил бы ни одну страну, не заботясь о том, что люди, подвластные ему, умирают от голода целыми семьями…
Еще одной жертвой моего хозяина стал юноша, двадцати лет от роду. Он возвращался ночью от богатой престарелой дамы, нуждающейся в ласке его юного тела. Хозяин не хотел его убивать. Но юноша безумно испугался, увидев в руках прохожего лезвие ножа, и бросился бежать со всех ног и вопить во всю свою молодую глотку. Он мог разбудить полисмена и хозяина ждала бы казнь – у него не было другого выхода кроме как убить молодого человека.
Хотя, на мой взгляд, это как раз не большая трагедия. Юноша этот сластолюбив был без меры. Через пятнадцать лет, он, сменив больше сотни любовниц, довел бы до самоубийства юную девушку из бедных кварталов по имени Роза. Роза бы влюбилась в него с первого взгляда, потому что красив и статен был этот юноша как Адонис. Он бы воспользовался ее наивностью, устав ласкать тела престарелых нимфоманок, а потом сдал бы за ненадобностью в один из процветающих Домов Услад столицы. Роза не смогла бы вынести позора и отравилась бы крысиным ядом в первую же ночь. Но, хозяин подарил неведомой ему девушке, которая в этот момент только ходить начала, другую судьбу. Роза выросла, стала женой богатого любящего мужчины и построила первый в городе сиротский приют и еще несколько таких приютов в городах поменьше.
Последней жертвой моего хозяина стал старый брюзга – полисмен, единственной страстью которого было вылавливать ночью на улице молодых мальчиков и превращать их в свое развлечение, а затем сажать в тюрьму до тех пор, пока они не сойдут с ума от позора и одиночества. Как раз когда хозяин избавил город от этого нелюдя, даже не подозревая об этом, его и охватил приступ мук совести. Я стал его возможностью прощения и искупления… Хозяин мой принял постриг и стал настоятелем монастыря, в его душе с тех пор царит мир и покой. Но кто знает, правильно ли это?..
Еще один мой хозяин был рожден очень бедными родителями, поэтому как никто в мире желал стать богатым. Ему казалось, что деньги решают все проблемы на свете и даже от смерти можно на некоторое время откупиться. Он был необычайно талантлив, но он так никогда и не узнал об этом. Хозяин собирался бежать из дому в день своего семнадцатилетия, чтобы попытаться найти свое счастье на далеком континенте. Он бы сел на корабль, познакомился бы с одним из величайших теноров того времени, который обнаружив талант мальчика, стал бы его учителем и поводырем в жизни. Но за день до своего семнадцатого дня рождения он случайно зацепил меня на том перекрестке, где я остался, проводив бывшего убийцу до ворот монастыря, потому как ни одна церковь в мире не подпускает таких как я ближе, чем на десять метров.
Я стал его возможностью разбогатеть так быстро, как он хотел. Не без моей помощи он нашел кошель с деньгами, купил себе сначала бакалейную лавку, затем мясную, затем разорившийся книжный магазин, затем он вложил заработанные деньги в банк, затем купил этот самый банк, а, подзаработав, купил еще несколько. Он пошел по пути не предназначенному ему, стал несчастным и подозрительным, ведь страх потерять все заработанные деньги не давал ему даже спать спокойно, не то, что заниматься самоанализом. Он был одинок – у него не было ни одного друга. Даже жены у него не было – хозяин до дрожи в коленках боялся что женщина, которую он подпустит к себе близко, обязательно избавиться от него, чтобы завладеть его деньгами. Хозяин умер тогда, когда его паранойя дошла до абсурда – от обычной простуды – в страхе от того, что любой человек, которого он попросит о помощи, воспользовавшись его слабостью, присвоит себе все его богатство…
Если бы я снова стал человеком, но с теми знаниями, которыми я сейчас обладаю, я, наверное, смог бы исправить причиненный собой же вред. Но я всего лишь Возможность. Ничто и все одновременно. Я подчиняюсь воле своих хозяев, а не своей собственной, потому что собственной воли меня лишили несколько столетий назад.
