скачать книгу бесплатно
Сага о Тамаре
Тамара Иванкова
«Сага о Тамаре» – биографическая драма, история жизни в сущности обычного советского человека, Иванковой Тамары Ивановны, огромный мир глазами одного человека от 16 до 86 лет, от 50-х годов 20-го века до наших дней. В основе книги – реальные события на фоне живого описания добротной советской действительности, быта и нравов послевоенного шахтерского Донбасса. Несмотря на то, что перипетии, происходящие в книге, подтверждены документами, фотографиями из семейного архива, повествование не стало скучной подборкой мемуаров, а приобрело художественную окраску. Так как работа главной героини на протяжении 42 лет была связана непосредственно с шахтами Центрального района Донбасса, то в «Саге о Тамаре» доступно, ярко и выразительно представлены неизвестные широкому кругу читателей подробности и тонкости труда шахтеров, а также сопровождающие его трудности и опасности. Книгу населяет огромное количество героев, каждый из которых так или иначе причастен к личным драмам, стремлениям, радостям и разочарованиям главной героини. Естественно, не обошлось без любовной линии, которая вплетается в повествование и присутствует в течение 40 лет.
Тамара Иванкова
Сага о Тамаре
Глава 0. Предисловие. Дни сочтены
Первое января 2020 года
– Мам! Ты пить будешь?
Я улыбаюсь. Наша бабуля любит эту шутку – сказать: «Я пришла к выводу, что мне надо пить водку. Тогда у меня ничего не болит. Наливай!» А потом еще поворчать: «Вот зять налил мне! Две капли, даже губы не намочила». Но в этот раз она грустно отвечает:
– Ой, Любочка! Наверное, нет. Что-то мне нехорошо.
– Тогда суп-пюре из морковки. Садись за праздничный стол, я тебе черпачок супа налью. Начинаются двадцатые годы, и это прикольно. Новый Год мы уже встретили, со всеми детьми переговорили. Просто пообедаем.
Она медленно и осторожно присаживается за стол, несет себя, как хрустальную вазу, наполненную до краев. Это очень больно видеть, как годы и болезни постепенно, не сразу, изменили ее.
– Одно хорошо. В зеркале себя не вижу. Я старая и страшная, как беззубая обезьяна. Мне неловко чавкать с вами за одним столом.
Ход этого привычного разговора меня несколько напрягает, в сотый раз одно и то же. И сейчас по правилам моя реплика:
– Не обращай внимания, кушай. Ты нормально выглядишь для своего возраста. Замечательная симпатичная прабабушка.
И, как всегда, думаю: «Да, хорошо, что она уже 11 лет не видит, с какой болью и сочувствием я смотрю на нее. На опутанные вздутыми черными венами ноги. На покрученные суставы когда-то ловких пальцев. На спину, когда-то горделиво ровную, где сейчас между лопаток вздулся холмик с гнездящейся внутри болью».
Она вздыхает:
– Мне повезло. У меня есть дочка.
Я отвечаю полушутя, держа нить разговора за хвостик:
– А я говорила тебе, что я тебя люблю?
Ее не собьешь.
– Тебе вот сколько приходится со мной возиться. А моя мама умерла неожиданно, хоть и болела 12 лет. Я вызвала скорую. Они сначала что-то кололи, а потом стоят и смотрят. Я волнуюсь: «Почему ничего не делаете?» Врачиха молодая такая, с длинным хвостом, решительная, говорит: «Не мешайте ей умирать! Видите, у нее ногу потянуло».
– Мама! Эту историю я слышала триста раз. Тридцать девять лет прошло. Зачем ты сегодня в праздничный день?
– Не буду, не буду. Я тогда была в шоке, как так? А сейчас понимаю, зачем тащить? Она могла остаться парализованной на несколько лет. И вообще, я всегда говорила, чтобы не быть старой, надо вовремя умирать. А здоровой умирать не хочется!
– Поживи еще.
– Да, Любочка. Мне надо пожить. Ты без меня ничего не напишешь. Мне сегодня так паршиво…
Она придвинула к себе керамическую мисочку:
– Чем ты меня кормишь? Пользуешься тем, что я не вижу?
И тут вступает в разговор третье постоянно действующее лицо этого спектакля:
– Здрасьте, Тамара Ивановна! Если бы Вы знали, чем она Вас кормит. Оно такого цвета. Я бы не ел.
– Ой, Миша, ты тут? Я тебя не видела. Здрасьте, Михаил Борисович. Тебе постричься пора, ты лохматый.
– О, так Вы же говорите, что не видите. Понятно, когда Вам выгодно, то говорите, я не вижу.
Я хмурю брови и делаю большие глаза – замолчи!
Она расстраивается почти до слез:
– Сколько раз вам объяснять? Вы мне не верите! Я вижу твою голову на фоне светлой стенки.
Я трогаю ее за руку и мягко говорю:
– Мам! Он шутит, не обращай внимания. Мы давно уже знаем, как ты видишь.
– Я не собиралась так долго жить. И зять такой попался, что не добьет.
Она вздыхает и подносит ко рту ложку:
– Вкусно. Мне все равно, как оно выглядит.
И тут происходит что-то необъяснимо ужасное и неизбежное. Язык, который только что разговаривал, становится толстым и, не помещаясь во рту, выпихивает клочки супа. Губы наоборот, истончаются и синие крапинки отчетливо видны на серых бескровных полосках. Глаза, которые всегда прикрыты от режущего яркого для них света, удивленно открываются, и чернеют зрачки узенькими точками среди выцветшего, когда-то насыщенного карего цвета. «Мамочка, мама!» Она пытается встать, то неосознанно отталкиваясь от стола, то хватаясь за скатерть. Хрипящее дыхание пугает меня больше всего, я мгновенно подхватываю ее под руки и зажимаю между столом и спинкой стула.
– Миша, скорую!
– Что сказать?
– Иванкова Тамара Ивановна. Полных 86 лет. Кардиологическую! Был инфаркт в 2006 году.
Я вытираю у нее со лба холодные капли пота, глажу по седым волосам, шепчу что-то вроде: «Держись, держись, мамочка, я люблю тебя!» Она не слышит меня. Это все. Я понимаю так – это смерть. Скорая приедет и зафиксирует смерть. Мысленно я прощалась с моей мамой много раз. Когда она попала в реанимацию с инфарктом, я первый раз испугалась, но это как-то быстро прошло. Она лежала в кардиологии и глазном отделении, но это было в порядке вещей, плановое лечение, обыденно, хлопотно, денежно, но привычно. Очень сильно меня скрутило, когда она потеряла зрение, я таскала ее по больницам и радовалась, что она не видит моих слез. «Это может быть рак глаза, и придется его удалять», – такое заявление собьет с ног кого хочешь. Но после обследования врач сказала:
– Лопнул сосуд, и сгустки крови полностью закрыли глазное дно. Вам повезло, что кровь вылилась под сетчатку, а не в мозг. Вы же понимаете? Это был бы инсульт.
И в тот раз, и позже, я была почему-то уверена – не сегодня… Но такого еще не было. Я прислонила к себе ее тяжелое обмякшее тело, все еще сидящее на стуле, она задышала ровнее и как будто заснула, тяжело похрапывая. Какое-то время, долгое, застывшее от неизвестности, как кисель, я стояла около нее, потерянная и решительная одновременно.
– Почему Вы ее не уложили?
– Как? Я ее не подниму. И стол не отодвину. А если отодвину, она упадет. И я не знаю, можно ли ее тормошить.
Мужчина-врач быстро организовал пространство, отодвинули праздничный стол с холодцом и шубой, вместе со стулом перенесли ее на диван. И она очнулась. О, чудо! И я в который раз думаю: «Хорошо, что я не наговорила ей ерунды. Типа, прощай и прости. Вроде бы я рада, что она нас покидает».
– Это был кратковременный обморок. На будущее, чтобы Вы знали, в таких случаях нужно человека уложить. Ноги чуть выше, под голову подушку.
Расспросы, кардиограммы, давление. Медики делают свое дело, загораживая ее от меня, отрывая, и я чувствую, как истончается эта ниточка, этот канат, соединяющий нас, мне так досадно, что я не могу держать ее за руку, чтобы ей не было больно и страшно. Обычно, чем хуже она себя чувствует, тем больше говорит, но не в этот раз. Я потихоньку говорю доктору:
– Посмотрите ее диагноз. Она не знает.
Он понимающе кивает и – громко:
– Инфаркта нет. Сердце в норме. Живот не болит? Вам лучше?
Она говорит:
– Доктор, у меня все в порядке.
– Что с Вами случилось? Что Вас беспокоило?
– Я сидела за столом. Мы только что говорили с моей правнучкой по скайпу. Я ей пела по-немецки.
– Вы учитель немецкого?
– Нет, что Вы! Нас в школе учительница научила «Широка страна моя родная» и песенку про музыкальную семью.
Доктор одобряюще кивает:
– А мне споете? Давайте, давайте.
И мне:
– Пусть, пусть. Ей лучше. Ничего сердечного колоть не будем. Если что, вызывайте.
Похвалил ее память и пение. И перед тем, как уходить:
– А давайте попробуем ее посадить.
Вот загадка и решилась, вылившись фонтаном алой крови изо рта…
– Капельницу! Быстро! Дайте подушку или полотенце. Ищите марселевое одеяло. У Вас есть швабра?
Я сразу понимаю, нам прямой путь в больницу. А швабра-то зачем?!
Пока мрачная медсестра с идеально-алым маникюром рассматривает тонкие полоски вен, подкладывая полотенце, мама уже вошла в свой режим «ритора», как я это называю, и надтреснутым старческим хрипловатым голосом с безупречной преподавательской дикцией вещает:
– Не выкручивай мне руку! Она у меня до конца не разгибается. А на левой руке у меня вены плохие, все в узлах. Раньше у меня вены были хорошие. Я была донором много лет. У меня третья отрицательная группа, и еще мне делали уколы, чтобы титр повысился. Я подсчитывала, за все время я сдала два ведра крови.
Ну, понеслась… Доктор отзывает меня:
– Пусть, пусть говорит. А Вы собирайте постельное, кружку, ложку, медкарточку.
Тем временем капельница пристроена на швабру вместо штатива, и мамин менторский тон продолжает в тишине плести свой четкий рисунок:
– Попала с первого раза. Ты молодец. Кожа дряблая, растекается. Я лежала в кардиологии на втором этаже. Там много лет работает Фатима, она лучше всех делает внутривенные уколы. Все больные к ней хотят, и медсестры просят ее, если у кого-то вены плохие. Ждут ее: «Вот Фатима придет и все сделает». Последний раз она была в отпуске, моя палата досталась молоденьким медсестричкам. Олечка такая хорошая девочка, ласковая, а боится, руки трясутся! Я ей говорю: «Чего ты боишься?» «Вам больно». «Да не думай ты об этом! У тебя все получится». Я им потом стихи написала.
Доктор интересуется:
– Да ну? Прочитайте.
Она помолчала немного:
– Это дочка знает. Я пишу и забываю, прочитать не могу, вот в чем беда. Только она мой почерк разбирает.
«Как я буду ее одевать? На улице мороз, а ее поднимать нельзя, плюс в руке иголка торчит».
– Мы вынесем ее на одеяле. Возьмите что-то теплое, укроете ее, в машине холодно.
Она услышала:
– Это хорошо. Год назад, когда у меня внутреннее кровотечение было, я еще покрепче была. Доктор у дочки спросила: «Бабушка ходячая? До машины дойдет?» Я сразу сказала, в машину не залезу! Они мне не поверили. Чуть руки мне не оторвали. Три бабы. И тянули меня, и толкали. Я думала, у меня сердце станет! Закинули меня на пол, как мешок, так и ехала всю дорогу.
Толкаясь боками в проемах дверей, выносим ее вместе с капельницей на одеяле. Она испуганно широко открывает невидящие глаза:
– Люба! Ты здесь?
В отличие от приветливого доктора, медсестры немногословны и пасмурны. Едем до городской больницы долго, жестко подпрыгивая на ухабах, и стоит мне об этом подумать, как мама из своего курточно-одеяльного кокона озвучивает:
– Что ж так трясет? Были бы зубы, вылетели. Хорошо, что у меня ни одного зуба нет.
В скорой действительно мороз, как на улице.
– Люба, у меня нос ледяной. Перепонки в носу, как из морозильника, вот пощупай! Как ты думаешь, почему?
Этот сводящий меня с ума диалог повторялся практически каждый день, и я должна ответить: «Значит, сердце плохо работает», но сейчас меня радует живой слабый голос из глубины одеяла, да пусть говорит что угодно, и я молюсь потихоньку, как умею, сбиваясь и повторяя снова: «Отче наш! Я не держу ее! Я только помогаю ей пройти свой путь!»
– Люб! А, Люб? У меня дочка есть, а кто за тобой будет ухаживать, как ты за мной? Хотя я лежала с женщиной…
И следует слово в слово давно известная мне история о женщине, за которой сын ухаживал и никому не доверял.
Приемник, доктор, сердито спрашивающий:
– И что Вы от нас хотите?
И пожимающий плечами в ответ на мое растерянное:
– Остановить кровотечение.
Ему больше от меня ничего не нужно. Медики не употребляют слово «рак». Опухоль, метастазы, онкология. И снова капельницы, снова – не выкручивай мне руку. Снова ледяной нос и медсестры с модными стразами на ногтях. Мне кажется или им раньше не разрешался маникюр? Я сижу в ногах у мамы на так называемой функциональной кровати, не претендуя ни на кровать, ни на стул, а после процедур сворачиваюсь кривым клубком, положив на нее руку, чтобы вскочить при малейшем ее движении…
Ночь.
– Люб, а Люб.
– Что?
