Китайская чашка

скачать книгу бесплатно

Китайская чашка
Светлана Смолина

Он и она. Вечная история в ветхих декорациях маленькой московской квартиры. Он привык добиваться своего и все держать под контролем. Она никуда не стремится и не поддается контролю. Но как делить женщину, к которой тебя тянет неведомая сила, с другими мужчинами? И как отпустить, если без нее мир начинает рассыпаться, как древний манускрипт от случайного прикосновения? Чтобы у истории обид и сомнений был счастливый конец, Он должен забыть, кем была Она, а Она должна поверить Ему.

Китайская чашка

Светлана Смолина

Дизайнер обложки Екатерина Глейзер

Редактор Ирина Илияш

© Светлана Смолина, 2017

© Екатерина Глейзер, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4483-7604-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1

Крохотная квартирка с окнами на запад была настоящей занозой для жильцов бывшего доходного дома. На холеном теле свежепокрашенного фасада ее ветхие рамы смотрелись убого и неуместно, словно побитая молью заплатка на парадном камзоле. Несколько лет с настырностью майского жука сосед-бизнесмен пытался выкупить жалкие тридцать два сопредельных квадратных метра и безраздельно завладеть всей территорией этажа. Подобно искушенному дипломату накануне объявления войны он привозил из дальних поездок для несговорчивой соседки милые безделушки: то хрупкую японскую вазочку ручной работы, то редкое карманное издание Вийона, выловленное из книжных развалов Парижа.

– Коллекционируете? – вежливо вопрошали старички-букинисты, выглядывая из-за шатких книжных пирамид.

– Это для дамы! – сообщал он с некоторым неакадемическим презрением к женскому полу и к стихоплетству.

Книготорговцы, древние, как первый печатный станок, понимающе кивали и хмурились, передавая свои замшелые сокровища из любящих в равнодушные руки. А потом неодобрительно смотрели вслед этому русскому, будто больше него знали о той, которая свободно читала по-французски и не намеревалась добровольно сдавать свою маленькую крепость с окнами на запад в далекой Москве.

Хозяйка этого островка независимости, затерянного в джунглях мегаполиса, расцветала заученной улыбкой в дверном проеме, благосклонно щурилась на подношения и с аристократическим терпением ожидала, когда гость соизволит попрощаться. Он, как Антиной в покоях лживой Пенелопы, в глубине души сознавал тщетность своих попыток и не сомневался, что очередная вазочка займет свое место среди других бесполезностей за тусклым стеклом древнего серванта на подагрических ножках. И что ветхий Вийон присоединится к потрепанным Рембо и Бодлеру, с которых раз в неделю смахивают пыль. И его деловой интерес останется в той же мертвой точке, с которой началась эта история. Сознавал, злился, но ничего изменить не мог, раз за разом разыгрывая один и тот же дебют. Книги, сувениры, крохотные миниатюры под старину с видами Мюнхена, Севильи или забытой в горах швейцарской деревушки, аляповатые магниты на холодильник, поющие бамбуковые подвески – и река его фантазии обмелела и высохла. Он ждал уступки в обмен на незамысловатые сувениры и как бы невзначай озвученную стоимость квадратного метра, которая позволяла ей сменить тесный угол на современную квартиру в доме с консьержкой, подземным гаражом и налаженной инфраструктурой в микрорайоне. Но ожидание закончилось полным провалом.

Соседка, производившая впечатление мягкой и покладистой женщины, выслушивала его рациональные доводы в пользу сделки, без усилий удерживая рубежи вожделенной им территории, кивала, понимающе вздергивала чувственные брови, задумчиво водила пальцем по рассохшемуся косяку… И не сдавала ни пяди своего мира. Причину, по которой она не желала съезжать из насиженного гнезда, будто пустила корни за обитой рыжим дерматином дверью, он угадать не мог.

Поначалу интеллигентный захватчик был убежден в легкой победе и даже мысли не допускал, что женщина станет упираться. Не сразу он заподозрил, что дело в цене. Следующие несколько месяцев, преодолевая природное умение считать деньги, которое партнеры считали несколько переходящей границы приличия прижимистостью, а жены – откровенной жадностью, сосед повышал цену квадратного метра, плавно двигаясь вверх по долларовой шкале. Однако, никто, кроме него и нынешней владелицы, на квартиру не претендовал, и он соревновался в цене лишь с самим собой и с ее упрямством. Он поднимал планку и перешагивал через нее, пока не доторговался до того, что стал опасаться если не за солидный банковский счет, то уж точно за свои врожденные умственные способности. Судя по конечной цифре за тридцать два убогих квадрата, он готовился приобрести чуть ли не Георгиевский зал и запасники Грановитой Палаты одним лотом.

Однажды взбешенный, как черт в остывшей преисподней, почти отчаявшийся, погрязший во внутреннем конфликте между потребностью прирастить к своей квартире чужую площадь и скупостью, он вдруг прозрел, что зашел не оттуда. Что соседка, несмотря на понимающую улыбку и внимательные графитово-серые глаза, просто не в ладах с пространственным мышлением. И оттого астрономическая сумма за жалкую конуру не говорит ей главного: каким на деле будет ее новое жилье, куда она перевезет свою убогую обстановку, пыльную библиотеку и все его дареные вазочки-картинки. «Дура без фантазии!» Он окончательно определился с диагнозом и взялся за разработку новой стратегии.

Следующие несколько недель его риелтор в рамках завышенного бюджета подбирал варианты от таунхаусов в модном Куркино до монолитных новостроек на старом добром западе и уютно обжитом юго-западе столицы. Казалось, глянцевые проспекты вызвали у неплохо замаскированной дуры неподдельный интерес. Соседка подпирала дверной косяк и с заинтересованным видом внимала его многочасовым лекциям о достоинствах монолитов или малоэтажек, об удобстве планировок и преимуществах экологичных материалов. Она даже задавала резонные вопросы, что на первых порах его подкупало. Она была такой, какой он хотел видеть разумного переговорщика, – внимательной и вдумчивой.

Их личные взаимоотношения продвинулись настолько, что она впустила его в крохотную прихожую, оставляя входную дверь целомудренно приоткрытой, будто опасалась быть скомпрометированной встречей с соседом. И если бы он не знал, чем эта скромница зарабатывает на жизнь…

Оживление переговоров на поверку оказалось иллюзией. Стоило после продуманной артподготовки попросить определенности в принятии решения, и она, в первый миг растерявшись, вновь вернулась к прежней мантре «не продается» и толкнула дверь на лестничную площадку, приглашая мужчину оставить за порогом ускользающую из рук надежду.

В конце концов, риелтор, измотанный бессмысленными поисками, заявил, что эта женщина – хитроумная идиотка, которая с самого начала и не планировала съезжать, и что заказчик совершает системную ошибку, оставляя на волю бабы столь ответственный выбор. Сосед выслушал зарвавшегося торговца недвижимостью с невозмутимостью палача, дожидающегося, пока приговоренный докурит последнюю сигарету, а потом без лишних слов уволил наглеца, не выплатив тому положенное вознаграждение. Но крайние меры в отношении риелтора не принесли даже временного удовлетворения, и к вечеру костер его гнева запылал с утроенной силой. Несговорчивая соседка слушала, как он беснуется на этаже, объясняя невидимым зрителям в доступных и абсолютно непарламентских выражениях, что он думает о ее, да и своих, умственных способностях.

Хлипкая дерматиновая дверь содрогалась от громоподобных раскатов его голоса, и женщина за нею опасливо утешала себя, что при всем неуемном темпераменте он порядочный человек и не перейдет к боевым действиям. Он сам не дал бы и ломаного гроша за такие надежды. Сдержаться ему помогли не доводы разума, а отголоски чужих шагов на лестнице. По возвращении к себе раздосадованный полководец, покинутый коварным Аресом, шарахнул стальной дверью с таким неистовством, что в соседней квартире с потолка отвалился здоровенный кусок штукатурки, осыпав хозяйку белой пылью. Она встряхнулась, как выбравшаяся на берег выдра, и пошла за веником, удовлетворенно напевая несложный мотивчик. Эту партию ей снова удалось довести до логического конца без потерь.

Еще через пару месяцев, дав себе время успокоиться, а ей – отдохнуть от изнурительной осады, он предпринял очередное наступление, бросив главные силы на другой фланг. Его неожиданно посетило озарение, что выход из ситуации – вторичный рынок, потому что с евроремонтом и разумным расходованием средств ей ни за что не справиться без мужской поддержки.

Для осуществления этой задумки ему пришлось довериться другому риелтору. И снова сосед улыбками и подношениями почти усыпил бдительность врага и, хитростью проникнув в маленькую квартирку, перетасовывал в ее прихожей папки с фотографиями и схемами, пытаясь доказать преимущества просторного типового жилья в спальных районах с налаженной инфраструктурой перед недостатками жизни в забитом машинами центре.

Соседка держалась настороженно, памятуя о настигающих его вспышках гнева. Рекламные проспекты она листала с рассеянностью гуманитария, вникающего в сложные математические расчеты, зато чаще с недоумением взглядывала на рассказчика. Выражение лица у нее становилось нездешним, как у людей, потерявших слух в далеком детстве. Подвижное лицо, приоткрытые губы, готовые что-то сказать, живые внимательные глаза – и молчание.

«Выбирай!» – командовал нетерпеливый гость, подпирая стену в прихожей, и разворачивал перед ней новый альбом с квартирами. Она драматически кивала и вздыхала над снимками. «Ну? Тебе же нравится эта!» Он требовал ответа, пытаясь прочесть загадку в ее упрямой голове. Женщина пожимала плечами и закусывала губу, закрывая выход для долгожданных слов. «Опять не то? Ты сама-то знаешь, чего хочешь?» – наконец не выдержал он, наплевав на приоткрытую дверь. Крик взорвал душный воздух прихожей, подобно рухнувшему из облака артиллерийскому снаряду. Альбом полетел под вешалку, где разметал коробки с обувью в доказательство, что в этой халупе даже повернуться негде. Хозяйка шарахнулась к зеркалу, ожидая худшего. С минуту они смотрели друг на друга, а потом она с опаской опустилась на колени, собирая разлетевшиеся бумаги. В том, как она складывала туфли с узнаваемой покорностью Золушки, перебирающей наряды взбалмошных сестриц, было что-то такое, с чем он расстался еще в детстве. Он не дал себе времени подобрать слова к забытым чувствам, и не дал ей времени разжалобить себя глупыми мыслями. «Да что ж ты за существо!» Мужчина бесцеремонно дернул ее за руку и впервые оказался в опасной близости от женщины, которую и женщиной всерьез не считал.

Этого единственного прикосновения, больше похожего на короткое замыкание, было достаточно, чтобы вектор его необузданных страстей вдруг поменял направление. В опасной близости от соседки пахло ментолом и дорогими духами. Он с пристальным вниманием коллекционера принялся разглядывать тонкую, будто светящуюся изнутри кожу на висках и полумесяцы изогнутых ресниц, какие рисуют на портретах восточных красавиц. Она оцепенела в плену его переменившегося интереса. Некоторое время они смотрели друг на друга, она – не чувствуя боли, которая разливалась по сжатому в железной хватке плечу, он – не чувствуя, что причиняет боль. Возможно, именно тогда сосед на собственной шкуре впервые ощутил, за какими благами в эту заброшенную лисью нору приходят богатые гости. Женщина угадала его мысль и дернулась, как лошадь с накинутым на шею лассо. Он разжал пальцы, недоумевая, что это было между ними. Соседка, избегая смотреть на гостя, толкнула входную дверь, без слов приглашая его уйти. Он обернулся уже за порогом на крохотный клочок чужого мира, исчезающий в дверном проеме, где несостоявшаяся принцесса потирала руку под широким шелковым рукавом, а на полу остались несколько пар дорогих дизайнерских туфель, поражающих своим несоответствием всей жалкой обстановке вожделенных им квадратных метров.

С того дня все неуловимо и, вместе с тем, бесповоротно изменилось. Она больше не впускала его за порог, нетерпеливо выслушивала очередной аргумент, мотала упрямой головой, отметая любые доводы, и закрывала дверь, стоило ему добавить неудовольствия в привыкший командовать голос.

Мужчина, с рождения не наделенный даром терпения, терял его жалкие остатки, показательно бранился на лестнице, прислушиваясь к звукам за ее дверью, и сообщал язвительной и утомленной жизнью еще до рождения жене, что торгаши и шлюхи заполонили город. Город, некогда покоренный его предками от поднявшихся в петровскую эпоху служилых людей до дедушки-академика и отца-профессора, не успевшего по случаю обширного инфаркта занять достойное место среди светил мировой науки, больше не принадлежал таким, как он.

Обычно за соседской дверью царила тишина. Иногда был различим голос прибывшего или уходящего посетителя, который баловал хозяйку комплиментом или фальшиво насвистывал пошлый шлягер. Самой хозяйки будто не было вовсе. Лишь объемные паузы вместо слов заполняли пустоты между мужскими репликами.

Исчерпавший подношения и аргументы сосед несколько раз предпринял попытку решительных действий, надеясь, что именно язык силы произведет на владелицу убогих тридцати двух квадратов должное впечатление. Но внушительное плечо, протиснутое в приоткрытую дверь, сурово сдвинутые брови и повышенный тон вызвали в упрямице лишь недоумение и нервный излом брови: «Это мой дом. Почему вы считаете, что ваши необоснованные претензии…»

Так тянулись месяц за месяцем, сложившиеся в года. Плелись по кругу, как отжившая свой цирковой век лошадь, все еще тоскующая по арене. В ход шел скандальный тон, не делающий чести респектабельному бизнесмену и потомственному интеллигенту, новые предложения, предсказуемый отказ, всплеск возмущения и демонстративное хлопанье металлической дверью с итальянскими сейфовыми замками. Бесконечные шахматные дебюты, где «белые начинают» и… почему-то проигрывают. За многословными колоннами пешек выдвигались ладьи аргументов, разгневанные слоны обманутых ожиданий, снова пешки. Серьезные надежды возлагались на внезапную вылазку ферзя, провокацию с победным прищуром: «Ну, вот сейчас-то». Ответом была глухая оборона черных: «Но мне не нужна большая лоджия, и на метро я не езжу!» И внезапное бескомпромиссное наступление белых на флангах почему-то проваливалось. А потом все возвращалось на круг: хитроумные ходы, дипломатические улыбки, пристальное изучение буквы закона и остро осознанная невозможность выиграть вопреки приложенным усилиям и назло здравому смыслу.

Почему она не соглашалась переехать и уступить ему эти жалкие метры, он даже предположить не мог. Получить квартиру с шикарной кухней, с двумя, а то и тремя комнатами, гардеробной, парой санузлов и огромной лоджией было выигрышным билетом для любого гражданина страны. Ни один здравомыслящий человек не способен отказаться от царского предложения ради жалкой полуразрушенной норы пусть даже в самом центре столицы. Будь она старухой, он бы даже попытался понять: родные пенаты, образы юности и призраки первой любви. Но она была еще в том возрасте, который не успевает обрасти ракушками воспоминаний и без трагедий расстается со старьем.

Ее осторожные возражения казались ему беспочвенными и надуманными. Поклонники никуда не денутся от ее талантов, просто поменяют явочный адрес. Впрочем, с чего он решил, что соседка хороша в роли любовницы для обеспеченных господ? Может, из-за необъяснимой покорности, с которой она открывала дверь. Или из-за грозовой глубины зрачков в рамке киношных ресниц, когда она торопливо опускала взгляд, оставляя себя настоящую в ином измерении, куда не могли дотянуться потными лапами ее похотливые гости. Или из-за роскошной волны тяжелых волос, по которым хотелось провести ласкающей ладонью. Он гнал мысли о ней, словно стаю гиен, и напоминал себе, что хочет не женщину, а ее квартиру. Но однажды в изрядном подпитии он будто со стороны увидел самого себя, безнадежно застрявшего перед дверью со связкой отмычек, ни одна из которых не подошла к хитрому замку ее необъяснимого женского упрямства.

Ему несколько раз снилось совсем уже невероятное: что от того, покорится ли ее грошовый мирок, зависит жизнь его собственного обширного и благоустроенного мира.

Застигнутый врасплох этими неправдоподобными снами, поутру он принимался осматриваться всерьез и заприметил следы разрухи и запустения на окраинах некогда непобедимого царства. Едва наметившиеся признаки упадка были везде, скрытые от легковесного взгляда, похожие на пушистые пятнышки плесени на срезе французского багета. Что-то необъяснимо разладилось в офисе, в отношениях с родственниками, в атмосфере собственного дома, даже внутри него самого, когда он зациклился на ожидании крохотной уступки от «дуры без фантазии». Он не мог победить и не мог отступить. Он хотел знать, откуда она брала силы противостоять его напору. С каждым поражением ему все труднее давалось вновь разворачивать боевые знамена и наводить заведенный порядок везде, куда простиралось его влияние.

– Есть разговор! – сурово объявил он после очередной беспокойной ночи, разгромной оперативки и скандала с придурковатым племянником, разбившим одну из его офисных машин. – Я не собираюсь торчать на лестнице, как участковый. Не хочешь у тебя – пойдем ко мне.

Соседка помедлила, обдумывая, нужен ли ей новый виток сутяжничества. Он без труда прочитал сомнения на ее фарфоровом лице антикварной куклы, запертой в пыльном сундуке, и, преодолев невидимую преграду, без приглашения ввалился в дом с бутылкой коньяка и решительно прошел в комнату.

Теперь, когда Рубикон был пройден без усилий, он снова уверовал, что теперь-то у жалкого сопредельного королевства нет иного выхода, как стать провинцией его империи. Соседка рассеянно осмотрела лестничную площадку и защелкнула хитроумную ловушку.

– О чем ты хочешь поговорить?

Мелодичный голос из сумрака прихожей звучал настороженно и глухо, а гибкий силуэт едва угадывался, как бледная тень призрака в глухой чаще.

– О погоде! – не сдержал едкой иронии гость.

Но вдруг осознал, что за тяжелыми шторами не было ни погоды, ни общих интересов и общих знакомых. Ничего из привычной для него жизни, о чем он бы мог с ней говорить. На полках стояли подаренные им безделушки и книги, и незнакомые безделушки и книги, видимо, принесенные другими гостями. В углу комнаты царствовала кровать, а на шатком журнальном столике вольготно расположилась массивная пепельница, к которой по-сиротски жались два хрупких бокала. Каждая вещь была на своем месте, и только он был лишним и впервые не находил слов для беседы.

– Ждешь гостей?

Под его весом потертое кресло жалобно пискнуло и заскулило, как придавленная болонка.

– Сегодня я отдыхаю.

– А обычно даешь стране угля? – К концу фразы он ощутил кислый вкус пошлости и поморщился, а по ее лицу скользнула неясная тень, но тут же исчезла. – Значит, вот так ты живешь. Не шикарно.

Он смущенно кашлянул и отвернулся от небрежно застеленной кровати, которая манила, как стриптизерша на шесте.

– Меня устраивает, – прошелестела соседка и присела на край постели, подоткнув ладони под коленки. – Я тебя слушаю.

– Для начала свари нам кофе.

– Я не звала тебя на кофе.

Она все так же не подчинялась приказам и смотрела ему прямо в глаза со странной смесью настороженности и вызова. Захватчик, охваченный необъяснимой подростковой робостью, принялся искать спасения на книжных стеллажах, прогибающих под тяжестью тяжелых фолиантов.

– Неужели ты все это прочла?

Стоило ему упомянуть библиотеку – предмет ее гордости, как голос хозяйки немного потеплел.

– Давай открою шторы. Тебе не видно.

Женщина проскользнула к окну, и удивленный гость подумал, что стоит ей зайти за плотный занавес, отделяющий их от города, сцена опустеет, в маленьком зале потушат свет, и он останется одиноким зрителем в театре без актеров.

– Оставь. Так лучше.

– Я думала, ты хочешь посмотреть книги, – вздохнула хозяйка.

– Книги подождут. Нам надо поговорить! – потребовал он, сделав упор на решительное «надо» и оставив бесхарактерное «хочу» до лучших времен.

– Опять? – Она даже не потрудилась скрыть разочарование под дежурной вежливостью и в тон ему подчеркнула разность их интересов: – И о чем тебе надо поговорить?

– По-твоему, я пришел играть в психоаналитика?

– Не то, чтобы…

Она слегка повела бровью, готовая к новой перемене темы. Сосед натянуто хохотнул, чтобы скрыть досаду, и женщина осмотрительно обошла его по широкой дуге, почти прижимаясь к стеллажам.

– Да брось! Как будто эти твои «пациенты» ищут разговоров о душе.

– Пожалуй, я все-таки сварю кофе.

За ней на кухню потянулась деликатная кисея из туалетной воды и ментола. Соседка ускользала от него, как вода сквозь пальцы, уворачивалась от его грубости и самоуверенности, оставляя после себя ощущение незаполняемой пустоты, чуждой природе. Он огляделся, примеривая чужую комнату к своим потребностям и освобождая от ненужной мебели и безделушек, и задержался взглядом на кровати. И вдруг что-то изменилось вокруг него. Перед глазами замелькала торопливая кинохроника всех этих ее «сеансов» под обманчиво расправленным пледом. Он услышал ритмичные скрипы, шепот, переходящий в стон, сбивчивое дыхание и щелчок ожившей зажигалки. Возможно, это безразмерная кровать в полумраке комнаты как-то по-особому преломляла пространство, вызывая из небытия порочные картинки и образы мужчин, побывавших в этой постели. Он провел ладонями по лицу, отгоняя наваждение, которое помедлило, но все-таки растворилось, как предрассветный туман.

Когда он обрел способность снова слышать звуки, его насторожила подозрительная тишина за стеной, где должны были звенеть ложки и постукивать дверцы шкафов. Он двинулся в кухню, чтобы поторопить хозяйку. Она держала на весу джезву с чеканной виноградной гроздью и с отрешенным лицом смотрела в узкую щель меж занавесок. Он бесцеремонно взял ее за запястье. Женщина стряхнула с себя оцепенение и перевела на него все еще отрешенный взгляд.

– Извини, я задумалась…

– Все остыло, – по-стариковски проворчал он, возвращая медную джезву на пляшущее над конфоркой пламя. – Доставай чашки.

Разговор не клеился. Вернее, непринужденная болтовня никак не хотела переходить к наболевшему вопросу. Беседа цеплялась то за старые обои в комнате, то за крохотную японскую гравюру, то за вкус кофе, какого он не помнил уже давно. Этот вкус вернул его на много лет назад, в Бразилию, куда однажды его занесла нелегкая со статисткой Мариинского театра, легкой на подъем, как семечко одуванчика под прозрачным зонтиком, но с тяжелым характером уверенной в себе светской львицы и стальной хваткой бультерьера. За океаном у них было слишком много кофе, куда меньше секса и без числа ссор, и уставший от скандалов любовник ждал окончания поездки, чтобы вернуть свою спутницу в северную столицу, как не подошедшую вещь в магазин, и забыть о ней навсегда. Так и вышло: спустя годы он почти не вспоминал о балерине и взаимных обидах, зато тосковал по ароматным чашкам кофецино, заставляющим сердце выпрыгивать из груди.

Каждое слово неспешной беседы крутилось вокруг давней проблемы, но ни одно не касалось ее напрямую. Развалившись в кресле с бокалом согревшегося коньяка, он не находил удобного момента напомнить несговорчивой соседке, как ему необходимы эти тридцать два квадрата. Как преобразится целый этаж, когда он сможет сломать стену, сдернуть пыльные занавески и поселить в расчехленном пространстве новой гардеробной платья и туфли жены и собственные костюмы и галстуки. «Назови свою цену», – мысленно обращался он к ничего не подозревающей женщине и отдавал себе отчет в пикантности непроизнесенной просьбы. Соседка держалась непринужденно, пила коньяк маленькими глотками и смеялась над его шутками, запрокидывая голову, как школьница. Он искал в ее смехе, в жесте, которым она откидывала волосы со щеки, в предложении новой порции кофе: «Хочешь еще?» ту же двусмысленность, которая владела им. Но она видела в нем приятного собеседника, заглянувшего на огонек, не более. А он рассматривал ее точеный профиль, склоненный над пламенем зажигалки, кудрявую струйку дыма, потянувшуюся к потолку, ухоженные пальцы, легким движением пробегающие по ключицам и вынуждающие его путаться взглядом в шелковом коконе ее халата, и, забыв о квартире, повторял одними глазами: «Назови свою цену». Вожделение владело им с первой минуты вечера, и мысль о цене кружила среди книг и мебельного антиквариата и зудела в голове, как пойманная в паутину муха.

В итоге он с жаром переключился на политику, словно хозяйка маленькой квартирки была его неукротимым оппонентом на выборах, а не продажной женщиной, принимающей политиков на широкой кровати. «Может быть, довольно?» – вкрадчиво спросила она, накрыв ладонью его опустевший бокал. Он оттолкнул ее руку и налил себе и ей коньяку, произнести романское название которого у нее получалось лучше, чем у него, наследника дедушки-академика, некогда призванного французским правительством читать лекции в Сорбонне. Она сдержала вздох и безропотно поднесла бокал к губам, но пить не стала. А он продолжил бездарно напиваться, втягивая ее в бессмысленную дискуссию. Изредка на его возмущенное: «Ты можешь себе представить!» или «И эти ошметки совкового менталитета…» она соглашалась: «Ты прав, конечно!» или с сомнением устремляла рассеянный взор к осыпающейся лепнине: «Но, может быть, если посмотреть на это иначе…», вытаскивая из собеседника поток напыщенных сентенций или водопад возмущения, в зависимости от поворота темы.

Под влиянием алкоголя она впервые оттаяла со дня их знакомства. Подливала ему свежесваренный кофе в китайскую чашку из тончайшего фарфора и сочувственно прикасалась к его запястью с тяжелым браслетом часов, обходясь без россыпи пустых слов. Она невинными вопросами пыталась увести его от политики по извилистой тропинке разговора, а он, напротив, искал спасения от разыгравшихся желаний в длинных монологах о судьбах страны. В столь высоких материях она не разбиралась и едва скрывала равнодушный зевок, зато заметно оживлялась, когда речь заходила о нем самом, и, как опытный врачеватель, прикладывала к его саднящим ранам мягкие слова утешения и надежды.

– Все будет хорошо, – тихонько повторяла она, устроившись на ковре с поджатыми ногами, как наложница в гареме, и то и дело поправляла сползающую с колен переливчатую ткань, но он не слышал повтора и каждый раз пораженный замолкал, как будто она распахивала перед ним тайную дверь.

«Все будет хорошо», – уверяла она, даже если это «хорошо» не поддается рациональному объяснению. Даже если он устал, даже если сейчас ему тошно от постоянного стресса, и ярмо, которое он добровольно взвалил на себя, заставляет горбиться и временами проклинать все на свете. Он вслушивался в знакомые слова и почему-то хотел верить этой упрямой ослице, из-за которой потратил столько времени и сил впустую, вместо того, чтобы достроить свою квартиру и идти дальше. Хотя было неясно куда идти и когда наступит это «хорошо». Но она улыбалась и повторяла магическую формулу беспечной надежды, а привозной коньяк со сложным французским названием пился легко, как «Колокольчик», и от шестой чашки кофе сердце заходилось, как припадочный заяц.

Когда воздух в комнате от его и ее сигарет сгустился настолько, что стал видимым, а утыканная белыми и рыжими фильтрами пепельница почти скрылась в дымке от непогашенного окурка, мужчина вдруг вынырнул из алкогольного дурмана на поверхность.

– Откуда ты знаешь?

– Просто знаю! – Она дернула плечом, не желая открывать своих тайн, и поднялась с пола. – Еще кофе?

– Коньяк закончился, – с сожалением пробормотал гость и спрятал опустевшую бутылку под столик. – Куда уж кофе! Или ты решила нас угробить?

– Если так случится… – туманно начала она, направляясь в кухню.

– То мы умрем в один день от инфаркта, – с мрачной ухмылкой подхватил он и завладел ее прохладными пальцами. – Вернее, в одну ночь.

– Не от кофе, – возразила соседка и попыталась высвободиться. – Уверяю тебя, не от кофе.

– Видали Кассандру! – Ехидство слов так противоречило его желанию довериться, что он и сам удивился этому парадоксу. – Откуда тебе знать?

– Я знаю. – Соседка упорствовала в своих заблуждениях относительно устройства мира, но машинально отступила, когда мужчина возвысился над ней и потянул за шелковый пояс. – Даже если ты не веришь.

– Так обрати меня в свою веру!

Бесшумное и безуспешное сопротивление одежды длилось несколько секунд. Проваливаясь в темноту желаний, он услышал ее сдержанный вздох и стук серебряной зажигалки, упавшей на вытертый ковер. Под ними обморочно качнулся упругий матрас, и мужчине стало нечем дышать в голубом аромате незнакомых духов.

– Скажи, как ты хочешь! – просил он, поворачивая к себе ее лицо с сомкнутыми ресницами и раскрытыми губами.

Она не отвечала, принимая его всего, с его накопившейся страстью, сомнениями, обидами и пугливой надеждой, которую дарила ему весь вечер. Он требовал признаний, но в ответ она сдержанно вздыхала и комкала в пальцах угол простыни. Даже сейчас, когда она уже принадлежала ему, он ощущал, что она все равно не сдалась, – упрямая хозяйка крохотной квартирки с плотно зашторенными окнами за запад, за которыми занимался дымный столичный рассвет.

Он очнулся от любовного похмелья посреди внезапно расцветшего утра, еще не зная, что навсегда отравлен ядом понимания и сострадания, что партия сыграна до конца и реванш потерял всякий смысл. Его мучила мигрень, злил цейтнот и беспокоили два десятка неотвеченных вызовов на экране мобильного. Он не задавался романтическими вопросами, когда она позволит увидеть ее снова или сможет ли он обрести свободу в чьих-то еще объятиях. Он старался не шуметь, не попадая ногой в штанину помятых брюк и выуживая из-под кровати носки. Задетый столик зазвенел грязными чашками, но она не пошевелилась, уткнувшись носом в сгиб локтя. Гость представил вульгарное обсуждение прошедшей ночи за утренней чашечкой кофе и фальшивый поцелуй на прощанье, и проникся благодарностью к ее глубокому сну. А соседка наблюдала за ним из-под ресниц, не обнаруживая своего бодрствования, и, когда заботливо придержанная дверь щелкнула стареньким замком, спрятала лицо в подушку и зарыдала горько и безутешно, как поруганная Аяксом Кассандра.

К вечеру следующего дня его мигрень разбилась о две таблетки обезболивающего, и он обрел способность полноценно думать и действовать. По дороге домой он даже не вспомнил о произошедшем накануне грехопадении и не посмотрел в сторону соседской двери. Ему хотелось тишины и покоя, однако уже за порогом своей квартиры он вспомнил, что ему предстояло отложенное объяснение с женой. Спутница жизни встретила его в прихожей прохладным приветственным поцелуем, и даже ужин был уже разложен по тарелкам. Он натянуто шутил, без интереса переключал каналы на телевизоре и мысленно сочинял правдоподобную историю, где он провел предыдущую ночь. История, как нарочно, не сочинялась, и он украдкой взглядывал в бесстрастное лицо жены, представляя, как исказятся холодные черты, когда их обезобразит неверие и праведный гнев. Но она вела себя так, будто он был примерным мужем, и к концу ужина он перестал изводить себя глупым сочинительством. Его бездарный рассказ изобиловал массой пустых деталей. В нем фигурировали дальние родственники и забытый в офисе телефон, что никак не объясняло припаркованной до утра у подъезда машины. Но жена ничем не выдала недовольства или обиды, и ему даже в голову не пришло, что она тоже не хочет участвовать в этом фарсе и делать вид, что поверила в его шитое белыми нитками вранье. Удовлетворенный исходом вечера, он позволил себе пропустить пару стаканчиков виски, и после второго в хмельной голове будто щелкнул выключатель, а мысли и желания устремились к соседке почти против воли. Но жена с равнодушным зевком заметила: «Опять у подъезда служебная ауди. Что в ней находят эти самцы? Ни кожи, ни рожи. Обыкновенная лабораторная мышь». И пока он вникал в смысл сказанного, она окатила его понимающим взглядом и ушла смывать обманчиво-теплый дневной макияж с холодного лица.

Сосед, решивший, что теперь эта женщина принадлежит ему целиком, с ее крохотной квартиркой, понимающими глазами, умелыми руками и запахом кофе над китайскими чашками в тончайшей паутинке растрескавшейся эмали, почувствовал себя наивным мышонком, попавшим во вкусно пахнущую мышеловку. Угольно-черная ауди, длинная и враждебная, как вражеская субмарина, с приоткрытым люком, на ребре которого повисали и рвались отражения сизых облаков, как неделю, две недели, три месяца назад поджидала назад «избранника народа», сошедшего к электорату с депутатского Олимпа.

– Шлюха!

В нем росло и крепло озлобление против обеих женщин. Против той, что фальшиво напевала старый шлягер в его ванной, и той, что удовлетворяла прихоти высокопоставленных самцов в квартирке с геральдическими лилиями французских монархов на выцветших обоях.

Он смотрел перед собой невидящими глазами и представлял точеный профиль, выступающий из ванильного плена подушки, как оживший римский барельеф. То, как она неспешно отворачивает голову, уклоняясь от назойливых поцелуев, а потом загорается и целует сама, и вновь отодвигается, раздувая угли чужой страсти, чуть припорошенные усталостью.

Он знал ее сегодняшнего гостя по многочисленным фотографиям и телеинтервью. В этом человеке его нервировало все, от дорогого костюма с пришпиленным к лацкану триколором до базарного говорка южных губерний и манеры чинно обращать одутловатое лицо к собеседнику, сомневаясь, стоит ли удостаивать его ответа. А теперь этот отвратительный боров был буквально у него за стеной, и сосед не мог отделаться от картинки, на которой тот слюнявит синюшными губами беззащитную женскую шею с пульсирующей жилкой, цепляется короткопалыми лапами за плечи и тянет к себе, на себя, задыхаясь в мутной похоти и ливневом потоке волос.

«Шлюхи, ненавижу!» Дотлевшая сигарета полетела в стоящую у подъезда машину, но своей цели не достигла, и сосед кулаком выместил злость на балконной двери.

Посвежевшая после душа жена с бесцветным лицом понимающе покивала на отказ присоединиться к ней и ее подругам в баре и принялась перебирать наряды в гигантском зеркальном шкафу, вросшем в сопредельную с соседской квартирой стену. После ухода супруги он впал в болезненное нетерпение, ожидая отъезда ауди. Наконец, блестя пробившейся сквозь редкий пушок лысиной, слуга народа вышел из подъезда и вскинул голову, насколько позволяла складчатая бычья шея, словно ожидал прощального жеста: воздушного поцелуя или взмаха платка.

Перегнувшись через перила, сосед с балкона силился увидеть сквозь задернутые занавески ее квартиры хоть какое-то шевеление или тень и с облегчением не увидел.