скачать книгу бесплатно
Карадаг-бей даже не мог припомнить сейчас, возникало ли когда-либо в устах хана его имя. Нет, кажется, все-таки упоминал. Перед его, Карадаг-бея, отъездом в Речь Посполитую.
– Он все еще мнит себя ханом Буджацкой степи? Ему все еще хочется быть правителем ханства, раскинувшегося между Перекопом, Днестром и Кодымой?
– Он больше не мнит себя ханом, мой повелитель. Он погиб.
– Уже? Это была случайная смерть в какой-то из стычек? – спокойно поинтересовался Ислам-Гирей.
Корабль постепенно превращался в белую точку на голубовато-розовом горизонте, и хан потерял к нему всякий интерес. Зато ему вновь открылся вещий профиль на склоне вулкана.
– Бохадур-бей пал в схватке с отрядом Гяура. Князь настиг его после одного из нападений на украинское местечко, уж не припомню, какое именно.
– Проклятый Гяур. За одно только это его стоило бы четвертовать. Кто теперь возглавил шайку?
– Ее больше нет. Часть несостоявшейся орды погибла, часть разбежалась. Остальные, во главе с помощником Бохадур-бея Мамлюком, перешли к Гяуру и теперь служат в его полку.
– Служат в полку Гяура?! Странно. Хотя… они нам еще могут понадобиться.
– Сам Бохадур-бей всегда враждебно относился к крымскому престолу. Он ненавидел и боялся нас.
– Ненавидел и боялся бы до тех пор, пока не почувствовал бы силу. Как только ему удалось бы создать собственное войско, сразу же стал бы нашим союзником. Беспрерывно ослабляя польскую армию и казачьи станы между Бугом и Днестром, он со временем помог бы нам овладеть всей Украиной, а Запорожье превратить в вассальное княжество, с помощью которого мы подчинили бы себе буджацкую и ногайскую орды.
– Восстановив таким образом могущество Золотой Орды, – решился Карадаг-бей перехватить не столько мысль хана, сколько инициативу в этом разговоре. Он ощущал, как, наслаждаясь их словесным поединком, Улем в душе злорадствует.
– Поскольку эти три орды образовались после распада Золотой, почему бы, соединив их, действительно не постараться возродить былое могущество? Только назвать при этом Крымской или Таврической ордой, – задумчиво произнес хан. – Почему мы всю жизнь должны оглядываться на своего великого южного соседа? – Карадаг-бей понимал, что под «великим южным соседом» хан подразумевает Турцию, и что по поводу этого соседа он мог бы выразиться значительно резче. – Пора самим становиться «великим южным соседом» для двух других орд и Запорожской Сечи.
– В таком случае можно подыскать человека, способного заменить Бохадур-бея. И не только заменить, но и заставить действовать более решительно, не побаиваясь нас, а опираясь на нашу поддержку.
Хан снова оглянулся на Карадаг-бея, и тому показалось, что на сей раз он взглянул на него с уважением, тем уважением, к которому первый советник привык за время своего служения Ислам-Гирею и которого удостаивался после каждого мудрого совета.
– Как думаешь, Улем, сможем мы подыскать такого человека? – неожиданно прибег Ислам-Гирей к совету его давнишнего недруга.
– Он уже есть, мой повелитель. Человек, знающий украинскую степь, имеющий друзей среди поляков и казачьих полковников, владеющий языком Ляхистана…
– Почему же ты раньше не осчастливил нас своим советом, Улем? – ухмыльнулся Ислам-Гирей. – Мы давно могли бы продать Бохадур-бея на самую захудалую турецкую галеру, а вместо него провозгласить ханом украинских степей человека, чье имя ты так и не произнес.
Карадаг-бей закрыл глаза, пытаясь погасить в себе вспышку гнева и ненависти – и к хану, и к Улему. Что произошло за то время, которое он потратил, гоняясь по украинским степям за отрядом Гяура? Как Улем сумел заползти, словно облезлая старая змея, на колени к хану? Вот что значит отстраняться от жизни ханского двора! Хотя бы на неделю отстраняться от него!
– Улем всего лишь сказал то, что очевидно, – молвил он, все еще не открывая глаз и почти не расцепляя сжатые в ненависти зубы. – Этим человеком должен стать я. О чем и хотел просить вас, мой повелитель.
– Вот и прекрасно, Карадаг-бей. Корабль – дело призрачное. Появился – и сразу же исчез на горизонте. Какой от него прок? Мы «приплыли» сюда в седлах, разве не так?
– Это великая истина, мой повелитель.
– Теперь уже не повелитель, – оскалился хан. – С момента, когда ты уведешь сотню всадников и объявишь себя ханом буджацких степей, ты станешь моим врагом. Думаю, тебе нетрудно будет справиться с этой ролью, а, Карадаг-бей?
– Пусть неверные считают меня вашим врагом, мой повелитель. Только бы сбылось задуманное вами.
– Но при этом всегда должен помнить, как я обхожусь с людьми, которые решили видеть во мне врага.
– Я буду помнить. Мне это известно лучше, чем кому бы то ни было, – наконец полностью овладел собой Карадаг-бей. В эти минуты он чувствовал себя так, как может чувствовать себя лишь человек, которого помиловали буквально под секирой палача. – Для того, чтобы отобрать сотню всадников и тронуться в путь, мне понадобится не более десяти дней.
– Эти десять дней твои, Карадаг-бей, – великодушно осчастливил его хан. – Они действительно твои, – добавил Ислам-Гирей, думая уже о чем-то своем, далеком от всего того, о чем только что говорил с бывшим первым советником.
27
Они допивали вино и несколько минут молча ели, посматривая в окно. На площадь все прибывал и прибывал народ… Отсюда помост, с плахой посредине, был им не виден, но казаки догадывались, что обреченного еще не привезли. Не сговариваясь, они оба решили присутствовать на казни.
Если казнить собираются вожака восставших казаков – они просто обязаны быть там. Быть и открыться обреченному. Голос земляка, родное слово, вырвавшееся из толпы враждебных чужеземцев… Это ведь – как последний глоток казачьей свободы, глоток самой жизни.
– Исходя из описаний и рассказов, – продолжал начатую в трактире беседу Хмельницкий, – из того, что самому пришлось видеть, воюя в составе и польского, и казачьего войск, я понял: придерживаясь старой тактики наших старшин, атаманов и гетманов, нам никогда не победить польской армии. Сколько ни возникало у нас крестьянских повстанческих ватаг, в каждой из них хорошо обученные, обстрелянные казаки составляли лишь небольшое ядро.
– Остальные тысячи восставших, – согласился Сирко, – вчерашние селяне да мещанский люд; плохо вооруженные, необученные, не приученные к строю, к передвижению на поле боя испанским или шведским способом.
– То-то и оно. Завидев эту массу, какой бы большой она ни была, поляки сразу же обстреливают ее из орудий, а затем бросают в бой закованную в сталь тяжелую конницу – густой мощной лавиной, которая буквально разносит в клочья повстанческую пехоту. А вслед за ней движутся легкая кавалерия и пехота, у которых только и работы, что добивать разрозненные группы, преследуя их многие версты. И все. Дальше, как заведено: колья, плахи, виселицы…
– Но спасение от тяжелой кавалерии есть. Это окопы, лагеря – с повозками, насыпями, шанцами и редутами.
– Вот-вот, именно так мы всегда и воевали. Нас загоняли в эти лагеря, чтобы потом неспешно расстреливать из орудий, которыми немцы – а пушкарями у поляков в основном германцы – разносили наши лагеря, выбивая добрую половину их защитников. Или, в крайнем случае, осаждали их так, что не оставалось ничего другого, как выдавать своих вожаков, чтобы тем самым спасти жизни многим тысячам повстанцев. И снова на поклон к ляхам.
– На поклон, позор и казни, как эта, – кивнул Сирко в сторону площади.
– И еще… наше казачество всегда славилось сильной, возможно, лучшей, храбрейшей пехотой в мире. И на море мы тоже редко уступаем турецким эскадрам.
– Но у нас никогда не было хорошо обученной конницы, – уловил ход его мысли Сирко.
– Так уж повелось, что никогда. Я сам лишь недавно открыл это для себя. Потому и говорю: если бы нам удалось объединить казачью пехоту с легкой конницей Ислам-Гирея…
– Или хотя бы не видеть эту конницу на флангах тяжелой кавалерии поляков, – согласился Сирко. – Если уж не союзники, то, по крайней мере, не враги. Мир с Ислам-Гиреем и перекопским наместником, мурзой Тугай-беем нам нужен, как благословение Божье – тут ты прав. Но теперь говори, что надумал. Что и когда? Если уж ты считаешь, что со мной можно говорить откровенно.
– Что именно я надумал – ты уже и так прекрасно понял. Когда? На этот вопрос ответить не могу. Ибо даже Господу это пока что неведомо. Но готовиться нужно.
– Причем готовиться серьезно. Иначе еще одно такое восстание, какое подняли Павлюк и Остряница, и три последующих поколения разуверятся в возможности хоть когда-нибудь увидеть Украину государством, которое будет иметь свою власть, свои законы и церковь.
– С такими мыслями я и пойду сегодня на прием к послу Людовика XIV в Варшаве, – молвил Хмельницкий. – И не уверен, что поддержу его просьбу о найме казаков. Лучшие сабли Украины нужны сейчас здесь.
28
Мария-Людовика приподнялась на руках, потерлась лбом о грудь де Брежи и, повернувшись на спину, дотянулась до стоявшего на ночном столике бокала с вином. Темно-красное, освещаемое пламенем камина, оно источало багровый отблеск крови. Ноги королевы лежали теперь на прикроватном стульчике, почти над огнем, словно собиралась взойти на него, как только остынет пламя ее сладострастного греха.
– Настанет рассвет, слуги уберут постель, погаснут камины, и ты снова останешься наедине со своими распятиями, де Брежи.
– До следующего визита Людовики.
Гулко, словно взорвалось все нависшее над Варшавой поднебесье, прогрохотал гром. Они оба притихли. Молния прорезала мрак ночи, пробилась сквозь плотные занавеси окна и фиолетовым отражением прошлась по ликам и крестам.
– Не знаю, сможешь ли ты сама оставаться в Варшаве после того, как твой король уйдет вслед за предками. После беседы с лекарем Владислава IV я все чаще думаю об этом.
– Одна, без короля, я вряд ли смогу оставаться здесь, – дрожащим голосом проговорила княгиня де Невер. – Мне нужен король. Я так мечтала стать королевой! Франции, Нидерландов, да хотя бы Валахии. Скажи, разве я не рождена для того, чтобы обладать короной?
– Именно для этого Господь и создавал тебя, Людовика. – Он приподнялся и нежно провел рукой по ее бедру. Одну из заповедей своих тайных ночей – не говорить о делах и политике – они уже нарушили. Теперь ему страстно – даже сейчас, когда уже чувствовал себя истощенным, – хотелось нарушить еще одну.
Де Брежи страшно было признаваться себе, но за те несколько месяцев, что они встречаются здесь, между распятиями, он так ни разу и не овладел королевой, так и не познал ее.
Иногда он пугался дичайшей мысли, которая время от времени посещала его: вдруг Людовика, эта прекрасная женщина, все еще девственница? Каждый раз, когда ему приходило это на ум, он нервно хохотал. Не стесняясь того, что грубый мужицкий хохот может осквернить его чувство к этой женщине. «Последней женщине, которую я люблю» – как жертвенно определил он для себя то, что значила для него теперь Мария-Людовика Гонзага, княгиня де Невер.
– Людовика… – он попытался уложить ее в постель. – Ты прекрасна…
– Я всего лишь королева, Брежи. – свела она на нет все его усердие. – Но поскольку я все же королева, мое тело может принадлежать лишь королю. Ты даже не представляешь себе, как это важно для меня! Скоро мне понадобится король, Брежи. Если они прогонят меня из Варшавы, а они попытаются сделать это, потому что ненавидят и своего короля Владислава, и меня, власть в стране полностью перейдет в руки иезуитов. Франция получит еще одного мощного врага, который немедленно присоединится к германцам.
– В Париже понимают это, – задумчиво сказал граф, снова ложась.
Королева ждала, что он продолжит свой ответ. Но как его продолжишь, не зная, чем утешить… королеву?
– Они – эта потерявшая страх и стыд, зараженная иезуитством придворная шляхта, – неминуемо изгонят меня. Нас обоих, де Брежи.
– И в Париже это тоже понимают. Но, чтобы окончательно закрепиться в Польше, тебе нужен… король. К тому же у нас еще есть года полтора. Во всяком случае, так считает лекарь.
– Сделай что-нибудь, де Брежи, – Мария-Людовика сошла с кровати и приблизилась к камину. Она остановилась чуть в стороне от него, и огонь тускло освещал линии ног, изгибы живота, грудь, вновь распаляя в теле де Брежи уже основательно погасшую было страсть. Ты можешь это, Брежи. Это можешь только ты. Нужно подыскать кого-то из династии польского королевского рода: хоть старца, хоть младенца. Ведь правит же в Париже эта стерва Анна Австрийская! Удержалась-таки при младовозрастном Людовике XIV.
– При сыне, – безжалостно уточнил де Брежи. – Причем при сыне короля, имеющем все права наследования трона. Даст Господь, он и сам скоро взойдет на него, как полновластный правитель. Нельзя не учитывать таких нюансов, королева Мария-Людовика. В политике – нельзя. Пока что нужно подумать, как приблизить ко двору кого-либо из польских военачальников. Нам нужна надежная опора.
– Особенно из тех полководцев, которые способны поднять и привести в Варшаву казаков, – поддержала его идею Мария-Людовика. – Казаков много, они опытные воины, да к тому же никогда не ощущали жалости к солдатам короля.
– Назови его. Полковник Хмельницкий?
– Это имя мог назвать и любой другой, к кому бы я обратилась за советом, – мягко упрекнула его Мария-Людовика. – От тебя, де Брежи, требовалось большего.
– От меня требовалось назвать имя полководца, способного отречься от интересов Польши и в нужное время привести казаков? Но при этом считающегося в Варшаве «своим», заслуживающим доверия. И если другие советники готовы назвать это же имя, значит, Хмельницкий – действительно тот человек, который нам нужен. Другое дело, что ты хотела бы видеть при себе, ну, скажем, князя Одара-Гяура.
– Разве мне это непозволительно? – не стала юлить и оправдываться Мария-Людовика.
– Красивой женщине Марии-Людовике позволительно, но лишь как женщине. А королеве-француженке, которая вот-вот станет вдовой в чужой стране, где ее так и не восприняли как блюстительницу святости отечественного престола, – нет. Решительно нет!
Мария-Людовика грустно вздохнула и пошла к креслу, на котором покоилось скромное одеяние королевы-блудницы.
– Только поэтому ты и не хотел называть имя Гяура?
– Если бы признался, что из ревности, – опять услышал бы, что от посла графа де Брежи ты ожидала большего.
– Будь оно все проклято, Брежи. Мне иногда кажется, что можно быть или королевой, или женщиной. Соединять в себе эти две ипостаси совершенно невозможно.
– А может, все-таки стоит научиться соединять их? Мария Гонзага почти в отчаянии покачала головой.
– Странно. Мне-то всегда казалось, что эти две ипостаси неотъемлемы. А когда в моей жизни появилась ты, моя королева, – я окончательно убедился в этом. Тебе даже трудно представить себе, сколько раз я мысленно видел нас обоих на бульваре Кур-ля-Рен [18 - В описываемое время парижский бульвар Кур-ля-Рен, созданный в 1616 году по воле королевы-регентши Марии Медичи, был местом прогулок великосветского общества, символом красивой, праздной жизни.].
– Господи, какой же вы неисправимый фантазер, граф.
29
Уже более часа в приемной советника коронного канцлера Речи Посполитой нервно прохаживался тридцатилетний господин в мундире офицера польской пехоты.
Время от времени он останавливался напротив навечно застывшей в углу древней статуи рыцаря в заметно потускневших доспехах и подолгу рассматривал ее, заложив руку за борт кителя и размеренно покачиваясь на носках до блеска начищенных сапог.
Даже когда дверь распахнулась и наконец-то появился секретарь – полнолицый, с нездоровым румянцем на щеках, пехотный майор продолжал стоять спиной к нему, оценивающе рассматривая рыцаря, словно собирался вызвать на дуэль, но задумался: не унизительно ли связываться с ним?
– Простите, имею честь видеть майора Корецкого? – вежливо осведомился секретарь.
– С вашего позволения, – с вызовом ответил офицер, крайне неохотно поворачиваясь лицом к секретарю.
– Военный советник польского посла в Париже?
– Совершенно верно. И очень тороплюсь. Если меня вызвал к себе, как было сказано ранее, канцлер, господин Оссолинский, тогда почему я теряю время в приемной его советника? Мне пора уезжать в Гданьск. Через три дня уходит мой корабль.
– Все это господину советнику известно, – довольно равнодушно заметил секретарь, хотя и выслушал Корецкого с надлежащим почтением. – Но замечу: произошло недоразумение. Вас вызывал не канцлер, – все с той же лакейской мстительностью ухмыльнулся он.
– Кто же тогда мог вызвать меня?
Тайный советник господин Вуйцеховский. Вы находитесь в его приемной, и он готов выслушать вас.
– И чей же это тайный советник? Его величества? – уже более умиротворенно спросил Корецкий.
– Было ведь сказано: «тайный», – внушающе вознес к небу свой указующий перст секретарь. – Тайные потому и тайные, что являются таковыми даже для королей. Итак, господин советник, готов выслушать вас.
– Выслушать? – повертел головой Корецкий, заливаясь при этом багровой краской гнева. – С какой стати?! Разве я просил его об аудиенции?
– Тем не менее господин тайный советник ждет вас, – властно напомнил майору секретарь, давая понять, что секретарь тайного советника – тоже человек не случайный.
Еще несколько секунд Корецкий горделиво стоял, все так же заложив правую руку за борт кителя, потом оглянулся на статую рыцаря и лишь после этого, воинственно опустив голову, набычившись, четким шагом прошествовал мимо секретаря.
Миновав еще одну приемную, Корецкий попал в довольно просторный кабинет, посреди которого стоял человек предельно маленького, почти карликового роста, одетый во все черное, включая черный шелковый шарф, таинственно окутывающий его шею.
Появление майора не вызвало у него абсолютно никакого интереса. Словно и не заметил его. Опираясь руками о непомерно широкий, хотя и предусмотрительно низкий стол, тайный советник внимательно рассматривал карту, словно пытался разгадать очередной замысел вторгнувшегося в пределы Речи Посполитой коварного врага. Он и рассматривал эту карту с видом полководца, который не сомневается в том, что в конце концов война все же будет выиграна.
Прошла минута, вторая… Майор прокашлялся, покряхтел, переминаясь с ноги на ногу, снова прокашлялся, осторожно напоминая о себе. Конечно, он привык напоминать иначе, но секретарь свое дело сделал. Магия слова «тайный» срабатывала безотказно. Тем более что он знал, как именно следует внушать ее посетителям.
Слушаю вас, господин Корецкий, слушаю, – нетерпеливо подбодрил майора Вуйцеховский басистым, нагловатым голосом, не отрываясь при этом от карты. Он истолковал ситуацию так, словно молчание это нависло из-за робости Корецкого.
– Позвольте, господин советник, это я… был приглашен, – вовремя спохватился майор, чтобы не заявить: «…готов выслушать вас». Однако не заявил, как-то мгновенно избавился от своих непомерных и всегда таких же несвоевременных амбиций, которые извечно мешали ему – и в армии, и в светском обществе, и при дворе. Вот именно, мешали – майор и сам признавал это.
– Вы абсолютно правы, господин Корецкий. Это я… вызвал вас, – подтвердил тайный советник, и, скрестив руки на груди, долго осматривал офицера точно таким же взглядом, каким еще несколько минут назад тот осматривал бессловесную статую воина в приемной. – Вам нравится ваша служба, господин Корецкий?
– Служба?
– Не военная, естественно. Ваша служба во Франции. Теплая, денежная служба при после Польши в прекрасном Париже? – унизительно подчеркнул Вуйцеховский. – Без походов, звона клинков, крови, грязи. Без риска погибнуть где-нибудь в болотах Мазовии или в дикой степи между Днестром и Бугом. То есть я хотел спросить, мечтаете ли вы о том, чтобы и впредь время от времени вояжировать из Гданьска в Кале – это, если морем; или из Варшавы, через Прагу и Дрезден, да прямо в Париж?
– Простите, ясновельможный, я не совсем понимаю…
– Чего вы не понимаете? Что здесь так трудно поддается пониманию? – искренне удивлялся карлик-советник. – Что здесь вообще понимать?
