скачать книгу бесплатно
Собака сидела какое-то время под его руками неподвижно, застыв и будто прислушиваясь к себе, и вдруг закрыла глаза и легла.
– Бери, – сказал старик. Женька взял Сучонку в простыню, как ребёнка, и понёс.
– Кожа да кости, – сказал он Миле. – Лёгкая, как ненастоящая.
Мила шла рядом, подстраиваясь к Женькиным шагам, и зачем-то поддерживала вывалившийся из простыни собачий хвост. Пахло от Милы нежными духами, и Женька старался идти медленно, чтобы подольше вдыхать этот запах.
Оказалось, что сам ход операции Женька выучил назубок.
Пока он, как настоящий хирург, мылся на операцию в «предбаннике», его ассистент Самсонов уже обкладывал простынями Сучонкин живот, выделяя операционное поле, а Мила топталась с ларингоскопом в руке, не зная, как подступиться к спящей собаке. Подошёл Гена, и, держа своей рукой её руку, направил ход трубки, чтобы Мила не ошиблась и не попала Сучонке в пищевод вместо гортани. Когда Женька пришёл уже помытый и одетый в стерильный халат, шапочку, перчатки и маску, всё было готово. Сучонка лежала на операционном столе почти полностью закрытая простынями, из пасти у неё торчала трубка анестезиологического аппарата, а в передней лапе стояла игла, подключённая к капельнице.
Самсонов густо мазал побритую кожу собачьего живота смесью спирта и йода, Мила «дышала» за Сучонку вручную, поднимая и опуская «мехи» аппарата, а Наташка Рогова, выполнявшая роль операционной сестры, уже держала наготове для Женьки скальпель.
Кровь после разреза брызнула не очень сильно, и Женька сразу наложил на разрезанную кожу целую гроздь кровоостанавливающих зажимов, одним их таких, только не стерильным, полчаса назад развлекались Рогова и Куценко. Теперь примолкшие студенты сгрудились вокруг стола, наблюдая за ходом операции.
– А для собаки-то всё всерьёз, – вдруг сказал Куценко, наблюдая за тем, как Женька вскрывает брюшную полость.
– Вот тебе больного привезут, тоже будет всерьёз, – сказала Наташка от столика с инструментами.
– Ну-ка тихо, ребята! Видели надписи на операционных? «Тихо! Идёт операция». – Гена встал рядом с Женькой в надетых на всякий случай стерильных перчатках.
Женька ощущал под пальцами скользящую плоть пустого желудка и думал, что хорошо, что Сучонку не покормили накануне. Как-то оно бывает в жизни с настоящим больным? Хорошо, если операция плановая, а если, как Гена говорил, прямо с улицы? И что значит «настоящий» больной? Разве Сучонка ненастоящая?
Первая в его жизни настоящая операция – всё это было для Женьки, как если бы он прыгал с парашютом. Вот подошёл к открытой двери самолёта, сделал шаг и шагнул в пространство. Поток воздуха уже тащит тебя, ты должен отлететь и потом обязательно дёрнуть кольцо. Другого пути нет. И так же нельзя отступать во время операции. И Женька каким-то внутренним чувством вдруг понял, что отныне так будет всегда, от самого первого разреза и до последнего наложенного шва. Череда последовательных действий, которые обязательно должны привести к продлению жизни. Чьей? Ну тех, кого он когда-нибудь будет оперировать в настоящей больнице. А пока, раз уж тут Сучонка, он должен как бы спасти и её.
– Молодец, Яковлев, – услышал он голос Гены. – Всё сделал, как полагается. Теперь отойди, дай Самсонову рану послойно ушить, а то он рядом без дела стоять уж замучился…
Женька впервые за всё время операции поднял голову и поискал глазами Милу. Она по-прежнему сидела в изголовье операционного стола, и побелевшая её рука по-прежнему сжимала крышку резиновой гармошки аппарата и всё качала, качала…
– Можно убирать потихоньку смесь, – сказал Гена. – Вводите сердечное и дальше всё, что полагается. Яковлев, размывайся!
Но Женьке было страшно отходить от Сучонки. Вдруг он уйдёт, а с ней что-нибудь случится? – Он в нерешительности остановился.
– Иди, иди! Занятие заканчивается, тебе собаку ещё в виварий нести. Ещё не хватало, чтобы ты на лекцию опоздал.
Женька сбросил в предбаннике перчатки, халат, и, вернувшись к столу, скрепя сердце наблюдал, как Самсонов накладывает последние швы на кожу собаки. Как редко он их делает! Если б кожу ушивал он сам, он сделал бы почаще.
Ребята потихоньку начали отходить от операционного стола.
– Кочеткова, сердце, дыхание в норме? – Геннадий Тихонович тоже стал снимать перчатки. Сегодня они ему не пригодились.
– В норме… – Мила выглядела усталой, бледной.
– Переводи собаку на самостоятельное дыхание. Отключай аппарат.
Мила не двинулась.
– Ну что?
– Я боюсь…
– Отключай. Врач должен быть поувереннее, – Гена нащупал у собаки биение сонной артерии.
– Отключай!
– Ой…
Сучонка не двигалась.
Женя скорее почувствовал, чем увидел, как от волнения задержала своё дыхание Мила. Но вот она всё-таки выключила аппарат и стала вводить в пластиковую трубку лекарства. Собака лежала всё так же – неподвижно и молча. Только, Женька заметил, чуть-чуть моргнуло у неё одно веко.
– Милка! Ты ей скажи, как все анестезиологи говорят, выводя из наркоза: «Вы меня слышите? Отвечайте! Как вас зовут?» И похлопай её по щёчке», – громко, на всю группу сострил Куценко.
– Заткнись, – сказал Женя.
– Ну-ка, тихо там! – Нахмурился преподаватель.
Мила теперь, порозовев от волнения, держала Сучонку за лапу, не зная, что ещё нужно делать.
– Сели все на места, – скомандовал Гена. – С животным остаётся только Кочеткова. И ты, Яковлев, пока тоже садись. Собака сейчас должна прийти в сознание. Операция прошла успешно. Заканчиваем занятие. Завтра у нас будет следующая тема…
Сучонка повернула голову и раскрыла пасть. Вываленный в течение всей операции язык спрятался на минутку во рту и показался снова. С языка закапала пенистая слюна.
Мила ахнула и от неожиданности выпустила Сучонкину лапу.
– Это она чувствует боль, – сказала Наташа. – У меня старшая сестра – стоматолог. Так она говорит, что, когда больному больно или он сильно волнуется, слюна всегда пенится. Потому что выделяется адреналин. И из-за этого приходится расходовать много ватных тампонов и тогда ваты не хватает персоналу для своих секретных нужд.
Геннадий Тихонович хмыкнул и покачал головой.
– Всем спасибо и до завтра. Яковлев, неси собаку в виварий! Дежурные – приберите всё тут.
– У меня тоже все эти два часа адреналин выделялся, – сказала Мила, когда Женька снова завернул Сучонку в простыню и понёс к лестнице. – Только что пенистая слюна не капала.
Теперь от неё уже пахло не духами, а йодом и эфиром, и почему-то ещё мокрой собачьей шерстью, но Женьке и этот запах всё равно нравился.
– У меня тоже выделялся, – сказал он, хотя совсем не помнил, дышал ли он всё это время, и билось ли у него сердце. Мила, проводив его до вивария, спросила:
– Справишься?
– Угу, – кивнул он. Он прямо в простыне вернул Сучонку в клетку. Вокруг живота и спины у неё теперь белела повязка, и в повязке она выглядела ещё тоньше, меньше и слабее. Жене стало ужасно жалко её.
«Я вот ушёл, а ведь ей больно», – думал он, пока возвращался по лестнице в аудиторию.
На лекции Женька не усидел. В перерыв взял свою сумку и бегом побежал в виварий.
– Чего тебе? – недовольно спросил его всё тот же старик, когда Женька появился на пороге.
– Как моя собака?
– Известно как. Рвёт её. Всегда так после операции. Хочешь, иди посмотри.
Сучонка лежала на животе и судорожно вздрагивала всем телом, изрыгая скудную пенисто-розовую жидкость.
– Может, ей пить дать? – растерянно спросил Женя.
– Нельзя. На желудке ведь операцию делали. Пить теперь ей через капельницу пока не заживёт, – старик посмотрел на него сурово. – Разрезали, да и ладно…
– Нам Геннадий Тихонович сказал, что оценку поставит, только когда рубец заживёт.
– Да, – сказал старик и отошёл. – Оценку…
Сучонке было нечем рвать. Она ещё подёргалась какое-то время и затихла, сама повернулась набок. Женька взял табуретку и сел рядом с клеткой. Сам не зная зачем, протянул руку и погладил Сучонку. Она лежала, прикрыв глаза, и вдруг повернула голову к нему и лизнула его руку. Язык у неё был шершавый. Женька посидел возле неё ещё немного, потом встал, вытер руку о штаны, взял сумку и вышел.
* * *
Перевязки нужно было делать каждый день. Как Женя понял, Гена взял их на понт: никого из студентов больше он в виварии не видел, хотя операции на животных шли и в других группах. Это было ясно и по тому, как заполнялись прооперированными собаками другие клетки в боксе. Но он всё равно приходил к Сучонке. Кроме него перевязки делали старик и чернявая тётка. Когда он попадал в её смену, она даже угощала Женю молоком. Молоко выписывали не только для животных – собак, кошек и даже лабораторных крыс, но и для людей, за вредность. Но Женя не пил, брезговал.
А Сучонка стала его узнавать. Сначала, когда он подходил, она слабо виляла хвостом, а потом начала даже вставать в клетке на задние лапы и тыкаться мордой ему в руки, в живот. Однажды после перевязки, когда он наклонился поправить на ней повязку, даже умудрилась попасть ему в лицо языком – лизнула. Женя погладил её и стал скорей вытираться, а потом ещё зашёл в туалет и умылся – мало ли что.
«Что же она мне радуется? – думал он. – Я её перевязываю, ей ведь больно? Или правду говорят, что у собак понижен порог чувствительности?»
На пятый день, когда он удалял ей резиновые выпускники из раны (на всякий случай поставил, чтобы, если нагноение, стекал по ним гной) она действительно завизжала пронзительно, коротко, а потом, будто прося прощения, испуганно и униженно заглядывала ему в глаза.
«Значит, больно», – решил он.
Кормить Сучонку стали теперь жидкой кашей, сваренной на костях. Она ела жадно, глотала торопясь.
– Не жадничай, не спеши, – приговаривал старик, поднося к её клетке миску. – Кто его знает, как там тебе швы зашили…
– Я хорошо зашил, – сказал Женя, моя руки после перевязки под струёй холодной воды из старого металлического крана.
– Ну-ну, – бурчал под нос старик.
Жене хотелось принести что-нибудь Сучонке, но что он мог принести? Ели они с Самсоновым картошку и сало, а если кому-нибудь присылали, то и колбасу. Посылала продукты и Женькина мать, но было это не так уж часто, да и нельзя было сало и колбасу Сучонке.
В институтском буфете продавали пирожки с ливером, с повидлом и беляши. Беляши наверняка жарились в здоровенном чане на перегоревшем масле, но с голодухи студентам они казались очень и очень вкусными, вкуснее любых пирожков.
Однажды Женька всё-таки принёс Сучонке мясо из беляша. Сам съел только тесто, а мясо завернул в носовой платок. В виварии достал свёрток из кармана, развернул и разделил пальцами на небольшие кусочки. Сучонка проглотила и не поняла, что это было, но судя по восторженному выражению её морды, нужно было приносить ещё. И Женька стал приносить.
Потом настал день, когда Женька снял швы с кожи живота Сучонки и собирался назавтра снять повязку. Но в этот день с утра Самсонов сказал, что в кинотеатре рядом с общагой, в который они ходили чаще всего, вечером будет идти новая комедия с Пьером Ришаром, и все сказали, что надо сходить посмотреть, и Мила тоже это сказала, так что Женька после занятий скорей побежал в общежитие, чтобы погладить не новую, но чистую рубашку, и в виварий не пошёл. Подумал, что ничего не случится, если повязка побудет ещё немного.
А когда пришёл на следующий день, забежал в перерыв между лекциями, увидел, что клетка Сучонки пуста.
– Где собака? – спросил он у дежурившей в это день тётки.
– Так студенты забрали. Свежих-то собак на операцию больше пока нет. А твоя поправилась.
– А на какую операцию? – Женя почувствовал такое раскаяние, что не пришёл вчера к Сучонке, как будто это он был виноват, что её забрали.
– В журнале посмотрю… – Тётка вытерла о халат замасленные пальцы, Женька увидел на её столе половину откусанного беляша из буфета и чуть не заплакал оттого, что вспомнил, как любила Сучонка мясо из начинки.
– Кафедра оперативной хирургии. Операция «экстирпация матки». Преподаватель Тихомирова.
– Это по теме «карманы малого таза», – машинально сказал Женя. – Но мы на трупе это занятие отрабатывали…
– На мёртвом изучать не так, как на живом, легче, – посмотрела на него тётка. – На живом-то всё елозит, из рук валится. Всё, как в жизни. Скользкие твари-то, люди живые…
Женя стоял и не знал, что ему делать. Что сейчас с его Сучонкой?
– Ты иди себе, молодой человек, твоя смена кончилась, – посмотрела на него тётка. – Девчонка какая-то собаку унесла, она и принесёт. Она и ухаживать будет. Наверное.
– А можно посмотреть, кто расписывался в журнале?
– Ты из милиции никак? – Прищурилась тётка. – Иди смотри.
Женька подошёл, отыскал последнюю запись, долго вглядывался в каракули, пока не разобрал фамилию. Собаку, оказывается, забрала Танька Веденёва с другого потока. Та самая, которая приходила к ним в комнату за сигаретами. «Гинекологом, что ли, она хочет быть? – Женька думал о ней чуть не с ненавистью. – Сначала с парнями бы со своими разобралась, а потом бы уж и матку удалять лезла…»
Таньку он встретил в коридоре, когда она несла Сучонку назад.
– Ты осторожнее неси, чего скачешь-то, как коза! – заорал он, когда увидел, как Танька несётся с собакой. Будто на поезд опаздывает.
– Яковлев, я должна ещё поесть или нет? Скоро уже перерыв закончится, а я жрать хочу, будто вообще никогда не ела. Операции так выматывают, блин! Я у этой суки еле-еле матку отыскала. Она вообще, как ребёнок, эта сучонка. У неё матка не развита, я прямо задолбалась, пока её выделяла. Маленькая такая, как червячок. Из пальцев прямо выпрыгивает. Да ещё перчатки скользят, блин… Еле-еле удалила.
– Давай мне собаку, – сказал Женька. – Иди, сама жри.
– Ой, спасибо, Яковлев, ты настоящий друг! – Танька скинула ему на руки Сучонку, одёрнула на себе коротенький халатик и убежала. Женька взял знакомый комок в простыне и осторожно откинул край ткани, как одеяло у новорождённого. Сучонка приходила в себя. Вот она открыла глаза, неловко вывалила дрожащий язык и увидела Женьку.
– Ну всё, всё… – сказал он. – Теперь домой… – Сучонка задрожала от волнения, и ему показалось, что она хотела его лизнуть. – Вот этого не надо, – сказал он. – Давай без этих нежностей, – но сам был до смерти рад, что Сучонка вернулась.
Больше он в виварии Таньку не видел, но сам снова стал приходить к Сучонке и делать ей перевязки.
И наступили для той счастливые дни. Ей было больно, но каждый день приходил этот молодой и сильный человек, брал её на руки, клал на простыню, а не на голый оцинкованный стол, на котором так холодно и страшно было лежать. Он что-то делал ей там, отчего она визжала, но зато он же её и гладил, и давал ей есть. Впрочем, есть ей теперь давали помногу. Желудок у неё зажил, в кашу добавляли немного жира и косточки, и она их с удовольствием грызла. А тётка в тёмном халате иногда одевалась и выводила её гулять. Но гулять Сучонка не любила. Она волновалась, когда выходила из вивария. С одной стороны, ей было понятно, что если она сорвётся с верёвки и убежит, то, скорее всего, ей больше не будет больно, но будет холодно и не будет приходить этот хороший человек. По вечерам она не будет слышать кряхтения старика, и непонятно, кто будет давать ей кашу… А здесь вокруг неё живут и другие собаки, и их тоже куда-то уносят и приносят окровавленных и с противными белыми перевязками, но она защищена своей клеткой и на неё они не могут напасть. И значит, так надо, и это и есть жизнь, и она должна просто терпеть. Поэтому Сучонка тряслась и жалась к ногам чернявой тётки, которая, когда выводила её, зачем-то красила рот яркой краской. А та её ругала за то, что Сучонка не хотела гулять, а свои дела делала сразу на солому, разбросанную вблизи вивария и норовила скорее шмыгнуть назад, в знакомую дверь.
Заканчивалась осень, приближалась зима, а вместе с ней и сессия, после которой часто претворялась в жизнь студенческая поговорка: «Топочку сдал – можешь жениться». «Топочкой» как раз и называли кафедру оперативной хирургии и топографической анатомии. Имелось в виду, что «топочка» была ужасно трудным экзаменом. Женька заходил к Сучонке всё реже – нужно было сдавать зачёты. Геннадий Тихонович по-прежнему менял рубашки, Самсонов балагурил, Мила была всё так же мила, молчалива, воздушна. Жизнь шла.
Но вот в какой-то из дней, когда учебный цикл уже походил к концу, Гена сказал:
– По независящим от нас обстоятельствам в связи с сокращением учебного плана, завтра мы с вами объединяем две темы. Остались две серьёзные операции: проработка кишечных анастомозов, что бывает очень важно на практике, и удаление желчного пузыря. Работать будем сразу двумя бригадами. Куценко и Рогова прооперируют кишечную непроходимость с наложением анастомоза конец в конец, а Яковлев и Кочеткова будут работать на желчном пузыре.
– А оперировать будем на трупе или на живом? – спросила Наташа Рогова. А у Женьки от тяжёлого предчувствия заныло сердце.
– Придётся взять собаку, – сказал Гена. – Свежего трупа, на котором можно было бы оперировать, нет, а собака в виварии есть. Темы очень важные, отказаться от них мы не можем.
– Можно я не буду оперировать? – сказал Женя.
– Почему, Яковлев? – удивился Геннадий. – Я нарочно тебя поставил, потому что ты человек уже умелый, сделаешь всё быстро. Две операции в одно занятие – тянуться некогда. К тому же мне уже давно хочется поставить тебе отличную оценку…
– А какую собаку нужно брать на операцию? – спросил Куценко, которому предстояло оперировать первым.
